Уилл Селф - Этот сладкий запах психоза. Доктор Мукти и другие истории Страница 12

Ричард вскинул руку, чтобы остановить недавно отошедшего от столика официанта. «П-принесите счет, пожалуйста», — пробормотал он, запинаясь, точно Оливер Твист в работном доме.

И отчего он решил, что она богата? Квартирка, в которую Урсула впустила Ричарда, была не больше его собственной — просторная комната, крохотная кухонька и ванная. Сквозь высокое окно с грязными и мутными стеклами виднелось то, что звалось чудовищным, нелепым оксюмороном: световая шахта.

Имелись и кое-какие предметы мебели: раскладной диван-кровать, кресло, комод. А из шкафов торчали, свисали со спинок стульев и подлокотников кресел, и просто валялись на полу экстравагантные одежды, в которых она представала в своей клубной ипостаси: микроскопические юбочки, блестящие чулки и обтягивающие топы без бретелей. С абажура настольной лампы также свисала пара чулок — для того ли, чтобы приглушить свет, или нет, Ричард так и не понял.

И над всем этим, точно пороховой дым над «ничьей землей», витал пронзительный аромат «Жики», — запах был такой силы, что Ричард почти видел молекулы бергамота и лаванды, которые пенились и кипели в спертом воздухе комнаты.

Она принесла с кухоньки бутылку бренди. Ополоснула два пыльных бокала и налила себе и Ричарду — примерно на четыре своих изящных пальчика. Сойдя с помоста каблуков, она пересекла комнату. Нажала какие-то кнопки, и из невидимого динамика полился голос трип-хоп-певицы Мартины: «Уверен, что хочешь быть со мной? — мне нечего дать тебе/Когда есть доверие — будут и радости/Когда нам станет страшно — будем слушать ритм…» Трип-хоп, танцуя и подпрыгивая, разносился по комнате. Урсула опустилась на диван-кровать, пригладив выцветший ворс обивки гладким своим задом. Ричард присел рядом.

Сначала он чувствовал неловкость — пиджак его лучшего костюма был тесноват и натирал под мышками, но, как только он обнял Урсулу, руки уже чувствовали только ее, только сладострастность ее скульптурного тела. Его губы припали к бесконечной сладости ее пахнущих маринадом губ. Это произошло так естественно, что обольщение показалось ему вполне взаимным. Язык Урсулы скользнул ему в рот, и он встретил его своим. Желтоголовый уж обвился с гадюкой.

Не было неуклюжей возни, не было неловкости — он ласкал ее полную грудь, гладкие бока и нежную кожу бедер.

Теперь они лежали поперек дивана. Руки Урсулы шарили по его талии, вытаскивая из брюк подол рубашки, — прохладная рябь ее ладоней на горячей плите его живота. Он застонал, продолжая целовать ее. Она застонала в ответ. Мартина ответила им обоим протяжным стоном. Его пальцы нырнули под подол ее платья. Он ощутил кружевные резинки чулок и наконец нашел то, что искал. Ему не верилось, что у нее такая нежная кожа. Все еще не веря, он ощутил прикосновение шелка над лобковыми волосками, над раскрывшимся лоном.

Они разделись. Она просто села на кровати, вытянула руки и стащила платье через голову. Ее лифчик и трусики были из атласной, цвета слоновой кости, ткани. Его эротическая фантазия сидела тут во плоти, рядом с ним. Словно, мастурбируя ночи напролет на ее образ в своих мечтах, он создал ее из своего ребра — в которое превратился его член.

Он снял рубашку и брюки. И улыбнулся ей — но она была не в том настроении, чтобы улыбаться; она просто притянула его голову к своей. Его пальцы нашли ее соски, пощекотали их, ущипнули. Она застонала. Потом его руки переместились южнее, потянули за резинку ее трусиков. Он схватил ее за причинное место, точно за загривок. «Трахни меня, — сказала она, — пожалуйста, трахни». Она высвободила его член. Руки ее были точно сухой лёд. Он издал гортанный стон, приподнялся, срывая последние листья одежды со стебелька ее тела. Она откинулась на кровати, выгибаясь и взбрыкивая. И снова ухватила его, помогая проникнуть в себя.

Едва погрузившись в нее, Ричард понял: в лучшем случае три рывка — и он кончит. Он почувствовал, как сперма поднимается вверх, будто шипучая жидкость в пробирке. Ему надо что-то сделать, что-то придумать, чтобы избежать самого главного, самого обидного фиаско в своей жизни. Надо как-то ослабить, притупить желание. Чей образ может послужить ингибитором этой бурной химической реакции, выключателем для этого электрического импульса? Нет, не уютное, пухленькое тело прежней подружки — какой-никакой, но все-таки эротический образ, пусть и далекий от совершенства, что лежало сейчас под ним, тяжело дыша и умоляя его продолжать. Нет, не серьезное, морщинистое лицо отца — хотя и эта картина слегка поумерила его пыл. Нет, это должно быть что-то по определению неэротичное, что наверняка отобьет всякую охоту….

— Трахни меня! — умоляла Урсула. Пятки ее лежали на его ягодицах, она подталкивала его: не останавливайся. «Трахни!» — дышала она ему в загривок. Ногти ее впились в его голые плечи. И тут его осенило: и это было единственным правильным решением. Белл! Он станет думать о Белле. О высоком белом Белловом лбе; Белловых влажных похотливых губах; черных-черных волосах Белла. Он станет думать о Белле — и тем самым сможет умерить свою прыть и избежать непоправимого.

После чего Ричард смог приступить к атаке на распростертое под ним тело с новыми силами и несокрушимой уверенностью в своих силах и возможностях.

Губы ее открылись. Глаза закатились в экстазе. Волосы раскинулись веером вокруг головы. Черты ее начали преображаться… нет, не преображаться — изменяться! Они менялись, становились жестче, грубее. Лоб Урсулы вдруг сделался выше, массивней и белее, лобные доли — выпуклыми. Менялись и руки, которые обнимали Ричарда: они стали больше, мускулистее и волосатее. Он попытался вырваться, но ноги, обхватившие его повыше ляжек, тоже стали крупнее и сильнее. Ужасающе огромные, они захватили его в плен. С благоговейным ужасом наблюдал Ричард, как прекрасная грудь, которую он еще мгновенье назад целовал и прикусывал, точно высохла и превратилась в две твердые, широкие суповые тарелки, а возле каждого соска теперь торчал завиток жестких черных волос.

Член Ричарда мгновенно опал. Он не просто выскользнул из мягкой своей темницы — его оттуда выплюнули. И голос, умолявший Ричарда не останавливаться, больше не был голосом Урсулы, он сделался низким и гортанным — голос был не развязным, но проклинающим.

Белл прижал Ричарда к своей могучей груди. Поерошил его светлые кудри и потрепал по щеке грубой своей дланью. Ричард не понимал, как он может слышать слова Белла — ведь по комнате метались его собственные жалобные крики. «Вот и хорошо, теперь ты тоже с нами, — сказал большой человек. — Я уж думал, что ты никогда не сможешь — не будешь принят в компанию по-настоящему».

И, когда он притянул Ричарда к себе, тот вновь ощутил в горле щекочущий аромат «Жики». Только на сей раз аромат этот не был сладким — он был горьким, как кокаин.

ДОКТОР МУКТИ И ДРУГИЕ ИСТОРИИ

Перевод Александра Беляева

Доктор Мукти

Доктор Шива Мукти был психиатром скромных достижений, зато чрезвычайных амбиций. Хотя вряд ли бы он с этим согласился. Даже если бы его старинный друг Дэвид Элмли, человек на редкость мягкий, заметил ему: «Шива, ты психиатр скромных достижений, зато чрезвычайных амбиций», — в протест на это последовала бы целая тирада. Счегоэттывзял? Скромного по чьим меркам? По какой шкале? А насчет скачущих эттыкчему? К тому, что я смею полагать, будто заслуживаю лучшей участи, чем вшивое консультирование в «Сент-Мангос»? Для тебя это слегка не по-английски? Не крикет, а, старичок?

При всем желании Элмли, ситуация была отнюдь не гипотетической. Сносимый потоком самооправданий, он пошел на попятный. «Да ладно, Шива, ты же понимаешь, я не это имел в виду. Не принимай мои слова близко к сердцу, не стоит так переживать из-за того, что некоторые жители Индии любят крикет больше англичан».

Но это только изменило направление муссона в голове Мукти, теперь под воздействием взрыва негодования ветер погнал волну на бедные огни святого Элмли.

— Крикет! Индия! — бросил он. — Ты в этом вообще ничего не смыслишь. Поверь, Дэвид, если бы у тебя был отец вроде моего, ты бы не говорил таких вещей.

— Каких вещей? — Элмли тут же начал медленно соображать.

— Чрезвычайные амбиции, скромные достижения. Ты понятия не имеешь, что у меня было за детство на самом деле, под каким давлением я работал, насколько весомые ожидания мне необходимо было оправдать. Меня даже на ночь одного не отпускали, пока я не поступил в медучилище, пока мне не исполнилось двадцать! Отец взвалил мне на плечи целый воз своих нереализованных амбиций, я все время пытался выжить под тяжестью заблуждений этого старого дурака касательно смысла жизни, прогресса, науки, которые давили на меня как мешок с цементом. Дэвид, в детстве он вечно допекал меня: Шива, не делай этого, Шива, не делай того, Шива, почему ты не садишься за уроки? Ведь скоро экзамены, Шива! А теперь ты говоришь, что мои амбиции чрезвычайны, но поверь, я сдержан и скромен! Если бы я не прошел через все это дерьмо, то попросту не вставал бы по утрам, а плыл по течению к этому зачумленному муравейнику.