Инна Гофф - Юноша с перчаткой (рассказ студентки) Страница 12

– Ленка, я закрутилась, – говорит она. – Сессию завалю, это точно!.. Какие-то мы с Герой неорганизованные… Сказать, чем мы сейчас занимаемся? Ты не поверишь! Разрабатываем план летней поездки! Карта на полу разостлана, а мы на четвереньках ползаем и карандашом отмечаем… Ну как?!

– Экстазно, – говорю я. – На мотоцикле поедете?

– На мотоцикле… Как дьяволы в печных горшках…

– В ночных, – поправляю я.

– Я нарочно переделала, – говорит Нина. – Чтобы Геру не травмировать! Он у меня такой стеснительный. Да, Герочка? – Она смеется ненатурально и добавляет: – Шютка!..

Присутствие Геры мешает нам говорить откровенно. И говорить становится скучно. Я не знаю, о чем можно спросить, о чем нельзя. Мне хочется знать, выдержала ли Нина характер. Ведь она сказала, что ни за что не станет мириться первой…

– Как Прошка? – говорю я.

– А его не будет, – говорит Нина.

Она произносит это так просто и буднично, как будто речь идет не о человеческой жизни, а о какой-то ерунде… Возможно, она не хочет, чтобы Гера догадался, о чем я спросила. А может быть, она уже привыкла к этой мысли. Мне очень жаль Прошку. Я его так и видела на руках у Нины. Кудрявого и толстощекого, как те младенцы на руках у мадонн. И опять они проходят перед моими глазами – «Мадонна Литта», и «Мадонна Грандука», «Мадонна Конестабиле», и «Мадонна с длинной шеей», и моя любимая «Мадонна с цветком».. Мне очень жаль Прошку!.. Ведь у него было имя! Поэтому, еще не родившись, он как будто уже существовал…

За окном светло и тихо. Даже в городе после снегопада наступает тишина. Конечно, не такая, как в поселке у бабушки. Там заборы зимой становятся низкими. И след кошки цепочкой тянется к забору и продолжается уже на улице… И тень от стога лежит на снегу в лунную ночь, и, выбившись, шевелятся с боков пряди сухого сена…

Я опять беру «Литературные портреты» и пытаюсь читать, «…из-за своей любви безразличный к окружающему и находящий в нем очарование чего-то такого, „что, не составляя больше цели нашего волеустремления, видится нами само по себе“, является подлинным символом воплощенного художника, того совершенного зеркала…» Я перечитываю эту фразу опять и опять и никак не могу с нее сдвинуться. И не могу понять, что тут кроется, хотя, мне кажется, тут кроется что-то очень важное…

Никто мне сейчас так не нужен, как Юлька!

И Юлька появляется. Она приходит на другой день. Как всегда, неожиданно. Она входит и загадочно улыбается, ожидая бурного восторга. И я выдаю ей бурный восторг и тащу ее в кухню. Я вытаскиваю из холодильника все, что осталось от обеда, и мы пируем вдвоем, – Юлька не любит есть в одиночестве, и мне приходится обедать второй раз.

Я люблю ее угощать. Юлька ест и нахваливает:

– Ценный борщ! Ловкие огурчики!

«Ценно», «ловко» – это ее словечки.

Мы шумим и хохочем. А потом мы гасим свет и зажигаем свечку. Наступает время тихих разговоров. Юлька умеет быть громкой и тихой. Как тетя Варя…

Нам никто не мешает. Потрескивает, разгораясь, свеча. Я ни о чем не спрашиваю. Юлька не любит «наводящих вопросов».

– Я вчера у него была, – говорит Юлька. – В последний раз… Когда я сказала маме, что вижусь с отцом, она мне ничего не ответила. Она только посмотрела на меня… Мы сидели в театре, и в тот момент начиналось второе действие. По-моему, мама была рада, что нельзя разговаривать со мной. Она смотрела на сцену, но думала о моих словах. А когда мы оделись и вышли на улицу, она сказала: «Ну, что ж? Откровенность за откровенность…» – Юлька поправляет пламя свечи. Она поднимает глаза, и в каждом ее зрачке горит по маленькой свечке. – Мама просила меня только об одном. Чтобы я задала ему вопрос, есть ли у него друзья юности. И вчера я задала ему этот вопрос…

Юлька опускает глаза и улыбается самой себе. Она очень похожа сейчас на тетю Варю. Только худенькую и молодую.

– Он сказал, что друзья юности нужны неудачникам… Потому что лучшее, что было в их жизни, – это пора надежд. Чем выше человек поднялся, сказал он, тем меньше у него друзей… И даже штат уменьшается. Он сказал: «Когда я руководил проектом, у меня в подчинении было множество людей… А теперь я в главном управлении, и весь мой штат – шофер Петя, секретарша Люся и уборщица Маруся…» И он захохотал. «У Пушкина были друзья юности, – возразила я. – По-твоему, он тоже был неудачник?» «В определенном смысле, несомненно…» Так он сказал. И тогда мне стало очень обидно… За маму, за себя… И за тебя. За всех нас!..

– И за Пушкина, – подсказываю я.

– И за Пушкина тоже, – говорит Юлька серьезно. Наша свечка сгорела уже на треть. Сначала она была похожа на дорическую колонну. Потом, когда края оплыли, – на коринфскую.

– Юлька! Выпьем за пешеходов! – говорю я.

Я достаю начатую бутылку и ставлю на стол два бокала. Это красное сухое вино «Эгри бикавер», что в переводе на русский означает «Бычья кровь». И черная голова быка на красной этикетке напоминает об Испании и корриде.

Мы чокаемся и пьем за пешеходов. За тех, кого сечет дождь, слепит пурга, ветер сшибает с ног, а они шагают своей дорогой и верят в свою звезду,.

– Он тебе еще нравится? – спрашивает Юлька.

– Кто? – говорю я и думаю о Вальке.

– Твой Юноша с перчаткой, – говорит она.

– А что? Он хороший мальчик, – говорю я. И думаю о Вальке.

– «…И разминулись мы в веках, встречаясь каждый день а подъезде», – декламирует Юлька.

– Это чье? – спрашиваю я.

– В нашей группе парень один стихи сочиняет, – говорит она.

Я уверена, что это сочинила Юлька, Когда-нибудь она сама сознается в этом. Когда захочет. Она не любит «наводящих вопросов»…

– Ценный напиток! – говорит Юлька и смотрит бокал на свет.

И в эту минуту звонит телефон. Я беру трубку и слышу его голос. Почему-то я совсем не удивляюсь, хотя уже поздно и он звонит мне впервые в жизни…

– Я тебя не разбудил? – говорит он. – Я на вокзале, до поезда еще четверть часа… Слушай, скажи старосте, чтобы меня не отмечал. У меня и так много пропущено… Скажешь?

– Скажу…

– Я все же решил туда махнуть, – говорит он. – Хотел послать с проводником, а потом решил, поеду!.. Все же такое бывает раз в жизни… В идеале, конечно!.. Они мне этого не простят.

– Кто не простит? – говорю я.

– Братишка мой, Толик… Ну, и конечно, его Светочка. Не говоря уже о матери!.. О нашей маме. У Светочки никого нет, она детдомовская. А брату скоро в армию… Вот он и хочет свадьбу сыграть, и чтобы она к нам переехала и вместе с мамой его ждала…

– Понятно, – говорю я. Я стою так, что Юлька не видит моего лица. Это очень хорошо, что она не видит моего лица.

– Ну, Детка, я побежал, – говорит он. – Я скоро вернусь… Ты тут не шали без меня… Лады?

– Ладно, – говорю я. – Желаю тебе хорошо провести…

– Кого провести? – перебивает он. Валька есть Валька!..

Я кладу трубку, сажусь за стол и допиваю вино.

– Ценный напиток! – говорю я словами Юльки. Она меня ни о чем не спрашивает. Она только поглядывает на меня, стараясь понять, что со мной происходит… А со мной ничего не происходит! И лицо у меня самое обыкновенное. Просто мне сейчас очень весело!.. И, пожалуйста, никаких «наводящих вопросов»!

Я затягиваю песенку друзей из мульта «Бременские музыканты», и Юлька подхватывает. У нас ловко получается то место, где осел вставляет свое: «– Йейейе-Йейе!»… Осла мы изображаем по очереди.

– Кто тебе звонил? – спрашивает мама, заглянув в дверь.

– Так… Ничего особенного…

И в самом деле, ничего особенного. Просто мне не хочется сейчас об этом рассказывать. Никому. Даже маме. Это будет пока моя тайна. Ведь тайна есть у каждого человека. И у меня тоже.