Йозеф Шкворецкий - Конец нейлонового века Страница 12

– Она красива. – безразлично произнесла Ирена. А ему захотелось эту умную женщину немного подразнить.

– Ты думаешь? – начал он. – А к тому же и умна. Я тебя с ней должен познакомить.

– Гм, – ответила Ирена, глядя на пани Мартинесову через плечо.

– Знает Сартра и Камю не хуже профессора Черны, – отчаянно лгал он.

– Да?

– И поет сенсационно.

Ирена промолчала. Он попробовал продолжить:

– На факультете она – перед замужеством – занималась сравнительным религиоведением.

Наконец Ирену прорвало:

– Такая уж она умница?

– Конечно.

– А по-моему, дура, – резко произнесла Ирена, но в голосе ее сквозила нотка интеллектуальной неполноценности. Его мгновенно охватила нежность, к которой, пожалуй, весь этот треп изначально вел.

– Раз ты так думаешь… Куда ей, конечно, до тебя!

– Ну да, если не шутишь.

– Нет-нет, я всерьез.

– Ты хочешь мне польстить. Я тебя знаю.

– Нет, я в самом деле так думаю, Ирена.

С минуту она молчала, лишь ядовитой зеленью глаз следила за движениями Эвы. Потом спросила:

– Это ее муж?

– Да, сеньор Энрике Мартинес.

Она молчала, и он добавил:

– Весной они едут в Мехико.

Снова молчание.

– У его деда – этого Мартинеса – там хасиенда. Эва уже получила от него посылку с мексиканским национальным костюмом.

Без ответа.

– Он ей очень идет.

– Знаешь что? – сказала она вдруг, и он почувствовал, что сбивается с танцевального ритма. Она посмотрела ему в глаза и произнесла тоном маленькой девочки: – Пусть ваша Эва поцелует меня в попку.

Профессор долго пытался утопить свой сплин в танцевальном вихре, последовательно сыграть роль потерпевшего катастрофу, обреченного на смерть в семь утра следующего дня, но этот дурацкий, мучительный факт торчал в черепе словно ввинченный. Его привлекла какая-то симпатичная одинокая девушка, вынырнувшая из-за пальмы в фойе; но потом он подумал, что возможный флирт не может закончиться свиданием в понедельник, в четыре, у Народного театра, и он почувствовал себя так, словно весь этот хоровод, вся эта праздничная толпа в мраморном коридоре находятся не в нынешней Праге, а в Праге его костелецких видений, из которых он только что вышел в сокрушительную реальность черных зимних утр, когда вместе с другими вынужден был спешить на авиационный завод, где они исполняли противную четырнадцатичасовую повинность по мобилизационному закону.

Но у принудительной работы на заводе был «свет в конце тоннеля» – скорый конец войны. А эта противная повинность неопределенного мирного времени, что начнется у него с понедельника, – иное и гораздо худшее рабство, крепостничество без надежды на сладкую свободу свободы. Останется лишь одна свобода. Та, которая заключена в «осознанной необходимости».

Удачно закрученное иезуитское определение снова возбудило в нем злость, но против него он был бессилен. Оно помогло ему сдать выпускные экзамены на факультете, который за одну ночь стал кузницей марксизма; но что, собственно, в «осознанной необходимости» марксистского? Что в такой вот свободе вдохновляющего, когда это лишь прогрессивно выраженный его собственный, безошибочный реакционный принцип: когда нужно выживать, делай жизнь приключением. Ограниченная необходимостью свобода, неотличимая от приключения четырнадцатилетнего мальчишки, начатого от безысходности? Ты попался, Монти Бартош, с яростью убеждал он себя, и чем больше будешь трепыхаться, тем сильнее и омерзительнее будешь чувствовать, что попался. Пойми, что с этим ничего не поделаешь, Эпиктет[12] несчастный, пойми эту необходимость, пойми наконец, дурачок, что хотя по закону здесь есть право на труд, но это коммунизм, и право превращается в повинность; пойми это, дорогой, – и ты свободен.

Именно это остается человеку – и так всегда. У тех, кто об этой пикантной форме свободы больше всех говорит на семинарах и лекциях, для себя есть другая, недиалектическая – жить по хотению, по своему хотению, ибо сейчас все идет так, как хочется им, а не ему. Те, кто удовлетворен необходимостью естественных законов, приведших эту страну к социалистическому строю, сейчас в этом строе – на ведущих местах, и для Мартинов Бартошей они разрабатывают сверх того еще и специальные необходимости законных предписаний и распоряжений. И обе эти вещи – строй внешнего мира и строй его личной ситуации в нем – должны сливаться в таких предписаниях в единое радостное понятие, являясь источником извечных человеческих мучений, а понятие это облекается в костюмы иной, каждый раз новой, всеобще обязательной философии. И ничего не остается, как только щелкнуть каблуками и уехать в Гацашпрндовичи. Свобода – осознанная необходимость. Да, Монти Бартош. Именно так это можно выразить: главное не то, что тебя ждет, а то, что ты с этим сделаешь; но это уже не марксизм, а гнусный экзистенциализм. Можешь повеситься, можешь щелкнуть каблуками. В зависимости от того, марксист ты или гнусный экзистенциалист. В этом тебе предоставлена абсолютная свобода.

Он спускался по ступенькам вниз, в бар, в это хранилище прекрасных жидких радостей жизни – и сразу столкнулся с прыгающими барышнями в светлом и стилягами в черном. Все эти идиоты останутся здесь ни за что ни про что, ни за какие заслуги, просто по счастливому факту своей ситуации. Мир – не что иное, как огромная несправедливость… По еще более узким ступенькам он свернул влево, прошел под красным фонарем на стене, искусно покрытой грубой штукатуркой, раздвинул плюшевую занавеску и вошел в бар.

Зал еще не был полон, но свет уже застилался густым чадом, все казалось мутно-серым. У стойки сидели спиной к нему двое мужчин. Уже решив оставить в покое свои проблемы, он элегантно оседлал стульчик. Бармен вопросительно посмотрел на него.

– Брэнди, – произнес он с американским акцентом, развернул стульчик и оперся о стол. Потом заметил, что рядом курит сигару Педро Гешвиндер. Сигара в руке Педро смотрелась довольно глупо. – Хэллоу, Гершвин! – окликнул он его, не успев еще ни о чем подумать. Педро кивнул ему своей сигарой:

– Хеллоу, Монти. Как тебе ползается по этой земле?

– So-so, – ответил он, развернулся спиной к бару и оперся локтями о стойку. – С кем ты здесь?

– С Жофией, – ответил Педро. У него было провокационно пражское лицо – этот никогда в жизни ноги не высунет из Праги, никто его не заставит, даже если к власти придут троцкисты и закрутят гайки.

– Чем ты занят сейчас, приятель? – спросил профессор, забыв о селе. – Давненько я тебя не видел!

– Сдаю госы. А ты?

– Я тоже, – ответил он и быстро продолжил: – В клуб больше не ходишь, а?

– Времени нет. И до весны не будет.

– Это ты так вкалываешь?

– Ну, как сказать. Есть еще много другой работы, поважнее.

– Ты имеешь в виду… – Профессор выразительно умолк, зная, на что Педро намекает. Тот важно кивнул.

– А будет к весне эта работа иметь какие-то последствия? – с иронией спросил профессор.

Педро ответил не сразу, вынул изо рта сигару и пустил вверх клуб густого тягучего дыма.

– Ну, – произнес он после паузы, – такую работу трудно увязать с точной датой, сам понимаешь.

– Но какая-то надежда есть, по крайней мере? – настаивал профессор, сжимаясь от своей неполноценности: его никогда не привлекали к таким делам. Золотая молодежь, которая или победит коммунизм, или в нем вызреет, но оставаться с краю не хочет.

– Надежда? – спросил Петр с удивлением. – Это всегда остается. Вера, надежда, любовь. Вера нам не нужна, потому что знаем. Надежда – тоже не нужна, поскольку есть уверенность. А любовь? – Педро взял стакан виски, опрокинул в себя, и профессор заметил, что тот уже слегка пьян. – Монти, дружище, – продолжал он сентиментально, – ты же философ. Как это там… В стихотворении этого еврея.

– В каком?

– Ну, в том, про дождь. И про любовь. Ты однажды читал его, когда мы вымокли на river party.

– Стихотворение Кейма?

– Наверное. Как там, Монти?

– Падает дождь, падает дождь…

– …ливень, звени. Точно. Это оно. Так же и с любовью, Монти, понимаешь? – Он неприятно-доверительно сжимал бедро профессора. – Падает дождь, падает дождь, ливень, звени, – декламировал он, – а я люблю без ответной любви девчонку одну. – Маэстро, виски без!

– Дружище, что с тобой? – спросил профессор, когда бармен наливал. – Поругался с Жофией? Какую любовь ты хочешь утопить?

– Старую, – махнул рукой Педро, поднося стакан к губам. Потом выпил.

– Ты упьешься. Не валяй дурака, – сказал профессор.

– Молчи! И слушай! Там так хорошо сказано, – всхлипнув, прервал его Педро. – Не умру от любви, не заплачу от горя. Умру сифилидой.

– Ты разошелся со своим призванием, – вымолвил профессор.

– Вовсе нет. Но я совершил страшную ошибку, приятель.