Марина Палей - Клеменс Страница 12

1812 года), другая – семитский, чуть осветленный, по-видимому, опять же славянской, финской или карельской кровью…

Они обе были чуть-чуть полноваты, с хорошо развитыми бедрами, тонкой, четко очерченной талией, крупной и крепкой грудью. Надень на них кружевные панталончики, подведи им глаза (а-ля Вера Холодная), подвей локоны, а главное, поставь в правильную позицию и под правильный свет – они бы вмиг стали сладостными, дореволюционными, точнее, погубленными, изведенными под корень уже в Первую мировую войну, образцами персиковой, виноградной – фруктово-цветочно-ягодной – женственности. У обеих были роскошные, густые и нежные волосы, собранные на затылке в скромную – сводящую с ума этой скромностью – прическу; у одной (судя по черно-белому снимку) они были пепельно-русые, у другой – мягко-каштановые, но в обоих случаях волосы – волнами, короною, нимбом – пышно окружали темя и лоб. У них обеих была прелестная, самой нежной выделки кожа, словно они родились в какой-нибудь Ясной Поляне – средь меда, млека, моря сирени, бесконечных поцелуев в увитой розами и плющом беседке, под звуковые эффекты соловья, а вовсе не в насмерть отравленном, проклятом уже при своем основании городе.

…Была уже полночь, когда гений фотографии, смягченный не только всероссийским эквивалентом, но также потоком моих восторженных комплиментов, одолжил мне, под немалую цену, спецфильтры собственного производства. Что это были за фильтры, не скажу – чужое

"ноу хау". Когда я, не чуя ног, бежал от его дома к метро

"Петроградская", а потом от "Техноложки" – к себе, мне было предельно ясно, что я нашел правильное решение, и я поражался, почему такой ход (посоветоваться с крутым профессионалом) не пришел мне в голову раньше.

На следующий день, в пятницу, попросив Клеменса подарить мне с утра два часа (с тем, чтобы отдать затем пленки в одночасовую проявку), я отщелкал пять штук, одну за другой – бережно и одновременно изобретательно играя при этом с фильтрами, как – орошенными огненной водой устами – наставлял меня мэтр. Да и Клеменс был явно в настроении, если такое определение можно применить к его непроницаемой оболочке. Видимо – что очень важно для любого отъезжающего, – он уже настроился на отъезд, а то, если точнее сказать, на свой приезд в Берлин. Остались позади его меланхолические (внутренние) монологи, которые в последний месяц иногда прорывались наружу слишком долгими паузами между затяжками.

Монологи о том, думаю я, что в Питере у него такие верные друзья, а в Германии – казарменный дух неизбежных присутственных мест, нищета, одиночество. Но сейчас (на то и дан человеку мозг, чтобы врать) он, видимо, внушил себе, что "не все коту Масленица", "пора и честь знать" (он выучил немало поговорок) и надо "уйти, чтобы вернуться"

(некоторые цитаты благодаря мне он выучил тоже). Так что держался он перед объективом настоящим молодцом, и даже улыбка, которую он для меня – прощальным подарком – выжимал, была натуральной. (Ласковой?)

Так что я знал наверняка, что теперь наконец-то получу именно то, что мне надо (в проявку я решил отнести их к тому же приятелю): из пяти.

ЧАСТЬ II

IN BETWEEN: IN ТHE MIDDLE OF NOWHERE

^15

ГЛАВА ПЕРВАЯ. ПИСЬМО

Клеменс, я ненавижу писать письма. По-моему, это вполне бабье занятие – и то, что эпистолами баловались великие мира сего, говорит о позорно развитом в них женском начале. Я понимаю также, что этот жанр сродни литературному – но именно поэтому-то он мне и претит.

Знаешь, я люблю чистые жанры – вернее сказать, точные намерения. Ну, например.

В детстве я не любил цирк (правильнее будет сказать – "даже в детстве"). Для меня уже тогда (несмотря на то, что поход в цирк сопровождался покупкой волшебного, обернутого серебром, эскимо – очень твердого, а оттого долгого) было очевидно – хотя, разумеется, и невыразимо словами, – что цирковое действо претендует на сплав искусства и спорта, но там нет ни того, ни другого. Больше всего меня бесило, что смелость и лихость, которые, по моему мнению, напрямую должны быть связаны именно с безоглядностью, безрассудством, а не с длительными тренировками, являлись результатами именно тренировок, то есть занудливых репетиций, потения-сопения-кряхтения и досконального, мелочного расчета. С другой стороны, серьезные тренировки должны были бы приводить ко вполне профессиональным спортивным результатам, а не к этому кривлянию, имитирующему именно "стихийную, безоглядную лихость". То есть и в этом вопросе ("стихийность – навык") цирк не давал ни того, ни другого, а бесстыдно – в обмен на билет – вручал всякий раз свой эрзац, свою фирменную подмену, свой разящий конской мочой и навозом суррогат (да еще с обязательной для меня ангиной – через день после каменно-твердых кусочков волшебного, уже с полуснятой серебряной шкуркой – ах, чудо на одной ножке! – искусительного эскимо).

Я бы хотел тебе кое-что объяснить. Именно "объяснить", а не

"нравиться". Я знаю все нехитрые уловки, с помощью которых можно до опупения быстро понравиться – и продолжать нравиться – бесхитростным, простодушным, по-детски непритязательным.

То есть почти всем.

Ты – другой, Клеменс. Ты входишь в статистически размытое, высокородное исключение. Но не обижайся, я знаю, как понравиться и тебе. Однако для меня "быть понятым" важнее, чем "быть любимым", – хотя в идеале разве это разделяется? В идеале не разделяется, а в жизни – еще как. Быть любимым (не за то, ни за что) проще: человек слеп, глух, глуп, упрям – и любит лишь собственные фантазии.

Я хочу невозможного: быть понятым именно тобой.

С людьми разговаривать невозможно. Что ни скажешь (если говорить правду, конечно) – идет резко вразрез с какими-то регламентациями.

Поэтому когда начинаешь выдавать свою реплику, тебе сразу дают понять, что она не из этой пьесы. Суфлеры шипят – они считают себя

"единственно правильными", но почему-то находятся в преисподней – и вот оттуда, из преисподней, эти суфлеры шипят: ты не должен так говорить, ты не должен так думать, ты не должен так чувствовать – а должен говорить, думать и чувствовать так: как написано.

Где? – хочется крикнуть мне.

Хотя я и сам знаю где. Как человек должен (думать, чувствовать и говорить), четко изложено в одном модном бестселлере. Он, кажется, называется Библия. Но Библия все-таки не бесспорный бестселлер.

Различие между Библией и настоящим бесспорным бестселлером – скажем, полицейско-порнушным – с неукоснительным бабахом и трахом – в том, что бесспорный бестселлер читают. Библия, конечно, не бесспорный.

Библия – это такой бестселлер, из которого при дурной, дождливой погоде, или когда денег совсем нет, а богатый дядя, хоть бы хны, жив себе и здоров, или жена зачастила в соседское имение, или лучшую ездовую лошадь завистники сглазили, да мало ли какая непогода нападает, вытянут одну цитатку, а потом всех прочих смертных этой цитаткой пытают-испытывают: ой, да как же ты можешь это не знать?! не помнить?! да как же ты дышать-то после этого можешь?! неужели получается?! А потом, чтобы добро не пропадало, сделают эту цитатку эпиграфом к своему маловысокохудожественному тексту – ну, это как

Малера или Гайдна пустить за кадром такого фильма, который и смотреть-то получается только после трех кружек пива, а тут совсем без пива – просто с Малером или Гайдном – глядишь – во-первых, и смотреть вроде получается, и, главное, кадр как-то умней делается, многозначительней. Да и как ему не стать умным и многозначительным, когда за ним – свинским, ослиным, бараньим – где-то в горних высях – звучит Малер или, там, скажем, Гайдн? Так вот, прицепят они к своему недоноску цитатку из Библии – ну все равно как бантик к бесхвостой собаке (а всякий, кто хоть что-то смыслит в разведении собак, знает, что бесхвостых от рождения щенков положено уничтожать, так как они генетические уроды – и так как для сохранения породы существуют жесткие правила, потому что бантики уродства не выправят) – вот прицепят они к своим текстам бесхвостым цитатку из Библии, и такое впечатление, что в Библию они так уж погрузились – ну так погрузились – ажно пузыри пошли, хоть вызывай водолазов и местного врача – вылавливать синее тело и констатировать утопление.

Но меня интересует совсем другое. Меня интересует не как человек должендумать и чувствовать, а как он думает и чувствует на самом деле . В частности, я сам. И только это мне кажется ценным.

И задач, помимо той, чтобы выражать свои ощущения в наиболее точных формах, у меня нет.

Я – человек, нарушивший все заповеди.

Признаюсь лишь в некоторых нарушениях.

Мои родители внушают мне жалость, ужас и отвращение. Жалость стоит здесь на первом месте произвольно – она не доминирует. Все эти три компонента, даже суммарно, к сожалению, не могут дать того канонического (искомого) сыновнего чувства, совпадающего с ответом задачника. Я хотел бы понимать что-нибудь в генетике, чтобы разобраться с этой чертовщиной.