Елена Макарова - Вечный сдвиг. Повести и рассказы Страница 12

– Ника ты моя Самофракийская! Освободить бы тебя из-под спуда, расправила бы ты крылышки и полетела, – заговаривал он обернутую в полиэтилен глыбу на поворотном круге.

«Жена!» – вспыхнула в мозгу красная лампочка. «Жена! – засвербило в животе. – Что я с ней делал? Какой кошмар! Неужели я и впрямь потерял себя в луже?» Федот опустил руку в карман, но кармана не было, и плаща не было, а также всего тела, включая голову. Ну да, явись он к жене весь, с душой и телом, он бы такого себе не позволил. Да будучи весь, он никогда бы к ней и не явился, ибо искусство служило ему убежищем от закатного буйства плоти. Если говорить начистоту, то Федот всю жизнь любил одну женщину. Нику Самофракийскую? Нет! Машу Белозерову, свою лагерную жену.

Маша, ангел, падший по воле чужих и грубых людей. Вот ты идешь, богиня любви и плодородия, по безжизненному песку и несешь на своих плечах груз принудительного труда. Ласточка моя, Маша, где искать мне тебя? Зачем разделил нас проклятый Терехов, зачем ты продала ему свое поруганное тело, девочка моя, Машенька?!

Федот достал из-под топчана чемоданчик и вынул из него пожелтевший пакет с лагерными письмами. Может, она жива и где-то есть?

8. Нет ничего сложней простого.

– Филонишь, – вздохнул Иван Филиппович, рассматривая себя в зеркало, забрызганное гипсом.

– Нарцисс Филиппович, – глупо пошутил Федот, зная, что дело тут не в нарциссизме, а в том, что Иван некоторые черты Ленина лепил с себя. Особенно удачным в смысле сходства был нос, в общем-то незамысловатый нос вождя, простой по форме и содержанию, но, как известно, нет ничего сложней простого, а простое у Ивана Филипповича всегда шло туго.

– Иван, я тут тебе кое-что прочесть хочу, – сказал Федот и сел на бортик продавленной раскладушки.

– Из лирики? – мрачно сощурился Иван, но стучать перестал и сел рядом с Федотом.

– Ты знаешь, что у меня была жена, – начал Федот.

– У тебя есть жена, – перебил его Иван и, выпростав одну руку вперед, а другую заложив за лацкан пиджака, произнес: – Еволюция, о необходимости которой…

– Заткнись, Иван, выйди из образа!

– Ладно, зачитывай, – согласился Иван и смежил усталые веки. При этом его сходство с посмертной маской вождя стало столь разительным, что Федот вскочил с раскладушки и тряхнул Ивана за плечи. Иван открыл глаза и прищурился.

«Нет, не буду ему читать», – решил Федот и, сунув письмо за пазуху, вышел из мастерской в развидневшиеся город.

9. Ундина с улицы Маши Порываевой. Маша Порываева! – что за фамилия! Вот улица Маши Белозеровой – это звучит, Порываеву казнили фашисты, за что она была награждена посмертно, а мою Машу добили в лагерях и общественным вниманием не удостоили. А ведь моя Маша – герой! Тетенька, дайте хлебушка, дети помирают, – услышала она плач, подошла к вагону с этапированными и просунула в прореху между досок батон хлеба. За один батон десять лет лагерей. Святыми у нас землю устилают», – клокотало в Федотовой душе, и он в сердцах пнул незапертую дверь ботинком.

– Головная боль, – пожаловалась Ундина, протирая висок нашатырным спиртом, – вся наша жизнь – сплошная непрекращающаяся головная боль.

Федот сел в кресло, покрытое ковриком из художественного салона. Обитель одиноких женщин с выставкой иностранных бутылок на кухонном шкафу, с керамическими пепельницами и сервизом из Гжели, с пуфиками и подписными изданиями, – все это было хорошо знакомо Федоту.

– Хорошо, что пришел, – сказала Ундина. – Ты по делу или просто так? Вот ничего в тебе вроде нет, и ростом не вышел, и плешив, а бабам нравишься!

– Я к тебе со своей занозой пришел, – сказал Федот.

– С некоторых пор я стала располагать людей к откровенности, – засмеялась Ундина, стирая с ногтей старый лак. – Старею, видно.

– У меня была жена, в лагере. Проклятый начальник Терехов из ревности разлучил нас. Дело в том, что она, как бы это понятней объяснить…

– Была женщиной легкого поведения?

– Уж никак не легкого! Послушай!

«Нахожусь в лагерях девять лет. Весь пройденный путь в лагере был ужасным, если бросить назад взгляд и проанализировать. Сожительства тянули в грязное болото, я потеряла человеческий облик женщины-матери, но не замечала. Вы отправили моего друга на Медине – это меня, – пояснил Федот, – а я осталась одинокой, больной, сильно скучаю…»

– Тоска! Иногда я готова проклясть свою благополучную жизнь.

«Он смыл грязь с лица и души».

– Узнаю тебя, Федот. Только ты на такое способен.

– Не обо мне речь!

– Аркаша должен прийти, с минуту на минуту, – Ундина перебирала пальцами в воздухе и дула на них, чтобы лак застыл.

Федот положил письмо в карман.

– Читай, я слушаю тебя очень внимательно.

– А там больше ничего нет.

10. Путаница. У входа в мастерскую Федот столкнулся с уборщицей Кланей.

– Федотушка, сокол! – обрадовалась Кланя. – А я как раз к вам с просьбочкой. Письмо прочтете? Я почерк не разберу.

Федот покорно поплелся за Кланей на третий этаж.

«Добрый день или вечер! С приветом из Хмелева и пожеланием масса самого наилучшего, а главное крепкого здоровья. Здравствуйте, Маня, Кланя, Ваня и Таня! Очень перед вами извиняюсь очень некогда писать сейчас работы много идет отел телята очень болеют много переживания».

– Господи, – охнула Кланя, – ить што за жизь!

«Дома все хорошо, коровушка отелилась».

– Слава те Господи! – охнула Кланя и провела ладонью по запотевшему лбу.

«Купила холодильник Бирюса – 278 л, привезла с Пестова Клочкова».

– Невестка! – улыбнулась Кланя и умолкла, испугавшись, что перебила чтение.

«Ваня Беляков уставил исправный 215 руб. стоил 250 теперь на них снижение».

– Ваньке, небось, пол-литру поставила. Да ить пускай, все равно хорошо, Читай, милок, читай!

«Кланя, когда приедешь напиши Саша обещался на 8 марта приехать сейчас к нам не попась дороги худые. Пишут послали Сереже ковер на пол. Пока живут хорошо очень довольная им».

– Ну и слава Богу, так потихоньку и выправляцы.

«Меня приглашают а гости, но мне туда не попась некогды».

– Еще бы, кажный день в три часа ночи на фирму встает.

«Юра учится хорошо в субботу приходит помогает воды наносить колит древа. Пока до свидания маленько пописала а уж на фирмы идти ждем скорого ответа Вера Юра».

– Спасибо, – заворковала Кланя, стискивая Федота в благодарных объятьях. – Я тебя так не отпущу. За добрую весть надо беленького.

Она выставила бутылку, нарезала черный хлеб и сало толстыми кусками, по-деревенски.

– Заначка, – сообщила вяло, видно, радость ослабла и она подумала, что можно было и спасибом обойтись.

Федот Федотович старался есть медленно, как подобает представителю интеллигенции. «Простая баба, а почуяла нужду человека, – думал Федот, разомлев от выпитой водки. – Вернуться бы обратно, к простоте и убогости деревенской жизни, да замотала судьба, оторвала от почвы, и получился он человеком ни то ни се».

Лебеди на настенном ковре чистили перья, русалка сидела на ветке, поджав хвост. И этот ширпотреб нравится Клане и в ее лице всему простому народу. Искусство – не для искусства, у него гражданская миссия, только у нас она понимается превратно, у нас она служит большевистской идеологии и воспитанию дурного вкуса. Такими вот идиллиями торгуют только на базаре, да и то из-под прилавка».

Кланя сидела, упершись пухлой ладонью в подбородок. Как занесло ее в столицу? Известно как. Голод пригнал. По форме и колориту она напоминала кустодиевских купчих, но только на первый взгляд. Купчиха есть купчиха, а крестьянка, даже осевшая в городе – крестьянка. Изыску в ней нет. Слишком открыта для понимания. У купчихи лукавство и жеманство некоторое, а Кланя – вся как на ладони.

– Смешные вы, – сказала Кланя и похлопала ладонью по зевающему рту. – Видать, любовью обделены.

Ничего на это не ответив, Федот прокашлялся для солидности и вынул из-за пазухи письмо.

«Ты мое солнышко! Ты радость моей жизни! И кто тебе разрешил так малодушничать, что ты уже собираешься умирать? А кто тебе разрешает допустить мысль самоубийства?»

– У нас в Хмелеве три мужика прошлую осень повесились, – задумчиво сказала Кланя. – Ни с того ни с сего.

«Если ты меня разлюбишь и забудешь, – продолжал Федот Федотович, пропустив мимо ушей сообщение Клани, – то тогда можешь делать все с собой, что хочешь. А пока я тенью стою за тобой, мой дух в мазанке маленькой хатки, где ты, мой родной телепунчик».

– Телепунчик, телепунчик! – хохотала Клава, растирая слезы по щекам. – Кто же это у нас такой?

– Это я, – сказал Федот Федотович не без гордости и взглянул на конверт. «Начальнику II отделения гр. Терехову от з/ка Белозеровой М. А. л/д № 176607». – Как же так? Это же мое письмо!

– Читай, милок, больно красиво пишет, – попросила Кланя, комкая в руках салфетку.