Аксель Сандемусе - Оборотень Страница 12

У садовника были висячие усы. Почему-то они выглядели наклеенными, но независимо от того, есть ли усы у волков или нет, усы Андерссена делали его еще больше похожим на волка. И когда он шел по Венхаугу с ружьем за спиной, это был волк. Одновременно он напоминал Нансена, этакого Нансена-неудачника, которому никогда не пришло бы в голову идти через материковый лед, если там нельзя убить лося, Нансена, лишенного нансеновского огня, с завистливыми глазами, неграмотного, — это была плохая фотография Нансена, жалкая попытка нежити выдать себя за великого путешественника и человека. Жители Эстердала ходят, как лоси, сказал Ян. Ты не находишь в нем отдаленного сходства с лосем?

Может быть, и с лосем, подумала Фелисия, это ничего не меняет. Он похож на лесного зверя. Но стоило подойти к нему поближе, взглянуть в его узкие, недобрые глаза и услышать, как он сбивчиво говорит о моркови и свекле, лесной зверь в нем исчезал. Андерссен был покладист и исполнял все, что от него требовали, он был хороший садовник, но из тех, кто не придумает ничего нового, он делал только то, что знал наизусть. Способности его были ограниченны, фантазия убога, в разговоре с ним было бесполезно прибегать к иронии или иносказаниям. Этого Андерссен не понимал, на лице у него появлялась застывшая маска человека, лишенного чувства юмора, и это не предвещало ничего хорошего. У него начинали опасно подергиваться руки. Он никогда не забывал того, что однажды его тупая башка сочла оскорблением. В мае 1940 года несколько немецких пехотинцев добродушно засмеялись, когда Тур Андерссен поскользнулся на тротуаре в Конгсберге и нелепо замахал руками, пытаясь удержать равновесие. Он не простил этого немцам. Тур Андерссен стал Ангелом Мстителем, бесчувственным и мощным, как копер, его мужество было мужеством машины. Скользкая грязь на тротуаре, улыбающиеся немецкие парни — и Тур Андерссен все время, пока длилась война, вцеплявшийся в глотку каждому, в ком видел немца. Конечно, он не думал об этом, но немцы невольно позволили ему стяжать славу и в то же время осуществить свою месть, то есть именно то, к чему он стремился. Наверное, он единственный из участников Сопротивления не вздохнул с облегчением, когда наступил мир, но ведь, строго говоря, он и не был на их стороне. Ни Ян, ни Фелисия — Эрлинг был в другой группе — не сомневались, что Тур Андерссен, нацист по природе, лишь из-за смешного случая ополчился против своих духовных братьев. Тур Андерссен не ушел за границу, когда ему нужно было скрыться, он ушел в леса и больше двух лет возглавлял собственную армию, состоявшую из одного человека. Увидев, что над домами взвились норвежские флаги, он явился в Хамар в тесной, обтрепанной немецкой форме. Месть как будто не принесла ему удовлетворения, он был мрачный, как всегда, и с подозрением смотрел на каждого, кто хотел сделать из него народного героя. Он как был, так и остался прозаическим одиноким волком, который никогда не встречал равного себе, а на всех самок смотрел с враждебным недоверием. Над чем это они смеются? Уж не над ним ли?

У Эрлинга были все основания, познакомившись в Венхауге с Туром Андерссеном, сравнить его со своим братом Густавом. Эти два человека довольствовались собой, им никто не был нужен. Правда, Густав в свое время женился, но на самом деле он давно заглотал и переварил свою жену. Он явно не тосковал по сыну, уехавшему в Америку, о сыне говорилось не иначе как о чужеродном отростке, который не смог прижиться дома…

Комнату, где лежали Фелисия и Эрлинг, залил солнечный свет. Фелисия повернулась на бок и обняла Эрлинга за шею:

— Я лежала и думала о падении с Древа познания, — сказала она. — С семнадцати лет и до самого начала войны я мечтала о тебе. Особенно первые годы после нашей встречи. Я представляла себе, что ты бродишь где-то поблизости и ждешь, когда я пройду мимо. Мои мечты становились все более дерзкими по мере того, как таяла надежда на встречу. Я даже придумала, что ты прячешься у нас в саду, чтобы увидеть свою принцессу. Ты, наверное, помнишь — впрочем, конечно, нет, — что моя комната была на втором этаже и окно смотрело на скалу, поднимавшуюся в саду шагах в пятидесяти от дома. С этой скалы было видно, что делалось в моей комнате, если у меня горел свет. Я сама лазила туда и проверяла.

Голос Фелисии дрогнул. Хотя это и было очень давно, ей стало стыдно, как если бы ее застали на месте преступления.

— Порой мне почти удавалось убедить себя, что ты в саду, на скале. Тогда я делала вид, будто забыла задернуть занавески. Я медленно раздевалась и ходила по комнате, словно была чем-то занята, потом медленно надевала пижаму и ложилась. Через некоторое время, словно испугавшись, что ко мне кто-нибудь заглянет, я вставала и задергивала занавески. Все это я вспомнила в нашу с тобой первую ночь в Стокгольме.

Фелисия лежала, сунув голову Эрлингу под мышку, но мысли ее были в Венхауге, где она испытывала радость, дурача другого мужчину, который, как она знала, кружил по саду или поминутно выглядывал из своего окна. Ей было приятно воображать, как он, подкравшись к форточке вентилятора ее теплицы, находит ее закрытой, представлять себе его разочарование, боязнь, что форточку могут открыть, когда он стоит там. Она бы, конечно, не допустила этого. У нее не было намерения вывести его на чистую воду и таким образом испортить себе удовольствие, но ведь Тур Андерссен не знал об этом. Она так и видела, как он отступает в сторону, чтобы она не заметила его, если откроет форточку. Не один раз она стояла в теплице и вслушивалась, зная, что он притаился там, насторожившись, как зверь, — ведь, кроме нее, его мог увидеть каждый, кто проходил мимо. Садовник забавлял и волновал Фелисию, этот бессильный, жалкий картезианец, которого она могла завести одним пальцем. Она видела его за стеной теплицы стоящим в очереди, очередь состояла только из туров андерссенов и тянулась от теплицы до пихтовой рощи и еще дальше, по всей Норвегии — это была очередь в бордель, которая стояла и мерзла, потому что в тот день гетера Фелисия никого не принимала. До появления в Венхауге Тура Андерссена ей никогда не доставляло удовольствия вести с кем-нибудь такую игру. Любой розыгрыш казался Фелисии плоским и глупым, но ей нравилось мучить и унижать садовника, превращать его в своего придворного шута. Когда она стояла рядом по другую сторону стены, у нее бешено стучало сердце, она улыбалась и глаза ее сверкали от горящего в ней самодовольства.

Такой была эта игра. Другая, как, например, несколько дней назад, случалась не так уж часто. Тур Андерссен вышел из-за пихт и остановился. Из жилого дома его не было видно, он не двигался и смотрел по сторонам. Его не видел никто, кроме Фелисии, сторожившей возле форточки. Она была голая, на ней не было ничего, кроме ее обычных туфель без каблуков. Она как раз собиралась закрыть форточку, но ей захотелось узнать, стоит ли он там.

Тур Андерссен зашевелился и осторожно подошел ближе, Фелисия оскалилась, точно собака, но только на мгновение, и снова ее лицо превратилось в маску. Не спуская глаз, она наблюдала, как Тур Андерссен беззвучно, шаг за шагом, приближается к форточке вентилятора.

Как ни странно, Фелисия не видела связи между молоденькой девушкой, ждавшей так и не пришедшего к ней Эрлинга Вика, и грубой игрой с садовником в Венхауге. И не потому, что не искала объяснений этой игре, просто она не видела связи между этими событиями. И даже то, что одно невольно напоминало ей о другом, не навело ее на эту мысль.

Неглупая и умудренная жизненным опытом Фелисия, конечно, знала, что призраки прошлого, когда-то мучившие человека, выходят ему навстречу на темных тропинках, одетые в мечты черной радости. Но даже она поняла это слишком поздно. Всем, не только ей, такое открывается лишь много времени спустя, в другой раз, слишком поздно или никогда.

История о Гюльнаре

Еще один день они провели у стены на солнце, а потом распрощались, и Фелисия уехала домой в Венхауг. Было еще теплее, чем накануне. Яркое солнце и доброе вино унесли их куда-то за пределы времени и пространства, они сидели рядом, обмениваясь случайными словами. Машины на шоссе приближались, грохот нарастал, потом они исчезали вдали, но Фелисия и Эрлинг не видели их со своего места. В тот день Эрлинг переживал заново то далекое, смутное, что порой странным образом врывалось в его действительность: великую любовь, которая когда-то оставила в его сердце глубокий след и погнала вокруг света. Та любовь тоже отправила его в Лас-Пальмас, как теперь это сделала Фелисия. Эрлинг засмеялся при этой мысли. В третий раз такого случиться уже не могло.

Гюльнаре была первой женщиной, которая вошла в его жизнь, и имя у нее было необычное. Когда встреча с Гюльнаре уже отодвинулась в прошлое, он называл ее именем девушек, которых знал мимолетно, это было что-то вроде сдержанной ласки. В том году, уехав из Рьюкана в столицу, он получил там пер-вую работу, там же жил и его старший брат Густав. Приезд Эрлинга возмутил Густава. Я тут с тобой нянчиться не намерен, заявил он и устроил по этому поводу скандал. Таким щенкам место дома! Может, не такой уж я и щенок, подумал Эрлинг, но ничего не сказал. С одиннадцати лет он почти полностью обеспечивал себя сам, а с четырнадцати и вовсе обходился без посторонней помощи, так же, впрочем, как и Густав и все остальные братья и сестры. Однако в Густаве была какая-то праведная властность, и следовало признать, что он был самый умный и дельный из всего потомства увечного философа и бедного портняжки. Он был совершенно самостоятелен уже в семь лет, когда работал у живодера-лошадника Ульсена, так, по крайней мере, в то время казалось Эрлингу. Там же Густав усвоил, что трезвость — это закон жизни, и научился внушать людям уважение к себе. Ему еще не было и восьми, а он уже говорил, как взрослый. Эрлинг до сих пор помнил свое восхищение братом, когда Густав сказал живодеру, приведшему полудохлую клячу: Добрый день, Ульсен, что ты отдал за этого одра? Ульсен сплюнул табачную жвачку и сказал, что ему не хотелось бы говорить об этом при посторонних. Он внимательно посмотрел на Эрлинга, которому было в ту пору лет пять или шесть, и прибавил со знанием дела: Люди обожают сплетничать.