Сергей Морозов - Великий полдень Страница 112

Кое что из того, о чем Косточка рассказывал Альге, я уже знал из рассказов сына и наблюдая за сеансами игры. Так Косточка тоже упоминал о разветвленной иерархии, о некоем странном Вове из касты жрецов идеологов, о делах России и о том, конечно, что он, Косточка, всем этим заправляет…

— Да, я слышал об этом от сына. Мой Александр его боготворит, — вздохнул я. — Он считает, что лучше человека нет. Одно время меня это выводило из себя. Я даже не заметил, как случилось, что сын попал в такую зависимость от Косточки. Что то вроде добровольного рабства, ей Богу. Я не понимаю, что происходит.

— Кто знает, может быть, в глазах детей Косточка заслуживает такого отношения… Во всяком случае тут дело не только в игре, — покачала головой девушка. — Косточка уже не раз заявлял, что определенная работа проводится и что очень скоро всем придется с этим считаться.

На этот раз я не стал спорить. Что ж, вполне вероятно. Я видел, что мой маленький Александр меняется на глазах и, несмотря на что он все еще оставался ребенком, был способен ориентироваться в поразительно сложных вещах. Я был свидетелем того, как, играя, он буквально создавал, вызывал к жизни какую то удивительную новую реальность, которая действительно смыкалась с тем, что происходило вокруг нас.

— Косточка, конечно, многое преувеличивает, — сказала Альга, — но у него и правда имеются собственные капиталы. И, видимо, значительные. Это не фантазии. Об этом мне говорил сам Папа. Мальчик распоряжается ими по своему усмотрению.

— Что ж, — согласился я, — детский бизнес — известная вещь…

— Но Папу беспокоит, что за этим за всем скрывается какой то злой умысел. Не исключено, что на мальчика постоянно и целенаправленно оказывается дурное влияние со стороны… Вот это Папа и хочет выяснить.

— Опять заговоры, — улыбнулся я. — Сплошные заговоры…

Вот о чем успела рассказать мне Альга, пока мы пили кофе. Она уже не казалась мне таинственной девушкой с ничего не обещающими изумрудными глазами. Наоборот, ее изумрудные глаза, интенсивный блеск которых как бы чуть чуть смягчился, смотрели на меня открыто и дружелюбно. Другими я теперь и не мог их представить. Мне кажется, что ни Папа, ни кто другой, не видел ее такой, какой видел ее я. Я также отметил про себя, что если кому придет такая блажь — влюбляться, то, пожалуй, нужно влюбляться именно в таких замечательных девушек, как Альга.

Итак, только на третий день мы снова отправились во Дворец… Там по прежнему вовсю шумел праздник, хотя публика уже явно угорела от бесконечных возлияний и мероприятий. Альгу сразу облепили какие то знакомые молодые деятели, похоже из свиты Петрушки, и я оставил ее, а сам, в прекрасном расположении духа стал прохаживаться по Дворцу, рассеянно улыбаясь знакомым, то и дело поднося к носу любимую табакерочку. Кто то спал прямо в креслах, кто то просыпался и опять начинал колобродить. Мужчины выглядели лиловыми и опухшими, словно утопленники. Женщины многократно меняли наряды, прихорашивались, но походили на съехавшихся на шабаш ведьм и ведьмочек. В главном зале гремели какие то казачьи хоры, махали шашками и плясали гопака. Никто не расходился, так как с минуты на минуту ожидали официального оглашения результатов выборов.

Но Мамина ложа была затемнена, закрыта. И Папина тоже.

Я улыбался, лазил за табакеркой и с интересом поглядывал вокруг, прищуриваясь так, как будто был близорук. То было редкостное для меня состояние, когда в голове отсутствовали какие либо определенные мысли. У меня даже появилось ощущение, что мысли как таковые, — как во сне об Экзаменаторе, — в каком то смысле сродни цифрам, а, стало быть, есть не что иное, как фикции, навеянные злым духом. В отсутствии мыслей я находился в бодром и даже радостном, почти парадоксальном состоянии ума. С одной стороны, необычайная пространственная ясность, а с другой полное отсутствие каких либо предметов для размышления.

Я уже был в курсе последних политических событий. Беспрецедентные ночные вертолетные маневры явились первой акцией, которую провело правительство. По сути дела это было введением чрезвычайного положения и началом диктатуры.

В специальных правительственных постановлениях и указах, бесперебойно выходящих вот уже вторые сутки, на все лады разъяснялась противоправная и антигосударственная суть нынешней предвыборной компании, проходившей под эгидой нашей Всемирной России. Постоянно сообщалось, что предпринимаются какие то меры для поддержания порядка. Армия якобы сохраняла лояльность. Граждане, соответственно, призывались к спокойствию. Указывалось, что главный очаг заразы находится в Москве. Что именно в чванливой, снобистской и тщеславной Москве свили себе гнездо антиправительственные силы. Из нее, возомнившей себя пупом земли и центром мирового порядка, дескать, и исходит все злокозненное и бунтовщическое. Одна глупость и нелепость громоздилась на другую.

В конце концов из центральной избирательной комиссии поступило официальное сообщение о результатах выборов, которые, с одной стороны заключались в абсолютной победе представителей России и приходом к власти Феди Голенищева, но с другой стороны, были тут же, в том же правительственном сообщении признаны целиком фальсифицированными и, следовательно, объявлены недействительными.

Собравшиеся в Шатровом Дворце с ликованием встретили первую часть этого сообщения и совершенно проигнорировала вторую. Праздник входил в свой апофеоз. Петрушка, который был в числе главных распорядителей, позаботился о том, чтобы народ, собравшийся вокруг Москвы, также мог сполна прочувствовать и насладиться величием свершившегося. С этой целью с наступлением сумерек на Треугольную площадь перед центральным терминалом, на который собрались сторонники России, были подогнаны десятки фургонов с бесплатной закуской и напитками. Когда достаточно стемнело, над площадью был устроен очередной грандиозный фейерверк и салют. Кроме того, публике раздали в превеликом множестве всевозможные карнавальные принадлежности — колпаки, маски, одежду — с непременным обыгрыванием символики России. Плюс наглядная агитация, иллюминация, гигантские пестрые надувные куклы — популярные народные персонажи — и все такое. Специально отряженные по этому случаю и по царски оплачиваемые бригады артистов, спрятанные за бронированными стеклами особых эстрад, с удвоенной энергией принялись увеселять народные массы. Было прислано несколько смен девушек танцовщиц, наспех набранных из ночных клубов, стрип баров и модельных агентств.

Некоторое время я бродил по громадному Шатровому Дворцу, а потом вышел погулять по Москве. Но тут на меня внезапно навалилась страшная усталость. Я не стал возвращаться домой в Город, а, вернувшись во Дворец, заночевал в одном из административных помещений — на диване в одной из тех комнат, где еще недавно заседала и трудилась наша идеологическая группа.

Сколько я спал, не знаю, но, проснувшись, снова отправился на праздник.

На Треугольной площади творилось невообразимое. Среди безалаберной возбужденной толпы появились бронетранспортеры. На броне сидели молодые румяные солдаты в полной десантной экипировке, до зубов вооружены, скромно и как то отрешенно улыбались на предложения выпить, закурить и вообще брататься. Эти румяные юноши с пшеничными бровями на общем карнавальном фоне тоже казались ряжеными. На мосту через Москва реку выставили несколько рядов заграждений. Препятствий в проходе между заграждениями не чинилось, однако редкие личности пересекали эту импровизированную границу.

За ограждениями собралась изрядная толпа. Настроение здесь было отнюдь не праздничное. Здесь все дышало агрессией. Это были противники России и сторонники правительства. И они все прибывали. То и дело над толпой поднимали самодельные грубые транспаранты, на которых были выведены какие то ругательства. Время от времени люди принимались мерно стучать по мостовой и перилам моста прутьями железной арматуры, булыжниками и палками. Здесь тоже стояли бронетранспортеры с румяными молодыми солдатами на броне, которые улыбались одинаково скромно и отрешенно. Что любопытно, то с одной, то с другой стороны скандировали практически одни и те же лозунги: «Долой диктатуру!», «Не выйдет, гады!», а также «Фашисты!» и «Позор!». Существенным, стало быть, являлось лишь то, с какой стороны кричат. При беглом взгляде на обе стороны мне показалось, что толпа приверженцев России как то похудела. Или, точнее, худела почти на глазах. Видимо, тонкий ручеек утекал через заграждение, и сторонники превращались в противников. Даже странно, что еще недавно, всего два три дня назад соотношение было прямо противоположным.

По некоторым сведениям кто то из высших чинов распорядился, чтобы армейские наряды не препятствовали вхождению в столицу любых «социально активных элементов» и желающих принять участие во всенародных гуляньях, — и вот уже третьи сутки в столицу подтягивались поодиночке и целыми колоннами массы из провинции, среди которых якобы были тысячи нищих, голодных, бездомных и просто уголовников, — которых прежде тщательно отфильтровывали еще на подступах к Городу и загоняли в лагеря временно перемещенных лиц. Некоторые ходоки выдвинулись к столице Бог знает из какой глубинки — лесов, полей, тайги и тундры. Другие вот уже несколько месяцев, словно выжидая удобного момента, темными таборами стояли по всему пригороду.