Ференц Шанта - Пятая печать Страница 12

— Вам, дорогой эйропейский друг, — Дюрица повернулся к книготорговцу, — покажется удивительным, как давно этот остров существует.

Он на секунду задержал взгляд на книготорговце, потом, улыбнувшись, добавил:

— Конечно, удивительно… и тем не менее это так!

Потом он обратился к столяру:

— Итак, этот самый Томоцеускакатити на этом самом острове является, если вам угодно, главным повелителем…

— А позвольте спросить… мне-то что за дело до этого Такатити? — задал вопрос Ковач.

— Это донельзя просто! Вам до этого Томоцеускакатити потому есть дело, что на том же острове живет Дюдю, о котором я уже имел удовольствие упомянуть. Если бы там не жил Дюдю, нам не было бы ровно никакого дела ни до повелителя, ни до этого острова, который, между прочим, благословенный край. Скажу только, что в ручьях там кишмя кишит форель, а реки полны щук и карпов. Я уже не говорю, о вечно переменчивых, отливающих то золотом, то серебром или синевой волнах, бегущих по морю, упомяну лишь о возносящихся к небу горах, которые поражают своими красками и в сиянии луны, и в лучах восходящего солнца! А какой чернозем в его долинах, боже мой! И такой чернозем на этой благословенной богом земле повсюду, куда ни пойди! Обильны и богаты его сады, то ласковые, то утопающие в первобытном изобилии; склоны гор услаждают взор своими нежными и тонкими очертаниями, на холмах родится нектар, а в траве, покрывающей степь, столько дичи, что и не рассказать… и так далее в том же роде! И надо всем этим властвует богом ниспосланный Томоцеускакатити, а среди своих земляков живет там и Дюдю…

— Это все хорошо… — заметил Ковач, — только мне-то какое до всего этого дело и кто такой этот Дюдю?

— Раб! — ответил часовщик. — Уж это-то вы могли бы знать — всюду там, где земля изобильна от бога, реки полны рыбы, а леса богаты дичью, там не может не быть Томоцеускакатити и Дюдю. Это, надеюсь, ясно?

Столяр нахмурил брови:

— Ну и… что я тут должен выбирать?

— В чьей коже вы хотели бы оказаться, когда воскреснете! Понимаете?

— Нет! — сказал книготорговец.

— Я вас спрашиваю, господин Ковач! Допустим, вы скоро умрете, а когда тотчас после этого воскреснете, то уже либо как Томоцеускакатити, либо как Дюдю, в зависимости от того, кого из них вы выберете теперь!

— Стало быть, это игра?

— Да еще какая! — подтвердил Дюрица. — Изо всего этого подлинно лишь то, что Люч-Люч существует и, следовательно, существует и Томоцеускакатити вместе с Дюдю, а вам нужно сделать между ними выбор. За исключением этого, все остальное игра…

— Вот теперь понял! — сказал Ковач. — И что же я должен теперь делать?

— Очень просто! Вам следует выслушать, что я скажу. Итак, слушайте внимательно: этот Томоцеускакатити… то есть нет! Возьмем сначала Дюдю! Так вот, этот Дюдю — простой раб на острове Люч-Люч, находящемся под властью Томоцеускакатити. Но что это за раб? Так вот, дорогой господин Ковач, то рабство, которое вы проходили в школе, — цветочки по сравнению с тем, в котором живет наш Дюдю… Это рабство так рабство! Про которое пишут в Библии и даже того чище! Чего уж там, бывали с Дюдю, например, такие случаи: не так давно, в тридцать два года, ему отрезали язык за то, что ненароком улыбнулся в присутствии своего господина и повелителя, когда тот проходил через одну из зал. Господин и повелитель обернулся к нему с такими словами: «Чему улыбаешься, негодяй?» Дюдю, почувствовав, что дело худо, чистосердечно ответил: «Что-то вдруг в голову пришло, господин, вот я и улыбнулся!» «Ах так! — сказал повелитель. — Ну, я уж позабочусь о том, чтобы тебе ничего больше не приходило в голову!» И велел отрезать Дюдю язык, полагая по своей глупости, что, лишив слугу языка, он тем самым разделался и с его мыслями! Истины ради стоит добавить, что Дюдю еще сравнительно легко отделался, ведь Томоцеускакатити случилось однажды лишить одного из своих подданных не только языка, но и всей головы. Чем провинился этот несчастный? Тоже улыбнулся? Нет. В кругу своей семьи Властитель объяснил наказание так: «У этого Бубу физиономия очень смышленая, а ни слова от него не услышишь!» Сказав это, он доглодал ножку райской птицы, икнул разок-другой и отдал приказ отрубить Бубу голову! Но вернемся к Дюдю: как я уже сказал, ему отрезали язык, но это было таким будничным делом, что Дюдю сам не считал случившееся большой, трагедией. Когда у него отняли дочь — прелестную девочку одиннадцати лет, которую хозяин Дюдю послал Томоцеускакатити в подарок, — лишь тогда он немного всплакнул. Узнав, что его дочь погубили в угоду прихотям Томоцеускакатити, Дюдю впал в отчаяние, но через два-три года забыл про свое горе и смирился с неизбежным. Позднее, спустя два года, отняли у него и маленького сына. Хозяин Дюдю хотел угодить придворному распорядителю Томоцеускакатити, похотливому старцу. Дюдю страшно горевал, но время шло, и ему пора уже было понять, что так будет продолжаться до самого смертного часа и неоткуда ждать избавления. Уже из этого — из тех событий, о которых я рассказал, — легко себе представить, что райской жизнь Дюдю не назовешь…

Книготорговец вздохнул:

— Н-да… мало вам девочек! Видите, к чему приводят ваши пакости, друг Дюрица? Сперва маленькие девочки, а потом — с кем тут у вас еще развлекаются? С мальчиками! Подумать только…

Ковач заметил:

— Это действительно очень страшные вещи, мастер Дюрица…

— Впоследствии, — продолжал часовщик, — Дюдю пришлось дожить до того, что его жене отрезали нос из-за оплошности, допущенной на работе. Через год ему выкололи глаз за то, что он наступил на хвост любимой обезьянке хозяина. Думаю, после этого излишне перечислять, как его изо дня в день хлестали кнутом, а хозяйские дети отрабатывали на его скулах, подбородке и прочем самые действенные боксерские приемы — как побыстрее и половчее ударить, нанести удар под ребро, побольнее попасть под ложечку и так далее. Все это Дюдю пришлось вытерпеть, и он вытерпел, ведь он видел, что кругом происходит то же самое — бесчисленное множество таких же, как он, людей терпело подобные муки. Пожалуй, лишь от одной вещи он страдал почти невыносимо. Причем не от физической боли — что его самого смущало и озадачивало. Когда приходили гости, Дюдю должен был ложиться перед дверью, чтобы посетители могли об его тело вытирать с ног пыль. И вот тогда-то — до самой смерти ему так и не удалось осознать почему — он не мог удержаться от слез, хотя по трезвом размышлении понимал, что эта обязанность мало чем отличалась от других, более того, лежа у дверей, он чуть ли не отдыхал.

— Мама родная! — вздохнул хозяин кабачка. — Хорошенькое удовольствие!..

— Я только перечисляю факты! — напомнил Дюрица. — Однако идем дальше, не тратя лишних слов. Дело в том, что Дюдю прожил так всю жизнь и за все эти годы до самой могилы — которая ждала его в желудке холеной пантеры — познал одно-единственное утешение. Он говорил себе: на мою долю выпала самая несчастная участь. Я жалкий раб, отданный на произвол хозяевам. Меня могут мучить, унижать, Могут выколоть мне глаза, отнять у меня детей, убить жену, бросить самого на растерзание диким зверям — что остается мне взамен? Только одно: сознание, что нет на мне греха! И сдается мне, это самое важное в жизни! Не я причинял страдание другим, а со мной дурно поступали другие! И это очень важно. Если существует для меня утешение, то вот оно! Если есть заслуга — вот она! Если что может принести покой моей душе — то только это! Нет на мне никакого из этих грехов, и думаю, никаких грехов вообще, ибо страдания мои не дали мне стать негодяем! До последних минут своей жизни я остался праведником. И это очень-очень важно! Всю свою жизнь я принадлежал, к великой семье обездоленных и бичуемых, и душа моя осталась чистой, какой ее создал тот, кто сотворил нас всех… И потому это воистину великое дело! Вот так утешал себя Дюдю, и что самое удивительное — в такие моменты действительно чувствовал облегчение!

— Неужели вы разделяете это мнение, коллега Бела! — воскликнул Кирай.

Хозяин кабачка поднял голову:

— А что? Разве Дюдю не был прав? Разве не он — порядочный человек, а остальные — негодяи?

Дюрица поднял палец:

— Не спорьте! Теперь перейдем к Томоцеускакатити… А потом уж и высказывайтесь!

— Да что тут говорить! — продолжал настаивать хозяин кабачка. — По сравнению с этими канальями он просто ангел! Как это он может быть неправ?

— Уж и пошутить нельзя, мил человек?! — покачал головой книготорговец. — Вам-то в этом что за радость?

— Переходим к Томоцеускакатити! — повысил голос Дюрица. — Слушайте, господин Ковач! — посмотрел он на столяра. — Этот Томоцеускакатити вел жизнь, во всем противоположную жизни несчастного Дюдю! Он был правителем, князем, ему повиновался весь Люч-Люч. То, что он был на острове главным правителем, означало, что если на совести хозяина Дюдю было, допустим, семьдесят выколотых глаз и восемьдесят отрезанных языков, то на совести Томоцеускакатити их было, несравненно больше! Еще бы! Ведь во столько же раз он был более могущественным и во столько же раз имел больше рабов; ему принадлежал весь Люч-Люч, принадлежал душой и телом, вместе с кожей и потрохами! Невероятно, сколько всего натворил этот человек! Вы уже можете себе это представить хотя бы по тому, как он отрубил голову тому несчастному. Был, например, случай, когда один из рабов не так поставил на стол тарелку, как от него требовалось, скажем, задел за столовый прибор. Томоцеускакатити только кивнул — и один из телохранителей тотчас увел несчастного и отсек ему голову. Хрясь — и конец! Его наложница как-то чихнула — она уже черт знает сколько времени провалялась голой у ног своего повелителя, — этого оказалось предостаточно, чтобы и ей отрубили голову. В другой раз один из его флейтистов не так исполнил какой-то пассаж, как привык Томоцеускакатити, взмах руки — и конец песне, несчастного флейтиста тут же колесовали. Думаю, из этого уже ясно, каким повелителем был Томоцеускакатити! Достаточно сказать: никого не проклинали так, как этого парня! Оно бы и ладно, если бы в этой истории не было одной детали. Но детали весьма примечательной. Томоцеускакатити был убежден, что он самый порядочный человек на свете! Таким считала его и мать — пока он ее не обезглавил, — таким считали его и дети. Всякий раз, когда он повелевал отрубить кому-нибудь голову или вырвать язык, его мать — пока была жива — так поучала своих внуков, то есть детей Томоцеускакатити: смотрите и берите пример с вашего папы, тогда и вы научитесь себя правильно вести и никто не посмеет сказать, что вас плохо воспитали! Один летописец, которого впоследствии Томоцеускакатити отдал на съедение крысам, записал, что за первые десять лет правления владыка убил или повелел убить девять тысяч шестьсот двадцать четыре человека, среди них четыре тысячи женщин, около шестисот детей, которые состояли при нем для более мелких услуг — массировать ему спину, растирать темя, а остальные — мужчины, старые и молодые вперемешку. Разлучил три тысячи супружеских пар, отобрал у родителей семьсот дочерей и сыновей моложе тринадцати лет. Две тысячи человек ослепил полностью или на один глаз, повелел вырвать тысячу пятьсот языков, в том числе у шестидесяти малолетних. Сжег живьем сто тридцать, посадил на кол семьдесят и распял на кресте тридцать девять…