Аугусто Бастос - Сын человеческий Страница 12

С удивительной точностью ходит она по той же дороге — маленький лохматый спутник вращается по таинственной орбите, где так странно переплелись жизнь и смерть. Дойдя до лавки, ставит возле дверей плетеную корзинку и начинает терпеливо искать у себя блох или спокойно сидит, свесив уши. Вокруг нее вьются мухи. Вдруг она с быстротой молнии поворачивает голову и прихлопывает языком какую-нибудь летучую тварь «Отличное попадание» — сказал бы дон Матиас, если б увидел эту охоту. Собака опускает голову, будто стыдится или мучается укорами совести, и опять сидит спокойно, пока лязганье засова и скрип дверей не выведут ее из оцепенения.

— Добрый день, Доктор! — В приветствии лавочника нет ни тени шутки; он раскланивается по привычке, как если бы возле собаки на самом деле стоял ее молчаливый хозяин. — Мой лучший покупатель меня не забывает! Что будем брать сегодня? Муку и каныо? [22] — спрашивает он, ловко воспроизводя иностранный акцент. — Нет муки. Кончилась… Только канья осталась. Неужели? Эге… ни крошки!

Собака смотрит на него кроткими серыми глазами. Шевелит ушами. Виляет хвостом. Она полна доверия, но держится с достоинством.

— Эх!.. Глупая ты псина, сумасшедшая, как твои хозяин.

Дон Матиас обходится с собакой то ласково, то грубо, смотря по настроению. Перед ней он не чувствует себя обязанным. Вздумается — швырнет ей в корзинку кость с остатками мяса (кость большая, а мяса чуть-чуть), бросит заплесневелые галеты или обрезок протухшей свиной колбасы, а иной раз наградит пинком. Но чаще всего он просто забывает о ней, и она не получает ничего.

Собака снова берет в зубы корзинку и возвращается той же дорогой, что пришла. Она покорно принимает все: и пинки лавочника, и прилипающие к ее шерсти сгустки смолы, которыми мальчишки, проверяя точность прицела, стреляют в нее из рогатки, и дохлых змей и жаб, которых ей подбрасывают в корзинку. Она ни на что не обращает внимания и только сосредоточенно нюхает след. Лаять — и то забывает. В темные ночи, когда луна идет на ущерб, прежде чем заснуть, собака протяжно скулит, свернувшись клубком возле пустой хижины.

Мария Регалада всегда поджидает ее на развилке дороги, ведущей к кладбищу, старается приласкать и утешить. Она гладит ее по взъерошенной шерсти, приклеивает слюной разжеванные листья подорожника к ушибленным местам, выбрасывает из корзинки дохлых тварей, а если корзинка пуста, наполняет ее едой. Потом они идут вместе к осиротевшему жилищу, потому что Мария Регалада, как и собака, верит, что Доктор с ними, что он с минуты на минуту вернется. Обе живут надеждой. Она роднит девушку и собаку, сближает их в этой вере, которая очень напоминает одержимость, а на самом деле, видно, не что иное, как способность молча и самоотверженно принимать действительность такой, как она есть, не отказываясь от своих надежд.

Мария Регалада беременна, но, несмотря на это, продолжает выполнять все обязанности, которые она сама на себя возложила: убирает ранчо, готовит еду прокаженным, работает в огороде, где растут красные, величиной с кулак помидоры и где под тяжестью стеблей, увешанных толстыми, скрюченными, как подагрические пальцы, стручками фасоли, клонится к земле тростниковая стена, сплетенная самой Марией еще при Докторе.

И только среди обезглавленных деревянных статуй девушка не может навести порядок.

Она не решается дотронуться до них, не смеет коснуться их даже ветками каабы, которые служат ей метлой. Мария боится пошевелить деревянные тела: как бы из них не хлынула черная кровь, проклятая богом, отравленная кровь.

— Вон идет Доктор!

Жители деревни думают, что знают его хорошо. Но на самом деле они знают о нем не больше, чем в тот день, когда он пришел в деревню. Случилось это через несколько лет после того, как восстание было подавлено и многие нашли свою могилу в вырытой взрывом воронке.

Под крики пассажиров и брань проводников Доктора насильно вытолкали из вагона.

На станции пронесся слух, будто он в приступе гнева или безумия хотел не то украсть ребенка у какой-то женщины, не то выбросить его в окно. Не было никаких фактов, позволявших начать судебный процесс. Только слухи, домыслы, болтовня торговок лепешками и солдат, оказавшихся в тот момент на станции.

В полицейском участке его швырнули на земляной пол и продержали дня два-три. Он отмалчивался, не отвечал даже на допросах. Может, не знал испанского языка, и уж тем более гуарани, может, просто не хотел разговаривать и оправдываться. Может, его не заботило, что о нем подумают другие, раз он сам знал, что не виноват.

Наконец его выпустили, но из деревни он не ушел. Ему, видно, было все равно, где оставаться.

Долгое время он слонялся по деревне. Его одежда и сапоги с подрезанными голенищами износились вконец.

Он снял комнату на постоялом дворе нья [23] Лоле Чаморро в полуразрушенном доме на краю деревни. Там останавливались ночевать по дороге в Мисьонес пастухи из Парагуари и сборщики податей. Они иногда развлекались с девушками, нанятыми нья Лоле «для всяких услуг».

Чужеземец ни с кем не разговаривал, даже со старой, толстой, как бочка, плутовкой-хозяйкой. Он проводил все время в затхлой каморке, не более просторной и удобной, чем одиночная камера в полицейском участке.

Выходил только в лавку.

Увидев его в первый раз, дон Матиас шепнул своим завсегдатаям:

— Этому гринго [24], видать, воздуха маловато.

— Воздуха? Каньи ему маловато, вот чего! — сказал Дехесус Альтамирано, секретарь управления.

Он много пил в лавке дона Матиаса и жил на взятки, которые ему давали владельцы подпольных перегонных кубов.

Чужеземец подошел к прилавку.

— Что прикажете, сеньор? — спросил любезно лавочник не столько из желания общипать иностранца, сколько из любопытства.

— Каньи, — только и ответил тот.

Не поздоровался, не попытался снискать дружбу или хотя бы симпатию окружающих, как это делает всякий человек, оказавшийся в затруднительном положении, независимо от языка и национальности, независимо от того, какая с ним стряслась беда.

Выпил, расплатился и ушел.

— Посмотрим, чем он дышит, — сказал дон Матиас Соса.

— И смотреть нечего, — отозвался Альтамирано. — Козу тянет в горы, а свинья себе всегда грязи найдет.

— Он не коза и не свинья, — возразил лавочник. — Это вам не какой-нибудь бродяга. Чует мое сердце, что он человек знатный, эмигрант, бежавший откуда-то из Европы. Меня не проведешь. Пускай малость пообвыкнет. Уж я ему развяжу язык. Он у меня заговорит. Не может христианин долго скрывать, что у него на душе.

— Если только он христианин, — заметил Дехесус Альтамирано.

— Я его заставлю заговорить.

— Самой нья Лоле это не удалось — значит, дело нелегкое.

— Да тут дело-то особое. Ей не по зубам.

— Поживем — увидим…

Но немного им довелось увидеть, точнее — ничего они не увидели, кроме того, что иностранец по-прежнему бродил как неприкаянный. Вероятно, он решил остаться в деревне. Он часто заглядывал в лавку и неизменно просил каныо. Был всегда замкнут, но не из высокомерия. Причиной замкнутости, видимо, было уныние, а не гордость. Вечно один на один со своим молчанием. Оно составляло все его богатство. Собака и корзинка появилась позже. Как и остальное.

В те дни начали строить новую станцию и опять открыли железнодорожные мастерские. Под вновь проложенными путями, в глубокой воронке продолжали гнить человеческие кости. Всюду еще виднелись следы катастрофы, но деревня уже стремилась приобщиться к благам цивилизации, старалась сбросить с себя тягостное оцепенение, в котором пребывала более пяти лет.

Церковной общине во главе со священником удалось начать восстановление разрушенной колокольни. При помощи сложной системы блоков подняли колокол, и даже часы привезли из Асунсьона. Только эти часы показывали время наоборот; каменщик вделал их в стену вверх ногами. Так что строителям станции было чем поразвлечься и позабавиться. Об иностранце забыли. Он съехал с постоялого двора. Перестал ходить в лавку: вероятно, кончились деньги. Спал под деревьями, а в дождь— на паперти. Он наладил часы, и отец Бенитес не возражал против его ночевок, хотя дамы из церковной общины неприязненно косились на бродягу и выражали крайнее недовольство: иностранец смотрел на них как на пустое место.

Сквозь прорехи рубашки проглядывало тело. Непривычная к загару кожа была сожжена солнцем до волдырей. Он худел с каждым днем. Отросла борода, из-под соломенной шляпы спускались до плеч светлые вьющиеся волосы. Старая фетровая шляпа изодралась в клочья. Она служила еще и подушкой и не выдержала долгого общения с колючками и бурьяном. Тогда Доктор заменил ее соломенной.