Марина Палей - Ланч Страница 12

Видно, Судьба и Гастер работают коллегиально, потому что именно это и происходит. Один художник, который крайне нехорошо кончил (то есть нехорошо — даже на фоне собратьев по цеху), написал картину «Едоки картофеля». Когда на нее смотришь, хочется плакать — причём так, чтоб захлебнуться в слезах.

Будучи моложе, я плакал. Хочется обнять парня, выстрадавшего эту картину, физическое присутствие которого ты так явственно чувствуешь, — парня, который продолжает дрожать от ужаса и тоски. А ты умираешь от жалости и хочешь успокоить его. Но успокоить его ты, конечно, не можешь. Человекообразные существа на картине его безнадежны. Это земляные черви в их метаморфозной стадии двуногих. Своим видом они напрочь разбивают сладкие саги о «простых людях», коих постоянно, причем с невероятным аппетитом, заедает среда. Эти сами любую среду заедят.

Что они с успехом и делают. Нет, не хищники. Именно земляные черви. Отними у них необходимость добывать прокорм, они будут добывать его по инерции. Великая Сила Инерции движет едоками картофеля. Они, в свою очередь, эту Силу собою питают и укрепляют. Всех непохожих на них подминая (уминая, как картошку), они этим самым зону означенной Силы неуклонно расширяют.

Вот поэтому-то так трудно дышать. Почти нечем дышать! И возле картины. И в стороне от нее. Ибо, по сути, она везде. Едоки картофеля прочно водрузили свои широкошумные зады на мое лицо.

Картины этого художника, уменьшенные до нужных размеров, бойко наляпаны на футболки, что бойко продаются у входа в музей. При жизни художнику, разумеется, не удалось продать ни одной картины. Ну, это общие места. Что же до «Едоков картофеля»…

Репродукция этой картины, растиражированная в тысячах экземплярах и укрепленная на манер флага, служит нынче коммерческой рекламой киоскам, продающим потат.

…Вот, в частности, какие мысли приходили мне в голову во время торопливого поедания пиццы «Four Seasons».

8

Хотя события ускоряются к развязке, я, по мере приближения к финалу, делал жалкие попытки их замедлить. Мне как-то отчетливо стала ясна конечность моего Трактата. Это покажется странным и даже смешным тем, кто регулярно сталкивается с конечностью какого-либо письменного задания, ну, например, составителям биржевых отчетов, кем я раньше являлся и сам. В отличие от подневольных отчетов и их авторов, Трактат и я, в предвечной связке, словно сиамские близнецы, являли собой две емкости песочных часов, поставленных так, что, даже если б я захотел, то не смог бы остановить стремительно вытекающую из меня жизнь. Я только, повторяю, пытался делать какие-либо посильные для меня и, в общем-то смешные, ретардации. Ну, например, даже окончательно проснувшись, долго, очень долго лежал я, не вставая и неторопливо разглядывая со своего стола, на коем и разостлан был мой матрас, благородно-высокий, весь в трещинах и потеках, старинный лепной потолок.

Комната была заполнена светом — то серым, жемчужным, то мышиным, пепельным, а то ярко-лимонным, кислящим в глазах и носу. Лепные пыльные ангелочки, свившие себе гнезда по углам потолка, с озабоченным видом читали свои пухлые книжки. Только один, книжку мятежно отставив, и, словно воспользовавшись своим нахождением против огромных окон, взирал через всю комнату на заоконный мир. Мне все время казалось, что вот-вот он перекатит свои пустые яблоки глаз на меня, лежащего бездвижно внизу, на овальном столе, в центре огромной пустой комнаты.

Ближе к вечеру я обычно вставал, но импровизированную свою кровать долго не застилал. Я шатался по пустой квартире, пил воду из-под крана, курил, сидел в туалете, придумывая десятки мельчайших дел, что для меня, все дела давно изжившему, было непросто. Мне не хотелось застилать кровать (снимать со стола матрас), что значило бы полностью отрезать себе пути к отступлению — туда, в позорный и сладостный тыл, где, например, певичка французской оперетты, она же — моя дочь (которой у меня сроду не было), всю ночь смеясь, но не разрушая мой сон, то дарит, а то отбирает у меня новенький мяч для пинг-понга.

Всё же настал такой день (хочу сказать «неизбежный» — не буду) — настал такой день, когда я Трактат свой закончил. Этой последней главе, которую я завершил вчерне, требовалась, конечно, еще ювелирная доработка, что заняла бы (подарила) еще день или два. Но в тот момент, на едином дыхании пройдя весь финальный кусок и поставив точку, я почувствовал себя бегуном Древней Эллады, который, рухнув долу в смертельной своей победе, сжал в объятиях Землю. Я понял, что в этот день дорабатывать конечный фрагмент уже не буду, не то у меня лопнет сердце. Несмотря на внешнюю холодность, с которой я строчил мой Трактат, неукротимый огонь, конечно, метался в подвалах моего бренного существа, причем я уже давно перестал замечать постоянство его присутствия. И всё же какой-то аварийный клапан милосердно послал мне предупредительный сигнал, и мой мозг, проявляя редкую для него осмотрительность, этот сигнал принял.

В этот день я начал относительно рано и рано закончил. Было еще светло. Я решил выйти на улицу, где (магазины не в счет) осмысленно не был уже несколько лет.

Улица, на которой я довольно долго прожил, всегда, сколько я помню, начиналась родильным домом и заканчивалась мясной лавкой. Сейчас роддом оказался разрушен, и на его месте образовалась свалка. Часть обломков была вывезена давно, это было видно по тому, что остальной мусор уже успел порасти сорняками, и там, среди них, гремя металлическим хламом и поскальзываясь на пищевых объедках, шныряли беспризорные. Они громко перелаивались, юркая по-крысиному и являя собой в целом непредставимый гибрид, непредсказуемый даже пару лет назад, потому что науке не удавалось (и не удалось) скрестить взаимопожирателей in vitro, с чем, походя, справилась простая и грубая жизнь. Улица, недавно пригодная для частного транспорта, также поросла лебедой. Возле сломанного забора, лишь в очень малой степени заграждающего свалку, лежал пьяный или мертвый. На нем колом стояла корявая телогрейка с вывернутыми карманами. Он был распростерт лицом вниз, прямо в лужу, словно не желая более видеть того, что привело его в эту странную точку. На заборе, размытое дождем, висело объявление:

ОТДАЕМ РЕБЕНКА В ХОРОШИЕ РУКИ

Под текстом вяло шевелил ложноножками номер телефона.

Прямо рядом со свалкой стоял особняк. Он выглядел странным, как дорогая и всё равно очень бутафорская декорация к иноязычной оперетте. Можно было предположить, что фургон, везший дорогостоящую труппу на заморские гастроли, завяз в местной грязи, опрокинулся и весь роскошный реквизит в эту самую грязь опрокинул.

Архитектура особняка была почти классической. Это «почти», портящее всё дело, состояло в бьющей по глазам нехватке естественной простоты, а также в неизбежных, хотя и стыдливых следах толстомясого барокко. Здание, стоящее отдельно от всех, было похоже на большой и сытный, с обильным включением свежих фруктов, торт (какой может ежевечерне быть доставляем, например, сыну губернатора, бойскауту, проводящему свои vacation вместе с Армией Спасения — где-нибудь на Филиппинах). Фасад здания был неправдоподобно чистенький, сливочно-розовый, словно его каждый день мыли нежнейшей детской губкой и специальным шампунем — таким, что не ест глаза. Одна часть этого здания заезжала на территорию бывшего роддома — так что витые балкончики особняка, с карликовыми пальмами в кадках, нависали прямо над свалкой. Большинство его окон также имели вид на помойку.

Пока я пялился в объявление, к особняку подкатила открытая машина, низкая и длинная, как цирковая такса. Из машины вывалились громкие распаренные мужчины в красно-бело-коричневом и женщины в длинных одеяниях, с шелковыми широкими шарфами — встречный ветер только что красиво натягивал воздушные эти шарфы по всей длине автомобиля.

Компания двинулась через свалку. Дамы, похохатывая, принялись игриво, на манер водевильных горничных, приподымать подолы; мужская часть, под видом джентльменской помощи, принялась с нескрываемой жадностью лапать дамские торсы, то бишь загодя раззадоривать руки молочными железами, и, в целом, было видно, что помойка абсолютно ничем не раздражает ни тех ни других. Кучка продолжала отрывисто-громко смеяться и наконец скрылась за дверями особняка.

Мне нечего было делать на улице. Но и домой, к своему пугающему меня детищу, уже взрослому, самостоятельному, мне возвращаться тоже не хотелось. Я еще не полностью остыл от нашей последней встречи, когда понял, как старейшина племени, что приход нового, молодого и сильного охотника означает его, старейшины, смерть. Мне следовало еще немного соскучиться по своему произведению, чтобы получить хотя бы возможность ненапряженно и с легким сердцем находиться с ним в одной комнате.