Питер Акройд - Повесть о Платоне Страница 12

Было высказано мнение, что эти летучие существа — предки нынешних ангелов, в ту пору потемневшие и ослабленные из-за условий эпохи Крота; но это не более чем гипотеза. Вдруг мы видим, что настала ночь: небо исчезло, предметы лишились цвета, и в различных строениях возникли небольшие огни. Хичкок-Исступление в этот момент тоже растворяется во тьме, поскольку лента образов здесь обрывается.

29

Платон. Могу я попросить тебя кое о чем?

Душа. Все, что я имею, — твое.

Платон. Расскажи мне о людях эпохи Крота. Они действительно так безнадежно заблуждались, как нас учили? Как я учу?

Душа. Кто может сказать? Я, конечно, никогда не осмелилась бы противоречить тебе, но, бывало, они задавались вопросом, что с ними происходит. Бывало, они даже не могли понять, что им надлежит делать. Вспоминается… нет, ничего.

Платон. Что ты хотела сказать? Ты едва не проговорилась, ведь так? Ты готова была признаться, что ведаешь о них не понаслышке. Я это чувствовал. Ты там была.

Душа. Пожалуйста, не говори за меня…

Платон. Ты со мною лукавила.

Душа. Все, беседа окончена.

Платон. Нет. Не уходи. Прости меня.

Душа. Честно?

Платон. Честно.

Душа. Будем считать, что на эту тему не говорили. Итак, ты задал мне вопрос об эпохе Крота.

Платон. Да. Может быть, я неверно сужу о людях той поры.

Душа. Знаешь, иногда мне за тебя тревожно.

Платон. Отчего?

Душа. Ты лишен широты взгляда.

Платон. Разве это не твоя прерогатива?

Душа. Послушай меня. Что, если тебе, оратору, предначертано было ошибаться? Что, если это единственный способ поддерживать в людях уверенность в реальности окружающего их мира?

Платон. Это была бы тяжкая участь.

Душа. Но что, если — неизбежная? Может быть, каждая эпоха зиждется на добровольной слепоте? Тогда ты, Платон, становишься необходим.

Платон. Значит, вот какова твоя цель. Пестовать мое невежество.

Душа. У меня нет цели. Я здесь, и только.

Платон. Не верю тебе.

Душа. Что-что? Не веришь собственной душе? Так не бывает.

Платон. Я в замешательстве. Не буду скрывать. Помоги мне.

Душа. Нам надо кое о чем условиться. Ты хочешь дойти до границ твоих познаний и твоей веры. Это так?

Платон. Конечно.

Душа. Тогда я больше тебе не защита.

Платон. Защита отчего?

Душа. Не знаю. Долг души — защищать подопечного…

Платон. Когда-то я видел изображение ангела-стражника с огненным мечом.

Душа. Вот-вот, что-то в этом роде. Но если ты действительно хочешь узнать некую правду…

Платон. Только этого и желаю.

Душа. Пусть будет так. Я не буду больше преграждать тебе путь. Удачи тебе.

Платон. Когда я вновь тебя увижу?

Душа. Видел ли ты меня по-настоящему хоть раз? Иди же. Горожане ждут тебя.

30

Видите этот обугленный лист бумаги? Обратите внимание: на нем имеются слова, написанные старинным английским шрифтом. Звездочками я обозначаю выжженные или вырванные места текста. Я прочту вам то, что сохранилось; заранее прошу прощения за резкость и неблагозвучие, присущие старинному выговору. Текст считается подлинным.

Обломками сими * руины ** зрелище! Иеронимо вновь *

Есть все основания считать, что Элиот — это имя автора или певца произнесенных мною слов, и, к счастью, до нас дошли некоторые памятники, которые могут способствовать более точному установлению его личности. Был найден прозаический отрывок со словами: «Как пишет Джордж Элиот[32]…». Кроме того, коллекция стенной живописи эпохи Крота, экспонаты которой предположительно датируются XVIII–XXI веками, содержит картину или плакат с надписью: «Альгамбра»[33]. Мы представляем нашего родного и любимого Элиота, шоколадного щебетуна, гуттаперчевого негра». Я уже говорил вам, что в ту эпоху земля была разделена на так называемые «расы», и причины этого разделения носили, как мы склонны полагать, не духовный, а климатический характер; «шоколадный» и «негр» — это синонимы понятий «африканец» и «чернокожий». В эпоху Чаромудрия люди, конечно, были убеждены, что черные «расы» стоят ближе к богу и поэтому обуглены лучами божественной любви. Итак, можно предположить, что приведенные мною слова принадлежат африканскому певцу Джорджу Элиоту. Я прекрасно понимаю, что уверенности в этом быть не может, но сделанный мною вывод, по крайней мере, согласуется со всеми имеющимися у нас данными.

Текст как таковой интерпретировался исследователями по-разному. Один из них утверждает, что «обломки» и «руины» — одно и то же и что Джордж Элиот просто созерцает развалины часовни или церкви Святого Иеронима, построенной в более раннюю эпоху. Но другой историк оспаривает это мнение, считая, что «руины» — то же самое, что «руны», то есть письмена, а «Иеронимо» перестановкой букв можно превратить в «они о мире». Таким образом, получается:

Обломками сими [сделались] руны [мои.][Печальное] зрелище! Они о мире вновь [говорят.]

(Здесь в квадратные скобки заключены слова, вставленные в порядке конъектуры, на основании догадок.) Развивая эту гипотезу, я, Платон, думаю, что чернокожий певец пророчествовал о гибели мира Крота, о его распаде на руины и обломки. Позвольте мне процитировать мои же слова, сказанные по этому поводу ранее: «Воистину бедственным было положение поэтов и певцов той эпохи, которые, как мы полагаем, выполняли лишь развлекательные функции. Нам неизвестно, где они выступали — в общественных местах или на частных собраниях, но, так или иначе, скудость сохранившихся данных, имеющих к ним отношение, и характерная меланхолическая окраска тех их произведений, что дошли до нас, говорят о том, что статус их был низким». Было даже высказано предположение, что Джордж Элиот намеренно создал этот стихотворный «обломок», или «руину», чтобы выразить таким образом свое отчаяние. Возможно, существовала давняя традиция «руинной поэзии», и не исключено, что он стал ее последним представителем. Прошу прощения. Мой свет начал блекнуть. Вы уже заметили, да? Ничего страшного, для тревоги нет никаких оснований. Это не болезнь. Вам ничто не угрожает. Я устал, и только. Выступление мое окончено.

31

Что-то происходит. Что-то надвигается. Я слышу крики и лепечущие шепотки, а вот начали возникать тени. Чувствую, как они обступают меня. Душа! Мне неспокойно. Я ощущаю их явственней, чем ты можешь вообразить. Душа! Где ты? Вижу бледного юношу, прислонившегося к столбу. Девушка. К ней подходит животное. Теперь видно название: Голден-лейн — Золотой переулок. Кто эти люди, проходящие рядом со мной? Их так много. Я никогда не знал такой тесноты. Чувствую шум великого ветра. Душа! Ты от этого была мне защитой? Ты оберегала меня от них?

32

Сидония. Значит, ты его видел?

Орнат. Он стоял около ворот калек[34], с внешней их стороны.

Сидония. Удивительно. Это не назовешь его обычным местом.

Орнат. И еще одна странность: он разговаривал сам с собой.

Сидония. Быть не может!

Орнат. И размахивал руками вовсю. Выглядел очень разгоряченным.

Сидония. Ты что-нибудь уловил из его речей?

Орнат. Что-то насчет Золотого переулка. И что его окружает толпа, хотя он стоял совершенно один. Потом он приблизился ко мне.

Сидония. Как ты поступил?

Орнат. Почтительно поклонился ему, а он в ответ тоже поклонился. По обычаю мы должны были соблюдать тишину…

Сидония. Конечно.

Орнат. Но он вдруг спросил, не жду ли я кого-нибудь.

Сидония. Что?

Орнат. Я сказал: «Нет, не жду. Просто храню молчание, потому что этого требует благочестие». Тогда он засмеялся.

Сидония. И ты тоже?

Орнат. Естественно. Потом он спросил меня, не думаю ли я о чем-нибудь. Я ответил: «Нет, не думаю». Он спросил почему. Я объяснил: «Думать необязательно. Это ведь не то, что грезить».

Сидония. Хорошо сказано.

Орнат. Спасибо. Потом он провел ладонью по лицу и сказал, что видел меня участником гонки на весельных лодках, когда мы состязались с командой Эссекс-стрит. Он спросил меня, кто победил.

Сидония. Какой диковинный вопрос!