Силла Науман - Что ты видишь сейчас? Страница 12

Трусливо избегая взгляда Моники, я вез ее высоко в горы, охранял ее сон и показывал свои самые любимые места. Когда воздух в горах по ночам становился ледяным, я укрывал ее одеялом и просил у нее прощения. Так тихо, что она никогда не просыпалась.

За неделю, что мы провели в горах, я показал Монике все самые интересные места и думаю, она примирилась с той ночью, о которой я не осмеливался говорить вслух. Наверняка она чувствовала мой страх и раскаяние, и мне было стыдно за это. Она приближалась, и от ее запаха мой живот горел огнем. Когда мы поднимались на гору, я шел первым, чтобы не видеть ее осторожных медленных движений. Каждое действие Моники раздражало меня, земля, по которой она шла, становилась выжженной, все, к чему она прикасалась, мне хотелось уничтожить. Ведь она не была Анной.

Когда мы наконец вернулись на побережье, я знал, что должен отпустить ее. Я не мог удерживать ее как пленницу, используя снова и снова. Каждая секунда рядом со мной была для нее пыткой.

Но в последнюю минуту я испугался до смерти, что она заявит на меня в полицию. Моника хотела позвонить из телефонной будки в маленькой деревне, я же сначала проехал мимо, но потом заставил себя вернуться. Мы расстались у ее отеля и условились о встрече вечером, но я, оказавшись в своей квартире, мигом собрал вещи, прыгнул в машину и уехал. Собаку я взял с собой, а доски оставил. Серфингом я больше никогда не занимался.

Я ехал всю ночь и на следующее утро был уже далеко. Мне удалось поспать несколько часов на заправке, но страх не отпускал. Он и потом еще долго мучил меня. Я боялся, что меня арестует и допросит полиция. Где я был, что сделал и сказал? Когда я встретил Монику в первый раз? Куда я вез ее? Как долго был с ней?

По ночам в беспокойных снах я видел, как жандармы в своих нелепых синих шлемах и начищенных ботинках поднимаются по ступенькам студенческого общежития и фонариками высвечивают номер моей комнаты. В другие дни они заходили, громко стуча подковками, в медицинскую библиотеку и искали меня среди студентов, мое имя гулко отскакивало от стен читальных залов, а они снова и снова выслеживали меня.

Только через три года на вечеринке я снова встретил Анну, которая уже год жила в Париже. Я пришел с медсестрой из хирургического отделения, где проходил практику, а она — с одним из своих преподавателей из Художественной школы. С вечеринки мы ушли вместе.

В ее маленькой студии стояла узкая кровать с зелеными простынями в полосочку, такие же были в моей детской комнате в Волшё. В узкой кухне помещалось лишь немного старых кастрюль, чашек и тарелок. Несколько недель мы жили среди запаха краски и скипидара, пока я не собрался домой за чистой одеждой. Но домой не пошел, купил несколько рубашек и трусов в магазине, потому что боялся снова потерять Анну, вернее, свое место возле нее. Только в ее студии я чувствовал себя в безопасности, зная, что рядом с ней больше никого нет.

По ночам на ее узкой кровати мы прижимались друг к другу и возносились к небесам двумя блестящими облаками сновидений. Мы мчались со скоростью света сквозь взрывы звезд и галактик, проносились через бездонные черные дыры… Когда я просыпался, Анна лежала и смотрела на меня, будто проснулась за секунду до меня.

— Закрой глаза, — просила она и прикрывала мои глаза своей ладонью, — закрой.

Как будто не хотела, чтобы я смотрел на нее, боялась, что я могу увидеть нечто особенное.

Без поздних пациентов мои рабочие будни были бы скучными и пустыми. Только с ними я становился настоящим диагностом, потому что дорогостоящие лабораторные тесты и рентгеновские исследования были недоступны.

Один из моих юных пациентов по имени Эме в шутку называл меня «знахарем». У него была рана в брюшной полости, злокачественная фистула, которая не подлежала излечению. Со временем она стала выглядеть лучше, но все равно вызывала у меня опасения. Когда я сказал, что надо сделать настоящую операцию, он только засмеялся.

В первый раз мы встретились прямо в разгар демонстраций протеста. Его лицо настолько распухло, что я не мог определить его возраст. При повторном визите я не узнал его, пока он не показал свою зловонную рану и не назвал свое имя — Эме, «любимый». Такое имя уличного хулигана в кровоподтеках и порезах не скоро забудешь. Я думал о том, что он получил его как оберег, как напоминание всем, что он «возлюбленный», избранный, и это его защитит. Я никогда не спрашивал, кто его так назвал, я вообще ничего не спрашивал. Чем меньше знаю, тем лучше.

Я взял мусорный мешок с компрессами, ватными тампонами, перевязочным материалом, сломанными иглами, разбитыми ампулами и завязал его двойным узлом. Иногда мне кажется, что мешок — это пораженный внутренний орган города, израненный и кровоточащий, который я пытаюсь затянуть узлом, гнойная опухоль, вычищаемая мною каждый вечер.

Я запираю дверь, закрываю решетку и включаю сигнализацию. Прежде чем спуститься по ступенькам, я останавливаюсь и прислушиваюсь. В кармане связка ключей, один ключ зажат между указательным и средним пальцами, как научил Эме. С того раза, когда я принял его с подбитым глазом и треснувшей губой, а в клинике поставили новую сигнализацию, он стал опекать меня. Эме сказал, что уважает меня — ведь я безоружен.

— И все же держи связку ключей вот так, когда идешь отсюда, говорил он при каждой нашей встрече и вкладывал свои тяжелые ключи в мою руку.

Это случилось пару лет назад. Больше меня никто не поджидал в темноте подъезда, и двери к мусорным контейнерам больше не взламывали. Во всяком случае, не каждую неделю, как раньше. Возможно, это заслуга Эме или просто помогли новая сигнализация и камеры слежения.

Поздние пациенты устраивали мне проверку на прочность, физическую и душевную, убеждая в том, что мои лучшие годы уже позади. Возможно, поэтому мое терпение быстро заканчивалось по отношению к обычным пациентам, которые записывались на прием, регулярно мылись и платили медсестре, сидели в приемной со своими заболеваниями и расстройствами. Их страхи перед болезнями и смертью уже давно утомили меня. Они приходили к врачу не для того, чтобы стать здоровыми — они и так были почти здоровы, — а чтобы услышать от меня, что они здоровы, и тем самым освободиться от страха перед болезнью и смертью. Если бы они признались в этом, мы могли бы поговорить. Но они упорно отказывались, и я должен был участвовать в этой игре в страх, поощряя его. Поэтому слушал, прощупывал, осматривал и для пущего спокойствия отправлял их сдавать анализы, делать рентген и консультироваться с другими специалистами, которые, в свою очередь, назначали такие же бесполезные процедуры.

Но если мне действительно удавалось обнаружить заболевание, пациент вздыхал почти с облегчением. Сначала, конечно, наступал кризис, но потом воля к жизни побеждала, и приходило печальное осознание того, что жизнь достигла наконец той стадии, которой они боялись больше всего. Мне не хотелось зацикливаться на беспочвенных страхах своих пациентов, ими должны были заниматься психологи и психоаналитики. Я хотел посвятить свою жизнь врачеванию тела — вещи конкретной и осязаемой, хотя понимал, что моя профессия связана с самым главным людским страхом — страхом смерти.

В узком и темном дворе были только стойки для выбивания ковров, мусорные контейнеры и крысы. Крышка контейнера хлопнула над моим мешком, завязанным двойным узлом, распугав крыс.

Я вышел на пустынную улицу. Сегодня я закончил позже обычного, но все равно ищу глазами Анну. Бывало, что я вызывал ее, словно галлюцинацию, и она выходила ко мне из темноты. Но сейчас в стремительно сгущавшихся сумерках Анна так и не появилась.

В метро, на самой дальней скамейке платформы, сидел одинокий парень в красной куртке и стоптанных кроссовках, терпко пахло озоном. Париж напоминает мне многоэтажный дом, в котором толпа на улицах — суетящийся верхний этаж над большим черным подвальным помещением, где вечно дует теплый озоновый ветер. Этот поток не может исчезнуть, он сгущается и копится, а потом смешивается в переходах с густым затхлым запахом земли.

Из портфеля я достаю газету, взятую в приемной, и начинаю читать, чтобы отвлечься от созерцания грязного перрона.

«Долгое пребывание в безвоздушном пространстве негативно влияет на эмоциональное состояние астронавтов. Их можно сравнить с дикими животными, оказавшимися в неволе. Поведение характеризуется отсутствующими взглядами в иллюминатор, будто звезды в темноте и знакомые сине-зеленые очертания земного шара могут заменить обычное земное существование. В ситуации, когда ход времени замедлен, а жизнь сосредоточена на небольшом пространстве, на борту космического корабля нарушается социальный климат и более длительные экспедиции становятся невозможными. В связи с этим ученые занимаются поиском новых методов укрепления взаимоотношений астронавтов. Например, исследуют отношения супругов, проживших долгое время в браке, — ведь их уникальная сплоченность может быть недостающим кусочком мозаики, которая сделает пилотируемый полет на Марс реальностью».