Лин Ульман - Благословенное дитя Страница 12

Дул ветер. Светило солнце, но одеться пришлось потеплее: от ветра кожа покрылась мурашками. Эрика с Лаурой отыскали в траве тихое местечко. В то утро за завтраком Исак запретил девочкам спускаться к морю и велел держаться поближе к дому. Они такие тощие, что их того и гляди сдует прямо в море. Роза поддержала Исака: Эрика с Лаурой почти не едят, они съедают не больше мышки, и если попадут в море, то волны запросто унесут их в СССР или еще куда похуже, в какую-нибудь мрачную опасную страну, где малоежкам потом всю жизнь придется стоять в очередях за гнилой картошкой. А назад им путь заказан, потому что всех, кто хочет вернуться, пристреливают прямо на границе. Лаура с Эрикой были уже слишком взрослые, чтобы верить подобным историям, но тем не менее съели еще два бутерброда с паштетом и выпили по стакану шоколадного молока. Вообще-то его лучше всего есть ложкой, как сладкий суп, но Роза строго-настрого запрещает им это. Еще она запрещает класть в молоко больше двух ложек шоколадного порошка, но ведь две ложки — это совсем мало, начинать нужно с трех, а лучше всего насыпать в молоко сразу пять ложек порошка и не очень сильно размешивать — тогда шоколад свернется в тающие на языке комочки. В некоторых вещах Исак очень строг. Нельзя заходить в дом в дневное время. Ложиться надо вовремя. И не опаздывать к ужину.

Иногда Молли прячется в лесу, и Эрика с Лаурой отправляются ее искать. Когда часы бьют шесть, Исак выходит в гостиную и, топая, направляется в кухню, рыча: «Как же я проголодался! Прямо как медведь!», Молли, почти всегда в голубом платье, кричит: «Нет! Только не медведь!» Все это означает, что Роза приготовила ужин и пора садиться за стол.

Однако шоколадного молока Исак разрешает пить сколько влезет. Он даже не запрещает девочкам есть шоколадный порошок прямо из банки, ложкой. Когда Роза уезжает на материк, он сказал, что если им хочется, то они могут слопать всю банку целиком, только потом, когда их затошнит, жалеть их никто не будет.

Когда Рагнар, пробежав мимо Лауры с Эрикой, скрылся в лесу, девочки решили пуститься вдогонку. Бежал он очень быстро, его ноги почти не касались земли, и издалека он напоминал волшебное лесное существо — эльфа или лешего. Эрика думала, что быстрее Лауры никто бегать не умеет, но даже Лауре за Рагнаром не угнаться. Именно Лаура прошептала Эрике, что Рагнар немного похож на чудовище. Нет, с этим Эрика не согласилась. Он, конечно, не красавец. У него худые ноги и руки, но хуже всего — шишка или бородавка между бровями. Будто у него три глаза или два носа. Однако, познакомившись с Рагнаром поближе, Эрика перестала обсуждать с Лаурой его уродство. Эрике казалось, что когда смотришь на него прищурившись, то он вполне ничего себе. Даже красивый. А Лаура слишком маленькая и ничего не смыслит в мужской красоте.

Вскочив, Лаура с Эрикой понеслись вслед за Рагнаром. Они знали, что его зовут Рагнар и что они с матерью живут в коричневом деревянном домике в десяти минутах ходьбы от дома Исака. Им было известно, что он из Стокгольма, учится в пятом классе и не вылезает из футболки с надписью: «My father went to New York City and all he got me was this lousy T-shirt» [2]. Во всяком случае, где бы они его ни увидели — на пляже, возле дома Исака или в магазине, — он вечно в этой футболке. Или в другой, с надписью про Ниагарский водопад. Им даже было известно, что в лесу у него есть домик, собственноручно им построенный. Однако они не знали, где именно в лесу. Это секретный домик.

Лаура с Эрикой решили догнать его.

Прошли годы. Однажды летом Эрика с Рагнаром лежали в высокой траве, ели землянику и пили колу, которую стащили в магазине. Она рассказала ему, как приезжала на Хаммарсё совсем маленькой. Тогда она еще не знала Рагнара и у нее была только одна сестренка — Лаура. Потом вдруг возле дома Исака откуда ни возьмись появилась детская коляска, а в ней сидела плачущая Молли. Она рассказала ему, как Исак с Розой пугали ее: Эрика такая маленькая и тощая, что ветер того и гляди сдует ее и унесет на другой берег моря. Рагнар выслушал ее, погладил по голове и сказал:

— Ветер валит только большие деревья, а не маленькие.

Наклонившись, Рагнар поцеловал ее в губы. Его губы были намного грубее женских — чтобы потренироваться, она раньше целовалась с одноклассницами. Губы Рагнара были солеными, с привкусом колы.

— То есть? — спросила Эрика.

— Это такое выражение. Твой отец, Исак, очевидно, не слыхал его, если считает, что тебя сдует ветром.

Эрика посмотрела на небо. Ни одной тучки. Даже облаков нет. «Твой отец, Исак». Рагнар произнес эти слова как-то странно… И сама фраза непривычная. О матери Рагнара Эрика никогда не сказала бы: «Твоя мать, Анна-Кристина», да еще с такой интонацией. Она бы просто сказала: «Твоя мама».

Деревья на Хаммарсё низкие и сучковатые, а ветер действительно валит сначала высокие деревья — в этом была своя правда.

— Но мы-то не деревья, — сказала Эрика, отодвигаясь.

Он посмотрел на нее и улыбнулся.

— Нет, мы не деревья, — повторил он.

Она не знала, чего ей больше хочется — поцеловать его или убежать, плеснув колу ему в лицо.

Как-то вечером Томас высвободился из объятий Эрики, разжав один за другим ее пальцы, и ушел. К тому моменту они прожили вместе девять лет в их большой квартире возле парка Софиенберг.

Девять лет Эрика и ее дети ели приготовленное Томасом блюдо. Душистый, щедро приправленный специями гуляш из больших кусков говядины или свинины. После того как Эрика и Анэ ложились спать, Томас еще долго оставался с Магнусом, играя в компьютерные игры. Эрика говорила: «Он же ребенок, ему надо в школу, вы не можете ночи напролет просиживать за компьютером. Так нельзя, Томас. Магнусу пора ложиться. Он ребенок».

Она запомнила его слова: «Только из-за Анэ и Магнуса я пробыл с тобой так долго. Но они не мои дети».

Потом она перебирала вещи, купленные им на деньги, которых у них не было, и оставшиеся в память о нем, словно реликвии. Среди них был совершенно идиотский предмет — беспроводной дверной звонок. Его можно положить в карман и носить по всему дому — в подвал, в туалет, тогда не страшно, что кто-нибудь придет и позвонит, а ты не услышишь. А еще у звонка были разные мелодии. Томас выбрал колокольный звон. Мелодию они выбрали не сразу. Сначала обсудили все за и против! Они не беседовали о том, что происходит в мире, где войны шли одна за другой. Они не разговаривали об иконе, купленной Томасом в Париже почти за сто тысяч крон. Икона датировалась XVI веком, а изображенный на ней лик напоминал ему об одной прекрасной украинской актрисе, с которой он познакомился в аэропорту в Ницце. Он сказал, что икона ему просто необходима. Сначала он познакомился с той женщиной, а сразу после этого наткнулся в одной антикварной лавочке в Париже на икону. Так было задумано. Женщина в аэропорту Ниццы была ангелом. Она должна спасти его. Он!.. Он даже слов подобрать не может! Он повесил икону над кроватью. Эрика сняла ее. Он снова повесил икону. Томас, да они же квартиру у нас отнимут! Понимаешь? Мы не можем брать ссуду в сто тысяч крон! Или в десять тысяч крон! Нам даже тысячи крон никто не даст!

Эрика говорила, как Сунд.

Эрика ругалась, как Сунд.

Эрика стала Сундом.

Позже выяснилось (и ничего удивительного!), что икона всего лишь фальшивка, красная цена которой — пара сотен. Услышав это, Томас изумленно вытаращил глаза. Он сказал, что хочет продать икону. «Давай, выручишь за нее двести крон! Тебе что, не ясно?» — ответила Эрика. «Ладно, тогда я ее выброшу», — сказал Томас. А потом и вовсе позабыл об иконе. Эрика не стала снимать ее со стены — пусть висит.

Иногда она скучала по Сунду. Да, он был жадным, но по ночам он подходил к детским кроваткам. Он беспокоился о детях. Томас же не заботился даже о себе, не спал на двуспальной кровати вместе с Эрикой. Он спал на красном диванчике в подвале, который сначала хотел сделать кабинетом. Там было небольшое окно, и Томасу хотелось иметь место для уединения, где Эрика и ее дети не мешали бы ему заниматься переводами. Однако со временем он совсем переселился в подвал и просиживал там круглые сутки.

Он стоял в ванной перед зеркалом, но, услышав ее шаги, обернулся. Дверь была открыта. Он не стал запираться. Зажав двумя пальцами осколок, он изрезал себе лицо. Утром того дня он разбил голубую фарфоровую чашку.

Думая о серьезных или трагических событиях, Эрика почему-то вспоминала лишь странные, незначительные и банальные детали. Они словно вытесняли все важные воспоминания. Когда она узнала о смерти своего лучшего друга Андерса Тангстада, то сразу вспомнила, как однажды летней ночью она шла с ним по улице Беспечальной. Показав на красивый белый дом, она сказала, что хотела бы в нем жить. Та прогулка не была для них какой-то особенно важной. Они вполне могли пойти по Сухмсгате, или Индустригате, или по улице Якоба Алла. У этой улицы было красивое название, похожее на слова из молитвы. Каким, однако, предательским оно оказалось! Андерс Тангстад умер молодым от инсульта. Для жены и двоих детей это стало настоящим ударом, как и для Эрики. Нельзя сказать, что белый дом, на который показала Эрика, значил для них с Андерсом что-то особое. Нет, они никогда не считали его своим тайным дворцом или волшебным замком. Сейчас она бы и не вспомнила, на какой дом указала тогда. А та летняя ночь? Даже положа руку на сердце, Эрика не назвала бы ее особенно теплой и светлой, сулящей множество подобных ночей. Однако та ночь не была и слишком темной и холодной, как бывает в преддверии осени. Ничто в этом воспоминании не свидетельствовало о том, что именно им Эрика вытеснит свое бесконечное горе. Конечно, после смерти Андерса воспоминание это можно было истолковать по-разному, но любое толкование выглядело бы враньем. Однажды июньским или июльским вечером Эрика и Андерс Тангстад шли по Беспечальной улице. Посмотрев в кинотеатре «Колоссеум» скверный фильм, они направлялись по домам. Андерс Тангстад спешил к жене, а Эрика — к Томасу. Они болтали об автомобильных страховках, о том, почему становятся страховыми агентами, и об арбузах — иногда попадаются такие сочные и сладкие, что хочется есть их каждый день. Если вдуматься, то можно было бы наполнить судьбоносными символами каждую минуту из тех восьми, что заняла их прогулка по Беспечальной улице. Но Эрика не желала — она хотела сохранить совершенную бессвязность этого воспоминания.