Эрнесто Сабато - Аваддон-Губитель Страница 12

— думал Бруно, статуи смотрели на С. сверху вниз с пронзительной грустью, и наверняка им овладело такое же чувство беззащитности и непонимания, какое однажды ощутил Кастель, идя по той же аллее. И однако эти брат и сестра, понимавшие чувство беззащитности того несчастного, были не способны заподозрить его в самом Сабато — им невдомек, что это одиночество и эта жажда абсолюта каким-то образом притаились в тайниках души его самого, прячась или борясь с другими существами, ужасными или подлыми, которые тоже жили там, стараясь отвоевать себе место, требуя милосердия или понимания, какова бы ни была их участь в романах, между тем как сердце С. едва выносило пребывание в этом смутном и эфемерном существовании, которое тупицы величают «реальностью».

отыскал фотографию Сабато, снятого во французском посольстве, вырезал ее и прикрепил кнопками к стене, рядом с двумя другими — Ануйя, входящего в церковь во фраке, под руку со своей дочерью в белом подвенечном платье, а к снимку прикреплена бумажка с надписью красным фломастером, как на детских картинках: «Подлец Креонт»[54], и еще фотографией Флобера с нарисованным на ней маленьким Начо, кричащим ему: «Но она покончила с собой, гнусный тип!»

Тем же красным фломастером он обвел фигуру рядом с Сабато и написал внутри кружка одно слово: «Сволочь!» Одно лишь слово, которое казалось ему наполненным двойным смыслом, так как входило в лексикон этого господина. Затем слегка отступил назад, как бы оценивая картину на выставке. Его сжатые губы, опущенные уголки рта выражали презрение и горестное отвращение. В конце концов он плюнул, утер рот тыльной стороной ладони и, бросившись на кровать, задумался, глядя в потолок.

Около полуночи он услышал шаги Агустины в коридоре, потом звук ключа в замке. Тогда он поднялся и включим верхний свет.

— Погаси свет, — сказала она, входя. — Ты же знаешь, у меня от него глаза болят.

Его встревожил ее тон, повелительный и удрученный. При свете ночника он не мог разглядеть выражение ее липа, хотя так хорошо знал это лицо, что представлял его себе с такой же уверенностью, с какой мул ночью проходит по краю пропасти, не падая в нее. Агустина не раздеваясь легла на кровать, засмотрелась в потолок. Начо вышел из комнаты.

Шагая по улице, он пытался успокоиться, говорил себе, что она, видимо, раздражена из-за сцены в «Штанге», что его выходка по отношению к тому типу, наверно, кажется ей дикой и театральной, что он стал посмешищем и ей за него стыдно.

Однако он вдруг спросил себя (и эта мелькнувшая мысль была как бы ожиданием некой опасности во тьме), чувствовала бы она себя столь же смущенной и раздраженной, если бы речь шла о другом человеке.

Он долго ходил по слабо освещенным улицам вдоль железнодорожного пути, затем повернул домой. Анализ некоторых подробностей отнюдь не успокоил, только еще больше растревожил, особенно одно сказанное ею слово (восклицание!) в то время, когда они вместе читали роман С.

Войдя в квартиру, он заметил, что Агустина легла, не погасив ночник и даже не раздевшись. Но теперь она лежала лицом к лампе.

Он уселся на пол возле нее. Сон Агустины был беспокоен, она вдруг что-то прошептала, нахмурив брови, казалось, ей трудно дышать. Осторожно, с трепетом и страхом перед чем-то неведомым Начо приблизил руку к ее лицу и кончиками пальцев стал гладить крупные пухлые губы. Она слегка вздрогнула, опять что-то прошептала, потом повернулась к стене и продолжала одинокое ночное странствие.

Ему хотелось ее поцеловать. Но кого он поцелует? Ее тело в этот миг покинуто ее душой. В каких она далеких краях? И он сказал:

О, Электра![55] Не забывает тебя ни Аполлон,царь Крисии, обильной стадами,ни черный властелин мрачного Ахерона![56]

Кажется, я вам рассказывал, как впервые встретился этим субъектом вскоре после публикации «Туннеля», году в 1948-м. Знаете, какой единственный вопрос он мне задал? О слепоте Альенде.

Я бы не придал этому вопросу никакого значения, если бы, после того, как я столько лет его не видел, примерно с 1962 года, он, представьте себе, снова не оказался на моем пути. Оказался… Вот уж небрежный язык нашей повседневной жизни! Я не думаю, что он «оказался» в обычном смысле слова, подразумевающем простой случай. Этот тип меня искал. Понятно? Более того, он следил за мной издалека бог знает сколько времени. Откуда я узнал, что он следил? Тут чутье, инстинкт, который меня никогда не обманывает. И следил, вероятно, с тех пор, как прочитал мой первый роман. И даже без «вероятно». Подумайте немного над тем, что он мне сказал тогда по поводу описания Кастелем слепых:

— Значит, холодная кожа, да?

Сказал, конечно, со смехом. Но потом, с годами, его смех приобретал зловещий смысл. Замечу, что этот тип так же умел смеяться, как безногий танцевать.

Через двенадцать лет он снова оказался на моем пути, чтобы что-то мне сказать. Что сказать? Что-то о Фернандо Ольмосе. Представляете? Но прежде хочу вам рассказать, как я с ним познакомился.

Люди, кого-то сильно любящие, могут быть использованы злокозненными силами, чтобы нам вредить. И если вы секунду подумаете, то поймете это. Мабель, сестра Бебы, познакомила меня с доктором Шнайдером. Я величаю его доктором, потому что так мне его представили, хотя никто никогда не мог выяснить, какого рода докторантуру он прошел и где получил степень. Собственно, Мабель познакомила меня с ним не сама, а через одного из членов того, что мы называем «Иностранным легионом Мабель», этого сборища венгров, чехов, поляков, немцев и сербов (или хорватов — здесь мы их не в состоянии различить, а там, у себя, они режут друг друга из-за своих различий). Словом, людей этого сорта, всех, которые обрушились на Буэнос-Айрес как десант парашютистов во время второй мировой войны или после нее. Авантюристы, настоящие графы и поддельные, актрисы и баронессы, занимавшиеся шпионажем (добровольным или вынужденным), румынские профессора — коллаборационисты или нацисты, и т. п. Были среди них и замечательные люди, захваченные водоворотом событий. Но именно эта смесь порядочных людей с авантюристами делала ситуацию особенно опасной.

Один из этих членов «Иностранного легиона», впоследствии исчезнувший, как говорят, в сельве Мату-Гросу[57], настаивал (именно так!), что я должен познакомиться с доктором Шнайдером. Как я вам сказал, мой роман только что вышел, значит, дело было в 48-м году. И одним из фактов, который позже, после выхода «Героев и могил», вспомнился мне в тревожном свете, был тот, что иностранец, вообще-то не интересующийся аргентинской литературой, сказал другу Мабель, что «в высшей степени заинтересован» познакомиться с автором «Туннеля».

Мы встретились в ресторане «Цур Пост». Он показался мне одним из тех уроженцев Среднего Востока, которых одинаково можно принять за сефардов[58], или за армян, или за сирийцев. Очень грузный, сутулый, он казался почти горбатым. С широченными плечами, могучими волосатыми руками. По сути, за исключением выбритого лица, на котором борода принималась расти тотчас вслед за движением бритвы, отовсюду лезли черные, жесткие, вьющиеся волосы. Из ушей, например. Брови могучие, почти сросшиеся, они, как балкон, заросший пыльными темными сорняками, нависали над большими орехового тона глазами. Рот под стать всему ансамблю: не будь его губы такими толстыми и чувственными, это показалось бы обманом. Когда он смеялся, обнажались зубы зеленоватого цвета, наверно, от вечной его сигары. Нос орлиный, но очень широкий. Короче, не хватало только ассирийского крылатого быка. Восточный сатрап из учебника истории Мале. Или член банды Карадажана[59], или армянский барон, или сирийский пират, или замаскировавшийся еврей.

Он хлестал пиво с жадностью и наслаждением, естественным при его губах, огромном носе и похотливо бархатистых глазах.

Проведя по губам тыльной стороной волосатой ручищи, чтобы стереть остатки пены от полулитра пива, который опрокинул залпом, он стал задавать мне вопросы по поводу «Туннеля». Почему я сделал мужа Марии слепым? Имеет ли это какой-то особый смысл? Его загадочные глаза изучали меня из-под кустистых бровей, словно хищники, притаившиеся в лианах сельвы. А что означает холодная кожа?

В тот момент я не придал значения его вопросам. Я был так далек от реальности! Потом, со своим обычным смехом, столь же похожим на радостный смех, как любовь на удовольствие, полученное с проституткой, он заключил:

— Рогатый и слепой!

Должно было пройти много лет, чтобы я вспомнил эту натянутую шутку дурного вкуса и догадался, что таким образом он хотел отогнать малейшую тревогу, которую могли у меня вызвать его вопросы.