Евгений Федоров - Проклятие Страница 12

Итак, она герой, великая женщина, умудрившаяся, пройдя через все фантастические превратности, сохранить чистое сердце и идеалы молодости, легенда, неразгаданный символ, посмертная слава (дым?), сияние славы, фанфары трубят — хоть пиши оптимистическую трагедию! Старые большевики, вся ленинская гвардия, тени отгремевшей эпохи, восторженно пожирают глазами ее портрет в траурной раме, подходят по очереди, ничтоже сумняшеся прикладываются к нему, как к чудотворной иконе, надрывно и с неизбывным староверческим упрямством зацеловывают.

Вот так-то, триумф, посмертным признанием закончилась цветистая биография Анны Ильиничны. Лучше поздно, чем никогда!

А вот вы отгрохайте 17 лет (на параше не просидишь), а потом и иронизируйте:

— Анна Ильинична, а вы сидели в БУРе?

Наконец, ничего не зная и не ведая о самоубийстве, о фанфарах и посмертной славе Анны Ильиничны, заявилась в Москву из своих Березняков наша непредсказуемая Губошлепия (очередной набег на Кухню), и это пришлось как раз на сороковины. Ахнули мазурики (не ждали такого подарочка, гром среди ясного неба), однако быстро оправились, молодые были, сил избыток, подл, подл, человек, сказал бы Достоевский.

Муж Марины, эдакая жалкая раскоряка на костылях, пагубные предосудительные последствия, жертва необычайного вывиха, со страшненькой, скучной, деревянной улыбочкой сообщал всем и каждому громким дружески-доверительным, сугубо конфиденциальным шепотом сообщал гадости, наговаривал встречному и поперечному три короба на Анну Ильиничну — страшный характер у тещи, если говорить по правде, невыносимый, ее, конечно, по-человечески бесконечно жаль, ее можно понять, надо понять и простить, простим, простим ее за всё, — пускал подобающую и приличествующую случаю слезу. После слезы начинались рассуждения, с другой, соперничающей стороны, — вы, конечно понимаете, что это клинический случай, типичный, хорошо известный по научной литературе, обстоятельно объяснен, разжеван Фрейдом, характерные симптомы налицо, легко просчитываются и описаны у Ясперса; затем осторожно упоминается о семейном проклятии, пущенном еще во времена Александра III, миротворца, неистовой местечковой бабкой, давящем на психику (вот только когда Кухня узнала о проклятии, узнать-то узнали, но большего значения не придали), объясняется, что ничего странного, загадочного в случившемся нет, вы ж умные люди, сами понимаете, всё на ладошке: шизофрения, мы имеем дело с профессиональной самоубийцей! Точно, как у достопамятной Цветаевой (“Послушайте! Еще меня любите / За то, что я умру) - взбалмошная, аномальная любовь к дочери, черная патология, синдром Цветаевой, неуживчивость, невыносимая сварливость, вздорность, ела их поедом, покойная теща непрерывно раздувала из мухи громадного слона, прямо мамонта, каких в природе не бывает (— Я смерть зову! Страшная катастрофа, у меня пропали очки! — Да вот они, Анна Ильинична!), склочность, стервозность, склонность к самоуправству, ревность, дрянцо с пыльцой, диктаторские замашки, “в комиссарах дух самодержавья”, она тиранствовала непрестанно, непрерывно, заедала чужой век, учила, как жить, взяла такую привычку, лезла куда не надо “комиссар дьявола”, загораживала свет солнца, мешала идти по выбранной дороге, патологическая ненависть к русской Православной церкви, не теща, а сущий изверг, та еще гнида, мешала людям честно жить, честно делать свое дело; дальше говорились о теще-удавленице уж откровенные и несусветные гадости, умственная ущербность, даже слабоумие, да, да, слабоумие, загадочная шизофрения сочеталась с тяжелым запором, выпячивались одни факты, замалчивались другие, установка на гибкую, хитрую мистификацию и продувной психоанализ, то же припев, следует быть честными и справедливыми, не надо обманывать самих себя, она была безнадежна и неизлечимо больна, одно к одному, деструктивный, революционный пафос саморазрушения, пафос жертвы, вы, разумеется, понимали, что Анна Ильинична не могла не кончить, как кончила, это столь естественно, никуда не денешься, не этим, так тем или иным изобретательным фортелем. Словом, жизнь, пусть она и подлянка, продолжается, едем дальше! мы вас ждем на блины с красной икрой, всё, как у людей, без модных новшеств, вкусен блин на поминках, за уши не оторвешь, пальчики оближешь, под водочку отлично идет, угощение на широкую руку, уплетай икру, сколько твоей душеньке угодно. Русские поминки, тризна — можно ли отказаться, когда так радушно приглашают, на таких поминках, если вы русский, невозможно, уж поверьте, искренне и окончательно не улиться, как последняя грязная, подлая свинья…

Дальнейшее нетрудно вычислить, предсказать, хорош спектакль со скандальчиком получился, безобразный постмодернизм вынырнул из-за угла, прощай радения, идеи, прощай община, долой матриархат, трам-бам-бам твою мать! долой, трам-бам-бам твою мать, перемать, гнет, иго, тиранию Марины! изустная апокрифическая, подмигивающая молва куковала и ликовала (еще и еще раз припомним Достоевского, знатока подполья, знатока беспросветно подлого человеческого сердца: Ничто нас так не радует, как падение праведника и позор его). Радуйся вражья рать, Березняки изжиты, свернуты, свергнуты, и если навсегда, то навсегда прощайте, рухнула, как карточный домик, большая, славная семья, союз нерушимый, в тартар провалился целый мир, кончились так печально глубокие, благотекущие религиозно-философские искания замечательной молодежи и их смелые, пионерские дерзания, черная кошка между ними проскочила. Водевильный разворот событий — всем тошно, агапа накрылась кое-чем, как говорят в лагере, хорошо говорят, разом всё превратилось в гадюшник, и они на какое-то время рванули, разбежались без оглядки все в разные и противоположные стороны, возненавидели друг друга наши божьи люди, праведники, их жены давно испытывали друг к другу тайное недоброжелательство.

Марина пытается возобновить на новой основе (уже в рамках моногамии) игры с мужем, неудачно всё пошло, разладилось, через пень-колоду, трудится карась, с гигантскими усилиями на щуку взгромоздясь (со школьных лет всем известный текст, запоминающийся, а какая рифма! карась — взгромоздясь!), сексуальное расстройство, пусть и временное, давало о себе знать, язвило, удручало, безумно трудно было подстроиться к костыльно сиволапому инвалиду, бедная женщина терялась в догадках, как ей исхитриться, подладиться, как принять вид, удобный для логарифмирования; вывих, саднило, как-то они устраивались, функционировали, приспособлялись, получилось, не ветром же надуло. Вновь Марина сделалась стельной, минуло всего семь месяцев, на свет появился ребенок, на сей раз мальчик, стало четыре дочери и сынок, припозднившийся.

Вообще-то, помнится, мы его впервые увидели, когда ему было так годика три. Слюни, сопли текут, и какие сопли, уйма-уймище соплей, с гноем, неприятные, противные, гной, гной, язык весь выворотил изо рта, непослушный, бесформенный язык, во рту поместиться не может, жуткий, синий, как у собаки породы чао-чао, тошнит вас, когда вы видите эти гнойные сопли, этот непомерный синий язык, каких не бывает и не должно быть у белого человека, болезненный дегенеративный недоносок, как в сказке Ершова, “младший вовсе был дурак”, длиннющая, как у жирафа, худая шея, на ней несоизмеримо большая, тяжелая голова, головастик, шея худа и не держит голову, лицо заметно дегенеративное, в глазах пустота да вода болотная, крошечный пацан, от горшка два вершка, кожа да кости, кости здорово просвечивают, хилый, вялый, отрешенный ребенок, всё это усугубляется бесконечными болезнями, того гляди в ящик сыграет и станет олухом Царя Небесного, то и дело уходил в себя, в свою скорлупу, корпускулу, заторможен, защемлен, смотрит на вас пустым, тупым, испуганно-бессмысленным, растерянным, лживоживотным (да у собаки более выразительные глаза), дебильным мутно-васильковым взглядом, за что такое наказание родителям, несправедливо, только что появившийся на свет ребенок уже неполноценен (как за что? за дело! и в творении есть иерархия), поскребыш, неприглядный, неприятно влажные ладошки, ублюдочный слизняк и заморыш во всех отношениях, над ним тряслись, не говори, одни болезни, хоть криком кричи, чем только он ни болел: дифтерит, скарлатина, тиф, корь, свинка, опять свинка, да так не бывает, ангины то и дело, даже туберкулез нашли, тощий, как макаронина, глиста в глубоком обмороке, кожа да кости, кости голубоватыми пятнами просвечивали сквозь кожу, словно кровь была голубой, как кровь осьминога, как глаза, все говорили, не жилец на белом свете, родители тревожились и надышаться на него не могли, называли нежно: Голубчик (возможно, где-то в глубине души родители и желали его смерти, во всяком случае, мы допускали такие чувства и не осудили бы их). Он не только отставал в умственным развитии, а, уже говорилось, был прямо и явно слабоумным, ни бум-бум, были серьезные опасения, что так и не преодолеет дегенеративности, гугнивости, так толком не научится говорить, нечленораздельно мычит, быдло бессловесное, сплошные дыл бур шул, капризно гукает, сопит, усиленно и постоянно сосет то язык, непомерный, то тряпку, то угол одеяла (предрасположенность к автоэротизму?), причмокивает, то начинает языком щелкать, затейливо, как птица, невосполнимо обделен природой. Вы смотрите на мальчика и невольно начинаете думать об агапках, да, да, всё это очень возможно было последствием пагубного унизительного отцовского недуга, немощи, попросту, жертва обидного, курьезного, неприличного, злосчастного вывиха родителя, такое каверзное, диковинное приключение даром не проходит, годы нужны воздержания для полного выздоровления (православные, лучше подальше от этих неистовых радений, свального греха, пестроты, излишеств, моды, новшеств, соблазнительных агап, прочь от неистового верчения на пятке с обожаемой женщиной на руках, прочь от несусветной мистики, вхождения в клетку ко льву и мистических объятий с Богом). А может быть, просто обычный плод позднего, квелого, вялого чадородия родителей, усталое от родов чрево исторгло непотребство, кому-то смех и злая сплетня, а родителям дефективного мальчика никак не позавидуешь: явно дегенеративный недоносок, родился на седьмом месяце, величиной со столовую ложку, не больше, что-то не то, неблагополучный, больной ребенок, по отношению к такому экземпляру вы начинаете совершенно невольно испытывать чувство брезгливости, позора, хочется отвернуться, на него не смотреть, уйти, не видеть, как он трогательно держится за юбку матери, убогий дичок. Ладно, страшная худоба, ладно, слабая длиннющая шея — слабо выражены признаки пола, мошонка, как у мышонка, как у комара, должна же у мальчика быть мошонка, а то! всякая мужская особь имеет прежде всего мошонку (муде-колеса) — закон, аксиома биологии. А тут лупа нужна, чтобы разглядеть; в детский сад, позор на весь мир, не отдашь с такой комариной, неуловимой мошонкой, да его и не собирались отдавать, не говорит, мычит, сплошное му-му, капризничает, повышенная, прямо гипертрофическая чувствительность к боли, укол иглы не выносит, извивается, не удержишь, на стенку лезет, ор невероятный, верещит, поросенка режут.