Андрей Воронцов - Называйте меня пророком Страница 12

Оставалось восемь минут. Он хотел встать и пойти снова к полякам, но ощутил внутри себя бессилие, природа которого не зависела от него самого. Это было бессилие перед судьбой. Впервые он почувствовал ее как нечто почти материальное, сковавшее его движения. Несмотря на все его пророчества или полупророчества, понятие неумолимости судьбы было до сих пор для Енисеева не более чем образом, а теперь на примере бесплодных по сути разговоров с поляками он увидел, сколь тщетны попытки противостоять судьбе. Дело было, очевидно, не в том, что это в принципе невозможно, а в том, что предсказание, будучи непостижимым по сути своей, развивается в пределах естественных, постижимых, привычных. Чтобы поломать предначертанное, требуется немедленно выйти за эти пределы, а мы неохотно покидаем всё привычное. Побороть судьбу — это значит решительно, без оглядки повернуть в другую сторону, как это должны сделать пилоты самолета Качиньского. Но они тоже подчинены инерции привычного и зависят от решений других людей, в том числе и тех, что предупреждены, как собеседники Енисеева. А они предупреждению не вняли. Видимо, чтобы вовремя поверить предсказанию, необходимо верить в предопределение вообще, а современные люди полагают, что пророчества — это удел немногих избранных вроде Ванги.

Мысли его смешались, хаотично бежали куда-то. Он не мог ни на чем сосредоточиться, не пытался уже молиться. Енисеев смотрел на людей, болтающих, слоняющихся, дремлющих внутри маленького аэропорта, на приблудившуюся собаку, чешущую за ухом в углу, на липнущий к окнам туман, на циферблат электронных часов и видел в них, внешне мало чем связанных, работу огромного, отлаженного механизма судьбы. Все они — и люди, и предметы, и явления — были винтиками судьбы, неотвратимо свершающейся в свой срок.

Свершающейся ли? Ответа осталось ждать недолго. Последние минуты Енисеев не сводил глаз со стрелок своих часов. Две минуты… одна… Ему казалось, что он уже слышит приближающийся шум самолетных двигателей, но наверняка сказать было нельзя — туман, как вата, гасил звуки снаружи. Когда секундная стрелка обежала последний круг, а минутная неотвратимо скакнула к отметке 41, ничего не произошло. Но еще через пару секунд сжавшийся в комок Енисеев услышал отдаленный глухой удар и скрежет, как будто тяжелая лодка толкнулась в причал, и заскрипели в ржавых уключинах весла. Стекла слегка задрожали. Он с трудом оторвал взгляд от циферблата. Ничего не изменилось. Туман за окнами был так же неподвижен, как и прежде. Енисеев пытался уловить еще какие-то звуки, но их больше не было. Туман, тишина. Те же слоняющиеся, дремлющие люди. Только собака в углу вскочила на ноги, поджав хвост, ее тусклые глаза блеснули, уши встали торчком. И тут, разорвав пелену тумана, раздался страшный вой пожарных сирен и загрохотали сапоги бегущих к выходу солдат.

Енисеев не помнил, как он оказался на летном поле. Он и другие люди шли как призраки в мерцающем тумане. Их силуэты были едва различимы, они словно парили над землей. Призраки перекликались, как грибники в лесу. На самом же деле они вовсе не перекликались, а наперебой кричали в мобильные телефоны, торопясь сообщить сенсацию в свои далекие, призрачные редакции. Эхо безразлично разносило их восклицания по тонущему в молочной белизне полю. В руке у Енисеева тоже был мобильник, но он позвонил только Наде, удостоверился, что она жива-здорова. О разбившемся польском самолете он не сказал ей ни слова. Когда Енисеев обернулся назад, он не увидел аэропорта. Не видел он ничего и впереди, и по бокам, просто шел за другими призраками. К дегтярному запаху тумана всё отчетливей примешивался страшный запах гари. Они шли по этому запаху, пока туман не перечеркнула косая линия, оказавшаяся при ближайшем рассмотрении ржавым крылом транспортного самолета «Ил-76». Его огромные моторы напоминали подвешенные к крыльям атомные бомбы. Обойдя облупленную громадину лайнера, они наткнулись на еще один такой же «Ил». Это было кладбище транспортных самолетов. Их тяжелые, смахивающие на дирижабли фюзеляжи грозно и мрачно выплывали из тумана. Они понуро стояли вдоль поля, как почетный караул на похоронах советской авиации. Когда идущие в тумане миновали последний «Ил», путь им преградила цепь растерянных солдат. Они тонко, по-мальчишески ругались матом.

Енисеев вернулся в туман, к огромным ржавым «Илам», обогнул их с другой стороны и пошел куда-то уже в полном одиночестве. Он двигался словно в облаке, не видя никого и ничего, наедине со своей судьбой. Где-то позади остались другие люди, тоже наедине со своей судьбой, и никто не мог ей противостоять. Человечество было толпой одиноких людей, идущей в тумане навстречу своей смерти.

Только бетонные плиты под ногами говорили, что Енисеев всё еще находится на летном поле. Он шел, запах гари и керосина всё усиливался. Сквозь туман проглянуло бледное солнце, подул ветер. Енисеев почувствовал, что идет по мягкой земле, увидел силуэты голых берез.

И тут, в какие-то секунды, необъяснимым образом всё прояснилось, туман исчез, как будто его и не бывало, и ужасная картина открылась глазам Енисеева. Он стоял в двухстах метрах от дымящихся обломков разбившегося самолета.

…Через несколько часов, когда продрогший, едва переставлявший ноги Енисеев вернулся в аэропорт, он снова встретил белобрысого поляка. Тот, похоже, ждал его.

— Прости, — сказал он, взяв Енисеева за руку. — Я не поверил сразу тебе, шутил…

— Но ты сделал всё, что мог. Тебе не в чем упрекать себя.

— Я просто пересказал тому пану то, что услышал от тебя. Я ни в чем его не убеждал. А мог бы. Ты веришь, что самолет бы не разбился, если бы летчики узнали о твоем предсказании?

— Для этого им тоже надо было бы поверить в него. А кто я такой, чтобы мне верить? Извини, мне надо идти.

— Можно я напишу о твоем предсказании?

— Пиши. Напечатать тебе это не дадут, потому что ваши, по старой привычке, будут обвинять в случившемся наших. А мое предсказание будет этой версии противоречить.

— Ты можешь дать мне свой телефон?

Енисеев сунул ему отсыревшую визитку и ушел.

Енисеев не знал, написал ли что-нибудь белобрысый журналист о его пророчестве, но в неослабевающем потоке сообщений в интернете о гибели польского «Ту-154» ему ничего похожего не встречалось. Видимо, он был прав, говоря, что такая информация полякам будет невыгодна. А в том, что будет молчать, как рыба, «куратор из дефензивы», Енисеев не сомневался изначально.

Фотограф, конечно, рассказал в редакции о его предсказании, но он не слышал переговоров Енисеева с поляками, а потому история в его изложении не была столь драматична, как на самом деле. Ну, напророчил беду человек, за странным Енисеевым и раньше что-то подобное водилось, но в таком тумане предсказать катастрофу мог кто угодно. Наши диспетчеры тоже серьезно предупреждали польских пилотов. Сам Енисеев не написал о своем пророчестве ни слова и не собирался этого делать. Случившееся открыло ему новую, неведомую прежде сторону его увлечения.

— Помнишь, — говорил он Наде, — ты сказала, что только после знакомства со мной поняла, о чем идет речь в стихах Пушкина:

«Моих ушей коснулся он, —И их наполнил шум и звон:И внял я неба содроганье,И горний ангелов полет,И гад морских подводный ход,И дольней лозы прозябанье».

А ведь я сам до конца не понимал их! Что это за «шум и звон»? Что значит: «внял я неба содроганье»? А это значит, что пророк не выборочно видит будущее, как я, а всё без исключения! Он слышит любой «шум и звон», любое «неба содроганье»! Он знал бы не только о катастрофе польского самолета, а обо всех катастрофах в этот день и даже час! От этого можно сойти с ума! А главное, ничего, абсолютно ничего нельзя сделать, чтобы помочь людям, потому что слишком много несчастий и горя открывается тебе. Куда идти? За что хвататься? Кого именно спасать? Кому помогать?

— Надо спасать ближних, — серьезно сказала Надя.

— А если этого более достойны дальние? И призван ли вообще пророк спасать кого-то, как я безуспешно пытался под Смоленском? Ведь дальше у Пушкина сказано:

«И он мне грудь рассек мечом,И сердце трепетное вынул,И угль, пылающий огнем,Во грудь отверстую водвинул».

Только трепетное сердце способно кого-то любить, а кого-то ненавидеть, делить мир на ближних и дальних. И только трепетное сердце может желать изменить судьбу. Но ангел вынул его, понимаешь? Он заменил его на угль, пылающий огнем, и этот огонь горит одинаково для всех. Одинаково бестрепетно. А я так не хочу.

Больше ни с кем Енисеев падение самолета Качиньского не обсуждал, словно на эту тему было наложено табу. Но белобрысый журналист, видимо, всё же не молчал, потому что вскоре после майских праздников Енисееву позвонил человек, назвавшийся сотрудником польского МИДа Цехановичем, и настоятельно попросил о встрече.