Ион Агырбичану - «Архангелы» Страница 12

Приближалась пасха, и толчеи оглушительно стучали повсюду. Везде суетились люди — мужчины, женщины, дети, — на дороге, по дворам, под навесами. Старатели, не разгибая спины, мыли и мыли золото. Телеги, наполненные камнем, скрипели по дорогам. Празднично одетые женщины заходили в лавки, торговались, смеялись и, довольные, счастливые, весело выходили с полными корзинами и сумками через плечо. Это были статные женщины с белыми руками и белыми лицами, как у барынь из благородных. Ветер играл складками белоснежных кофточек, сиявших на весеннем солнце. Женщины останавливались по двое, по трое, разговаривали, исподтишка разглядывая, как одеты товарки.

— Поторопись, милая, белая-то мука кончается.

— Еще привезут, пока соберемся куличи печь.

— Изюм? Изюма нет еще, завтра будет.

— У вас еще осталось чего толочь?

— Сколько ты говоришь? Пуд? У нас — полтора.

— Ты исповедовалась? Уф! Вот уж поп так поп!

Подобные разговоры слышались на каждом шагу, где только ни повстречаются соседки.

Насколько оживленны были женщины, настолько мрачны были возвращающиеся с приисков рудокопы. Им еще предстояло трудиться до самого великого четверга, до полудня. А после праздников их ждала все та же работа. Вот они и тащились бледные, измочаленные тяжким трудом, и их смятая, побелевшая от кварцевой пыли одежда отдавала едким тяжелым запахом штолен. С трудом добирались они до первой корчмы, и корчмарь стремглав подносил им копченой колбасы, сала, брынзы и пива. В Вэлень никто не постился даже в страстную пятницу. Труд рудокопов всегда был тяжелым, но с тех пор как золота стало много, даже те, кто не добывал руду, тоже знать не хотели, что такое пост.

В последние дни перед пасхой телеги корчмарей то и дело подвозили из города груды всякой снеди. Ящики, бочки с пивом и даже бочонки с вином опускались в глубокие подвалы под трактирами. В Вэлень пили пиво и первоклассные вина. Люди были веселы, жизнерадостны и сыпали деньгами без счета и оглядки.

Семинарист Василе Мурэшану еще по прошлым годам знал лихорадку нетерпения, охватывающую людей в страстную неделю. Не в силах и сам усидеть дома, он разгуливал по улицам, поглядывая на неустанно трудившиеся толчеи, отвечая на почтительные приветствия рудокопов. Время от времени он заходил во двор какого-нибудь из крестников своего отца, смотрел, как тщательно промывается каменная пыль, и, наклонившись, разглядывал остающийся на дне почти чистый золотой песок.

— Что, попович, давай и тебя примем в долю! — предлагали ему.

— Нам с золотом не везет, — с улыбкой отнекивался семинарист, хотя сам не мог глаза отвести от золотой пыли, которая приятно возбуждала любого, кто бы на нее ни смотрел.

— Это батюшка не желают вступить в сговор. Уж больно они беспокойные, все перебегают из одного общества в другое. А в нашем деле, попович, надобно терпенье.

Василе Мурэшану выходил со двора и шествовал мимо трактиров, откуда доносился нескончаемый глухой гул. Погода стояла ясная, теплая. Лопались почки. Все ожидали веселых праздников. Семинарист полной грудью вдыхал напоенный весенними запахами воздух, и если и был несчастлив, то только от мысли, что Эленуца еще не приехала.

Не успел он переступить порог родного дома, как сестры ему сообщили, что домнишоара Эленуца Родян всю зиму провела в Вене. О том, как весело жилось дочке Иосифа Родяна в большом городе, сестры рассказывали с весьма постными лицами. И Василе понял: они огорчаются, что не столь богаты, как Эленуца. Им она прислала несколько цветных открыток с изображениями пышных дворцов. Семинарист тут же потребовал показать ему открытки. Он долго рассматривал мелкий девичий почерк, чувствуя, что сердце бьется сильнее, а кровь отливает от щек. Он впервые видел аккуратные буковки, выведенные Эленуцей, и вдруг его пронзила горькая мысль: ему эта девушка, обращавшаяся с такими милыми словами к его сестрам, никогда не напишет.

Возвращая открытки, Василе спросил сестер изменившимся голосом:

— А вы что скажете об этой девушке?

— Мы?

— Да.

— А у тебя что, есть особое мнение об Эленуце? — засмеялась старшая сестра Анастасия.

— Возможно, — улыбнулся Василе.

Младшая сестра, Мариоара, приставив большие пальцы рук к ушам и медленно помахивая ладонями, забубнила:

— Осел, осел, осел!

Семинарист вспыхнул, растерялся и тут же рассердился:

— Серьезному человеку нельзя с вами разговаривать. Особенно с тобой, Мариоара.

— А разве речь идет о чем-нибудь серьезном, братец? — спросила Мариоара, вплотную придвигаясь к Василе и лукаво поглядывая на него.

— Ты просто невыносима! — отстранил ее брат.

— Возможно. Но ты напрасно думаешь об Эленуце.

Мариоара, раскачиваясь, прошлась по комнате и неожиданно пропела:

Поздно очень, поздно очень,Сердце пусто, между прочим.

— Говорят, на этих днях, на пасху, состоится ее помолвка с одним адвокатом, — пояснила Анастасия. Но, желая утешить брата, тут же добавила — Это еще не наверняка, ведь даже имени его никто не знает.

— По мне, пусть себе выходит за кого хочет, — проговорил Василе, темнея лицом.

Он встал, взял свою шляпу и вышел. С той минуты он ни с кем не заговаривал о домнишоаре Родян, но втайне ожидал ее приезда. Возможно, поэтому ему и не сиделось на месте, и он блуждал по селу как неприкаянный.

Однако дома Василе выглядел, как всегда, спокойным и рассказывал всякие смешные случаи из семинарской жизни. Отец Мурэшану был чрезвычайно весел. Прихожане почти все уже исповедались, и кое-кто из них почествовал священника золотой монетой в десять крон. А богатый крестьянин Василе Корнян положил на тарелку целых двадцать. Даже самая бедная женщина не оставила после исповеди меньше кроны. Так что денежки собрались немалые, и была еще надежда на праздники, на причастие. Вот священник и был в наилучшем расположении духа. Василе давно не помнил его таким веселым. Сколь ни презирали бы мы деньги в возвышенные часы нашей жизни, когда душа у нас парит в заоблачных высях, но лишь этот презренный металл дает нам уверенность в сегодняшнем и завтрашнем дне. Отец Мурэшану не был жаден до богатства, но с приближением праздников и у него хватало расходов на платья и шляпки для дочерей и попадьи. Девицы были уже взрослые, и вполне могло случиться, что в дверь постучится гость с самыми серьезными намерениями. Так что перед праздниками священник оставался почти без гроша. Зато теперь он вновь обрел уверенность, был весел, и это веселье добросердечного человека действовало заразительно на окружающих.

— Ничего не могу сказать в осуждение отважных золотоискателей, кроме одного: уж очень они расточительны, — заговорил как-то вечером отец Мурэшану. — Люди они мирные, уважительные. Добропорядочные люди, но слишком уж сорят золотом. Мне иной раз кажется, что и двух рук им маловато.

— Не будь у них этой слабости, не собрать бы тебе столько денег, — улыбнулась попадья.

— Даешь попу-даешь церкви! — засмеялся отец Мурэшану. — От этого не разоришься. Пасха-один раз в году! Роскошь, которая стала повседневностью, и в особенности шумные застолья — вот что заставляет задуматься. А что вытворяют золотоискатели с прииска «Архангелы» — просто невообразимо.

Никогда это название не казалось Василе столь ненавистным, как теперь, когда произнес его отец. Название это он вдруг ощутил как имя врага, как живое существо, к которому воспылал тяжкой ненавистью.

— Большое богатство делает людей подлыми, отец, — произнес он глубоким, чуть дрогнувшим голосом. — Этот прииск — проклятие для села.

— О! Ты слишком торопишься судить, юноша! — отозвался отец. — Слишком торопишься!

— Никуда я не тороплюсь. Эти люди поклоняются идолам, становятся лживыми, подлыми, стоит только им завладеть богатством.

— Не все, не все, юноша! — поторопился перебить Василе отец. — Кому суждено пасть — падет. Но не все! Есть весьма честные люди и среди имущих.

Василе не ответил. Резкая складка появилась у него между бровей. Он встал из-за стола и вышел во двор. «Все, все становятся подлыми!»-твердил он чуть ли не вслух. В тот вечер поколебалась надежда на исполнение его чаяний. Услышав название «Архангелы», он тут же вспомнил о помолвке Эленуцы. «А что, если и она алчет суетных благ, как и ее сестры?» — молнией промелькнул вопрос. «Несомненно, так оно и есть!» — столь же молниеносно прозвучал ответ.

Ночью, едва Василе забылся сном, пришел отец и разбудил его: пора идти в церковь служить всенощную.

Ночь с пятницы на субботу. Ночь отпевания Христа. Вынос плащаницы.

Василе с трудом протер глаза. Голова у него болела. Ничего не понимая, он оглядывался вокруг. Очнулся он с ощущением, что заблудился в бесконечной пустыне. В ночной тишине раздавалось медленно гуденье колоколов, отчетливое, исполненное горя пение: бам-м, бам-м, бам. Семинарист вскочил с постели и удивленно уставился на собственного отца, стоявшего перед ним словно черное изваяние, освещенное дрожащим светом восковой свечи, которую он держал в руке.