Кемаль Бильбашар - Джемо Страница 12

Потянула меня на диван. Под тонкой шелковой сорочкой я весь жар ее тела чувствую. Чисто сон какой-то, поверить невозможно! Так и пролетела вся ночь, как один миг…

Рассказала мне все Сенем про свою горькую судьбу. Была она четвертой женой шейха. После нее он себе пятую из Алеппо привез, тринадцати лет. Пока пятой не было, он с Сенем пылинки сдувал, на руках ее носил. А потом и она всласть плетки отведала, как другие жены. Послала Сенем отцу весточку, забери, мол, меня отсюда, сил моих нет больше. Отец отвечает ей: «Шейх именитей меня. Не могу обычай нарушить, богатого не уважить. Терпи, знать, судьба твоя такая. Не смей на судьбу свою роптать».

Шепчет Сенем мне это на ухо и все жарче всем телом ко мне прижимается, у самой из глаз слезы горячие так градом и катятся, за ворот мне капают, шею жгут. Заколотилось у меня сердце в груди как молот по наковальне ухает.

— Не плачь, газель моя, — говорю, — не плачь, курбан! Жизни своей для тебя не пожалею. Через два месяца кончится срок моей службы. Теперь только и буду помышлять, как украсть тебя отсюда.

— Что ты, что ты, душа моя! Заклинаю тебя, глаз сюда не кажи! Слуги шейха с тобой расправятся! Я сама сбегу отсюда! Одной бежать легче. Прибуду в Диярбекир, там тебя обожду. А как свидимся, уедем в такие края, где один ветер про нас будет знать.

Так мы с ней и порешили: в начале ноября она убежит, обождет меня в отеле «Джумхуриет», а там и я прибуду.

Рабыня пришла за мной затемно. Остался я один в своей комнате — радость меня распирает. Ложиться не стал. А то, думаю, встану утром, а все, что было, сном окажется. Стою у окна, смотрю, как солнце на востоке багрянцем занимается, и в душе моей пламя бушует, не унять…

На другое утро отправились мы восвояси. Шейх командиру надарил шелковых тканей рулонами, рубах, кафтанов да в придачу жеребенка арабских кровей.

Вернулись мы в Диярбекир. Принялся я опять за свою службу, только она мне теперь камнем на шее показалась. Всего и радости было, что к отъезду собираться. Деньжат решил поднакопить: чаевые стал откладывать, по ночам скорпионов взялся ловить — их государство по курушу за штуку скупало. Под конец так наловчился, что к утру по двести скорпионов приносил. Серебро так в мой кожаный пояс и текло.

Днем по службе мотаюсь, а как ночь — опять в свои думы окунаюсь. Все мне представляется, что мы с Сенем уехали в далекие края, вдвоем жизнь ведем. Всю свою ласку изливал я на жеребенка, что шейх командиру подарил: глажу его, холю, милую. За день-то раз пять на конюшню к нему забегу. Обниму его за шею и причитаю: «Красавец ты мой, красавец!» А то возьмусь ему про Сенем рассказывать, про ее красоту колдовскую. Послушает он меня и ржет в ответ, будто что смыслит.

Так и тянулись мои дни, каждый казался в год длиною. До конца срока оставалось двадцать дней, как вдруг вызывает меня к себе поутру командир. Явился я к нему, каблуками щелкнул. Гляжу — командир сидит темнее тучи, в руках какую-то бумажку вертит.

— Мемо, — говорит, — мужайся! Мы в своей судьбе не властны! Наша жизнь и смерть в руках аллаха.

С этими словами подает мне письмо с вестью о дядиной смерти.

Не выдержал я, застонал, как раненый зверь.

— Вах, дядя-курбан! Вах, дядя-арслан![23]

Командир подошел ко мне, по спине погладил, стал тихонько утешать.

— У дяди, — говорит, — жена теперь одна без средств осталась. Ее и обидеть и ограбить могут. Написала она мне заявление, просит отпустить тебя домой. Ну, что я на это скажу? До конца твоего срока двадцать дней. Отпускаю тебя раньше срока. Поезжай, помоги бедняжке управиться с делами. А я все документы за тобой следом вышлю.

Схватил я его руки, конопушками покрытые, прижался к ним лицом. Уж я их целовал, уж я их слезами поливал!

— Ой, командир, — говорю, — не знаю, отчего слезы лью: оттого ли, что дядя помер, оттого ли, что с тобой разлучаюсь. Какое сердце выдержит такую разлуку?

И у него глаза заблестели:

— Да ведь и я без тебя как без рук, дружище! Но что поделаешь! Так надо. Не удержишь вас возле себя. Каждый год расстаюсь я навеки с сотнями таких вот родных сынов, как ты. И что же ты думаешь? Уедут, потом разок-другой с праздниками поздравят и забывают. Да я не в обиде, пусть забывают, лишь бы живы-здоровы были.

— Не забыть мне тебя, командир, никогда не забыть! Ты меня человеком сделал. Ты мой командир, ты мой наставник, ты мой отец!

И впрямь не забыл я его. В праздник непременно его поздравлю, а то и безделушку какую в подарок ему пошлю. Худо мне — я к нему, он всегда выручит. Да и сам командир меня не забывает. Всякий раз, как переводят его на новое место, адрес свой мне шлет.

А все же, хоть я и почитал его за отца родного, про Сенем ему открыться так и не решился. Перед отъездом пообещал еще раз заехать, проведать его, как управлюсь с делами, а про настоящую-то причину своего приезда в город и не заикнулся.

Прибыл я в деревню — тетка плачет в три ручья. От нее узнал я, что дядя в озере утонул. Понаехали чиновники, жандармы, говорят: «Умер от раны в голове». По их словам так выходит, что он в воде об камень ударился, сознание потерял, оттого и утонул. Тетка мне все это рассказывает, а сама не верит:

— Врут они все! Не впервой ему в озере купаться. Всякий раз, как ему с гор домой возвращаться, он сперва на озеро завернет, там поплещется, усталость смоет, а уж тогда домой идет. Все это знали, и друзья и недруги. Вот и нашелся выродок, что такую подлость обмозговал: по голове поленом ударил, да в озеро и спихнул, чтобы следы замести. Не верю я им, пусть болтают, что хотят. Не утонул лев мой, враги его убили!

— Какие враги, тетушка? Не было у него никаких врагов! Все его любили.

— У кого друзья есть, у того и враги всегда найдутся, Мемо, а уж кого женщины любят, у того враги лютые. Недели две назад прошел по деревне слух, что сватает он одну девку из богатого роду. Соседка Зельха мне все это рассказала. «Стада, земли, пастбища, — говорит, — всего у них вдоволь». Приходит домой сам. Я к нему. «Ты что ж это, — говорю, — такой-сякой, сдурел на старости лет? Какого тебе еще, в твои годы, богатства надо? Что ты будешь делать с молодой женой?» Подошел ко мне, смеется, по лицу меня гладит. «А в какие же годы, — говорит, — про черный день думать? Мой черный день, когда руки меня слушаться перестанут, не за горами. Вон он уж под горой Супхан лежит, в засаде притаился, только случая поджидает, чтоб вспрыгнуть мне на темя. Тут уж будет не до песен, не до саза. Я и подыскал себе богатую невесту, чтоб перед смертью не побираться».

С этими словами тетка зарыдала еще громче.

— Вот из-за этой самой богатой невесты и обрушилось горе на наши головы. Заложили мы все, что у нас было, до последней рубашки, уплатили за невесту калым. На этой неделе ждали ее к себе вместе с приданым. Тут-то беда на нас возьми да и свались! Погубили они джигита, убили льва моего!

На кого думать, тетка и сама не знала, да и времени у бедняжки не было над этим голову ломать. Кредиторы в дом нагрянули, все, что в нем было, подчистую забрали. Литейный прибор и тот унесли. В доме хоть шаром покати, один ветер гуляет. На другой день сунулся я к кредиторам. С одним поругаюсь, другому деньги всучу, третьему долговой вексель подпишу. Вот таким манером кое-какое барахлишко дядино выручил. Потом на горные пастбища собрался, у отца невесты калым обратно просить. Два дня об камни ноги бил. А вышло — все зря. Затряс ага передо мной своей длинной белой бородой.

— Не спорю, мы с ним сошлись на полтыще золотых. Что было, то было. Однако доселе я ни гроша не получил.

— Опомнись! Как не получил?! Еще на той неделе дядя тебе сполна отмерил весь калым! Ты же сам его уговорил свадьбу отсрочить на неделю, чтобы приданое заготовить.

Ага весь как на иголках. То вскочит, то сядет, то желтыми четками защелкает.

— Не было этого, — говорит. — Выдумки одни…

— Как это выдумки? Тетка своими руками отсыпала в торбу пятьсот золотых, а дядя их тебе отвез!

У старика глаза забегали, того гляди из глазниц выскочат:

— Где это видано, чтобы калым раньше свадьбы платили? Эта пройдоха меня провести задумала! Мои деньги ей покоя не дают! Да пусть лопнут у меня глаза, коли я хоть ломаный грош от дяди твоего принял!

Так и вернулся я домой с пустыми руками. Иду по горной дороге, голову ломаю, а все в толк взять не могу, кто там воду мутит. Если дядя и впрямь отдал деньги старику, тут гадать нечего: тот деньги зажал, а дядю убил, чтоб еще раз дочь продать. Коли не врет старик, значит, тетка дядю из ревности прихлопнула, а чтоб подозрения с себя снять, на старика наклепала.

Сколько я ни бился, так узел тот и не распутал. Пошел к жандарму. Только о старом шейхе заикнулся, он так и закипел.

— Что ты мелешь? Да знаешь ты, что следствие уже закончено? Где у тебя совесть? Что ты на агу напраслину возводишь? Знатный ага обворовал бедного литейщика! Да за такую клевету тебя судить надо!