Бернар Кирини - Кровожадные сказки Страница 12

Итак, он фланировал по набережной как турист и, похоже, не понимал, что за опасное место порт. На нем не было даже обязательной для всех каски; в клетчатом костюме и круглых очках он напоминал депутата-консерватора или профессора права, который по рассеянности забрел в это опасное и враждебное место. Никто на пирсе не интересовался Гулдом: моряки делали вид, что не замечают его, а докеры были слишком заняты, чтобы велеть ему убираться. Я не хотел, чтобы с незнакомцем случилась беда, и подошел, чтобы попросить его уйти. Он глазел на «Педро Парамо» — пришедший из Персидского залива мексиканский стопятидесятиметровый танкер.

— Я могу вам чем-нибудь помочь, мсье?

Он взглянул мне в лицо, улыбнулся и сказал с восхищением в голосе:

— Потрясающее чудовище!

Он казался искренне восхищенным, из чего я вывел, что он не знаток, ведь «Педро Парамо» — далеко не самое большое судно; в порту было полно кораблей повнушительней. Но спорить мне не хотелось, и я согласился:

— Да уж, корабль классный.

Я собирался добавить, что посторонним запрещено находиться на пирсе, но тут незнакомец продолжил:

— Вид у него не очень.

Я был удивлен и внимательнее вгляделся в корпус «Педро Парамо». Я редко обращаю внимание на состояние кораблей и могу не заметить, что работаю на торпедном миноносце или галионе XVI века. При ближайшем рассмотрении «Педро Парамо» действительно был судном «не первой свежести» и плавал лет двадцать, не меньше, а то и больше, если судить по изъеденному ржавчиной корпусу, разбитым иллюминаторам и облупившемуся названию.

— Вы правы, не красавец, — сказал я Гулду.

— Знаете, сколько нефти залито в его цистерны?

Я понятия не имел, но как профессионал счел нужным выдвинуть предположение:

— Думаю, около двухсот тысяч галлонов.

— Если быть точным — двести пятьдесят одна тысяча в двадцати одной цистерне. Порожняком корабль весит двадцать девять тысяч тонн, значит, он в тридцать раз тяжелее Эйфелевой башни. Высота от киля до клотика мачты — больше сорока пяти метров. Автономного запаса топлива хватает на сорок дней, то есть он может пройти три четверти пути вокруг света.

Я был потрясен.

— Откуда вы все это знаете?

Он напустил на себя вид сыщика, сообщающего клиенту результаты расследования:

— Я довольно давно слежу за «Педро Парамо». Полагаю, он скоро дозреет.

— Дозреет?

— Дозреет. Как большая слива. Если этот корабль сделает еще несколько тысяч миль, он расколется.

— О чем вы?

Его глаза радостно блеснули, лицо осветила широченная улыбка.

— Что он затонет, вылив нефть в море и устроив прекрасный, замечательный, восхитительный черный прилив.

С этими словами он достал из кармана пиджака маленькую жестяную коробочку, открыл ее и протянул мне:

— Миндальный коржик?

Жестянка была доверху заполнена сластями, я взял одно печенье, он положил в рот сразу два и закрыл крышку.

Мы молча жевали, с интересом разглядывая «Педро Парамо», и я думал, что он все-таки очень странный тип.

— Мои слова вас шокировали? — спросил он.

— Вовсе нет, — ответил я. — Хотя я нахожу их… странными.

— Понимаю. Очень хорошо понимаю. Но не могу допустить, чтобы вы посчитали меня психом или извращенцем. Клянусь вам всем, что есть святого на земле: я вовсе не желаю, чтобы эта груда железа раскололась, отравив своим грузом воду. Это было бы ужасно! Ужасно и безнравственно. Я безусловный и безоговорочный сторонник высокой морали и добродетели, а также всего, что из этого проистекает, и придерживаюсь того мнения, что черные приливы — суть чудовищные и безобразные катастрофы.

Он снова достал коробочку и бросил в рот третий коржик.

— И тем не менее…

Лицо его неожиданно приобрело серьезное выражение, он прищурился и заговорил, веско роняя слова:

— Черные приливы не так уж и сильно отличаются от других творимых людьми гнусностей и безобразий. На мой взгляд, их вполне можно приравнять к убийствам.

Гулд сделал упор на последнем слове, чем изрядно меня напугал.

Он это заметил и рассмеялся:

— Не волнуйтесь, убийства я не одобряю ровно в той же степени, что и черные приливы. И то и другое достойно всяческого осуждения, хотя последствия их различны — не стану тратить время и силы на сравнение, ибо нет ничего хорошего в разглядывании самых низких проявлений человеческой деятельности, пусть и в научных целях. Но давайте будем откровенны: всё ли мы сказали, признав, что убийство и загрязнение морей — ужасные, постыдные и нетерпимые явления?

Он уставился на меня, словно хотел получить ответ на заданный вопрос.

— Ну… — Я пожал плечами. — Думаю… да.

— Нет! — взорвался он. — Нет, мсье, не все. По сути дела, мы сказали только половину того, что должно быть сказано. Знайте же: убийство и черный прилив — две стороны одной медали; заклеймив их самым суровым образом, пустив в ход все самые крепкие слова и выражения, мы видим только одну из сторон. Чтобы увидеть другую, необходим недоступный большинству наших сограждан нестандартный подход.

— Боюсь, я не совсем понимаю, о чем вы.

Мой новый знакомый сунул руку в карман, и я подумал, что он снова угостит меня печенюшкой, но он достал напечатанную на плохой бумаге брошюру.

— Вы знакомы с этой лекцией?

Ни на первой, ни на последней странице обложки ничего не было написано.

— О чем идет речь?

— Возьмите и прочтите — вернете при случае. Моя карточка внутри.

Открыв брошюру, я нашел изящную визитку на бристольском картоне с именем «Пьер Гулд», под которым стояли буквы ОЗЧП и номер телефона.

— Что это за сокращение? Похоже на название мореходной компании.

— Это не судовладельческая компания, — ответил Гулд. — Вы все поймете, когда прочтете лекцию. А теперь позвольте откланяться, я должен осмотреть еще много кораблей.

Он застегнул куртку, сунул руки в карманы и пошел прочь.

— Как вас найти? — крикнул я ему вслед. — Мне ведь нужно будет вернуть книгу!

— Я часто гуляю по причалам, — ответил он, не оборачиваясь. — Если лекция вас заинтересует, позвоните, номер на визитке.

Я стоял у подножия «Педро Парамо» с брошюрой в руке и смотрел вслед Гулду, пока он не исчез среди груды контейнеров. Только тут я вспомнил, что так и не сказал: посторонним вход на территорию порта запрещен.

Я вспомнил о Гулде и его миндальных коржиках только три дня спустя, найдя в кармане брюк измятую брошюру. Придется положить ее под стопку словарей, прежде чем возвращать, подумал я. На пятидесяти двух страницах была напечатана лекция, начинавшаяся такими словами:[10] «Господа, я имел честь получить от вашего комитета трудное поручение — прочесть лекцию Уильямса об Убийстве как виде Изящных Искусств; эта задача могла оказаться несложной три или четыре столетия назад, в те времена мало кто понимал это искусство, да и выдающихся образчиков было раз-два и обчелся; но в нашу эпоху, когда профессионалы продемонстрировали миру совершенные шедевры, публика вправе ждать от критиков соответствующего уровня». Я быстро понял идею автора: показать, что в убийстве помимо аморальности есть эстетическая компонента и она заслуживает отдельного изучения, вынесенного за рамки противостояния Добра и Зла. «В красивом убийстве есть что-то еще, кроме двух болванов — убийцы и жертвы, ножа, кошелька и темного угла»; следует также обратить внимание «на общий замысел, соединение элементов, свет и тень, поэзию и чувство».

Все это показалось мне весьма занимательным, в некоторых, особо комичных, местах я не мог удержаться от смеха. Ум и ловкость автора, убеждавшего читателей, что они очень даже могут рассматривать поножовщину как произведение искусства и при этом оставаться в ладу со своей совестью, действительно заслуживали восхищения. Не желая нарушать моральные устои, он предложил читателю следующую методу: «Когда убийство грамматически находится еще в футурум перфектум, пока оно еще не совершено и даже (согласно новомодному пуристическому обороту) не находится в процессе свершения, но лишь предполагает быть свершенным — и слух о замышляемом покушении только достигает наших ушей, давайте всенепременно подходить к нему исключительно с моральной точки зрения.

Однако представьте, что убийство уже осуществлено, приведено в исполнение, если вы вправе сказать о нем «Tetélestái» — «Кончено» или (повторив мощную молосскую стопу «Медеи»[11]) «eirgata» — «Так, вот всё»; если кровопролитие сделалось fait accompli (свершившимся фактом); если злосчастная жертва уже избавлена от страданий, а повинный в этом негодяй удрал неведомо куда; допустим даже, что мы не пожалели сил, стремясь его задержать, и подставили ему подножку, но тщетно: «abiit, evasit, excessit, erupit, etc.» (ушел, ускользнул, удалился, вырвался и т. д.), — какой прок тогда, спрошу, от добродетели? Морали отдано должное; настает черед Тонкого Вкуса и Изящных Искусств». Завернуто было лихо, что и говорить, хотя для меня и не до конца убедительно; автор демонстрировал предельную серьезность, но текст был таким остроумным, что я с трудом верил в его искренность и не мог согласиться с изложенными идеями. Я от души посмеялся и лег спать в отличном настроении, задаваясь вопросом, возможно ли, как утверждал Гулд, поступить с черными приливами так же, как острослов-лектор предлагал поступить с убийствами: критиковать наподобие произведения искусства.