Джеймс Донливи - Леди, любившая чистые туалеты Страница 12

Машина его взревела, завизжала покрышками по гравию. Хрясь. О господи, пьяный урод врезался в замечательный клен, растущий за поворотом подъездной дорожки. О господи боже, он погиб. Или еще того хуже, дерево погубил. И друзьям из пожарной команды придется вырезать его автогеном из кучи покореженного металла. О боже милостивый, спасибо тебе за то, что я в это не поверила. Двигатель заурчал снова. А мне самое время сварить себе шоколад и улечься в постель, из которой крохотная моя комнатушка кажется всякий раз еще более крохотной, напоминая о просторности дома на Виннапупу-роуд.

Жизнь способна усыхать, опадать и съеживаться. Совершенно как пенис Клиффорда. Никогда больше не смогу я ощутить свободу пространства. Из королевских покоев — в одинокую койку величиной с блоху. Туалетный столик наполовину перекрывает окно, помогая ему не пропускать дневной свет. Боже ты мой, как это сушит душу. Попробуй тут почитать. Но сколько мучительной радости принесло ей нажатие на курок. Он мог заявить в полицию. Неужели я и вправду хотела его убить. Как в тот одинокий солнечный день, когда я скакала вдоль ручья в Каролине. Лошадь моя встала на дыбы. Свернувшийся в кольцо щитомордник поднял серо-черную голову, готовый цапнуть ее за бабку. С каким удовольствием я снесла ему башку из двадцатого калибра и увидела, как остатки змеиного тела дергаются, извиваясь в шуршащей траве.

Почему мужикам неизменно кажется, будто женщина только и ждет, когда они ее поимеют, между тем как ей хочется прежде всего покоя и мира, долгого лежания в горячей ванной, плюс, может быть, тихих грез над модным журналом. Ну и несколько роз тоже не были б лишними. И ласковый шепоток на ушко. Вот после этого можно и поиметь. Снова визг покрышек. О боже, он что, вернулся. Нет, это мистер Поттер приехал. Который и спать не может, и машину вести не способен даже ради спасения собственной задницы. И всегда норовит въехать на чужую лужайку.

О счастливые дни. Никогда еще я так не наслаждалась наступающей вдруг тишиной. Или далеким громом последнего скорого, идущего в город по Нью-Йоркской центральной. Хотя это может быть и товарный. Под шум которого в голову приходит вдруг бесцензурная и гнетущая мысль, что эту ночь придется посвятить не чтению, но одинокой мастурбации. Если, конечно, мне удастся сосредоточиться на чем-то эротичном. И не видеть, как перед моей физиономией мотается конец Клиффорда. По-моему, и вправду такой большой, как он сказал, что, по крайней мере, позволяет с доверием относиться и к прочим его словам. Насчет того, что он был полузащитником в первой сборной захолустного университета на Западе, в котором получал высшее образование. И, о господи, это во мне снова снобизм заговорил.

Итак, после этого краха придется постараться выдержать долгие и тягучие дни удушливой неудовлетворенности. Совершенно невероятное дело: какое значение приобретает на весь остаток твоей жизни университет, который ты посещала. И как круто может меняться производимое тобой впечатление, когда ты даешь людям понять, что подрабатывала официанткой, дабы оплатить свое образование, что ей и приходилось делать в течение пары скудных семестров — прислуживать тем, кто стоял ниже ее. И, о господи, когда начинаешь приглядываться к представителям средних классов, понемногу смещаясь вверх, насколько же дьявольски самодовольной и оскорбительно снобистской страной представляется вдруг Америка. Которая тем не менее с помощью джинсов, коки и сигарет ухитрилась осуществить культурное завоевание половины белого света и из кожи вон лезет в потугах зацапать и вторую половину.

Дьявол, черт и прочая адская сила, горячий шоколад растекся по всей плите. И будет теперь вонять горелым. А до завтра еще вон какая длинная бессонная ночь. Часы и часы убийственного отчаяния, которые необходимо прожить. В одиночестве, во все нарастающем оцепенении. Значит, так. Возвращаюсь в спальню. Уже переодевшейся ко сну. Стягиваю потеснее шторы на окнах. И погружаюсь в ад совершенной неспособности заснуть. Ладно, по крайней мере память о красках и формах всех тех картин, которые ты теперь полюбила и узнала так, словно давно ими владеешь, дает тебе силы жить дальше — последнее из оставшихся у тебя удовольствий.

Прибежище. Прибежище. Вот все, в чем нуждается человек, все, чего он хочет. Возможность уйти подальше от каждого водопроводчика, электрика и плотника, готовых, после того как ты отвергнешь их завуалированные предложения предаться с ними плотской любви, попытки воспользоваться твоей одинокой беззащитностью и учинить ограбление века, отняв у тебя все, что, по их разумению, осталось от твоих скромных средств. Может быть, позвонить еще раз тому печальному дяденьке. Пока он не женился на своей секретарше, которая, по его словам, была ему так предана. Лицо у него аристократическое. И по одним только глазам можно понять, что он потерял жену и детей. А на тебя он смотрел так, словно ты можешь вернуть их назад.

Все счастье, какое я изведала в прошлом, рассыпалось в прах. Сгинуло, погребенное под нарастающей мукой одиночества. Худшая боль, какую я когда-либо знала. Я ведь и впрямь могла бы стать потаскухой. Делать это за деньги. Дьявольски быстрый бизнес. Только по предварительной договоренности. Тайна гарантируется. Специализация — пожилые мужчины с приметным положением в обществе. Пять сотен долларов за удар или отсос, по субботам — шесть, плюс бутылка шампанского, негромкая музыка, курения и свечи.

— Перестань. Черт. Хватит.

Не надо кричать так громко. Разбудишь бедную старуху, еще более одинокую, чем ты. О господи, а может, я и как потаскуха ничего не добьюсь. Задница у меня пока что в порядке, а вот лицо понемногу становится ни к черту, если уже не стало. Нет, конечно мужики на стройплощадках давным-давно перестали присвистывать все как один, увидев меня, однако пару-другую присвистов я еще получаю, а стало быть, и привлекательность кой-какую сохранила. Все, что положено, при мне, так что вставать на меня у мужиков будет. Всего-то и делов — смотреть на каждый член как на сосиску, с горчицей она там и с квашеной капустой или без. А предварительный массаж заставит их кончать побыстрее, что повысит оборачиваемость клиентуры.

— Ты свое получил, козлик. Следующий.

Когда-то, только еще поступив в Брин-Мор, я первый раз приехала в Нью-Йорк и впервые оказалась в набитом мужчинами скоростном лифте, шедшем на пятидесятый этаж, и ни с того ни с сего ляпнула, что поднимаются они быстрее, чем опускаются. И покраснела, когда все вытаращились на меня, а двое расхохотались, а лифт как раз проезжал десятый этаж, и впереди было еще сорок.

Опять же, сейчас не лучшее время, чтобы подаваться в шлюхи, можно и смертельную болезнь подцепить. И потому, если это занятие не единственное, какое тебе остается, ты, обратившись в шлюху, унизишь своих детей. Покроешь позором свой университет. Подмочишь репутацию общества его выпускниц, в котором все еще состоишь. А родители твои, и без того уже живущие на таблетках и джине, просто помрут от срама. Зато, господи боже ты мой, с банковским счетом у тебя будет полный порядок. Прошу тебя, боже милостивый, прерви мои не дающие мне заснуть беспомощные бесцензурные помышления. Все, чего я хочу, — сохранить над головой эту напоминающую о Тресковом мысе гонтовую крышу. Спаси вот эту вот дочь американской революции от полиэтиленовой обертки, в которой она будет просиживать целые дни в наилучшим образом проветриваемых атриумах Манхэттена, поедая йогурт из пластмассовой баночки. Пока еще жизнь не врезала мне по титькам, как врезает она мужикам по простате.

В этот холодный солнечный день она едва не проспала поезд, которым собиралась отправиться в город, в музеи. И поймала себя на том, что напевает за завтраком. Шагайте, воины Христовы, — это при том, что в Бога она не верила. Ладно, покамест ты хоть запорами не обзавелась. Давай, намазывай масло на поджаренный хлеб. Капай на него мед. Пей свой сок. Отхлебывай кофе. Теперь у тебя каждый пенни на счету. Хотя там и считать уже нечего. Что я делаю. Я. Я. Неторопливо коплю. Коплю таблетки снотворного. Таблетки снотворного. В ожидании ночи. Чтобы спать, спать и спать. Навеки упокоиться с миром.

Кто из Скарсдейла приедет на мои похороны в Каролину, кто придет в высоких — для защиты от змей — сапогах, по высокой траве, на мою могилу. Я унесу с собой в гроб ужасную, ужасную правду. Мой блеф тогда, с Клиффордом, вовсе не был бы блефом, найдись у него еще триста шестьдесят четыре доллара и четырнадцать центов. Я и вправду могла позволить ему вставить мне и пыхтеть, обдавая меня мерзким дыханием, просто ради того, чтобы оплатить квартиру за следующие несколько месяцев. Стать шлюхой. Взглянуть в лицо нынешней моей жизни, смириться с тем, что я вовсе не та леди, в какую меня с таким усердием обращали мама и бабушка.

Первый морозец за год. Метель. Вызваниваем такси, чтобы доехать до станции. Запираем дверь, перебирая воспоминания о прошлой ночи. Кладбище в лесу. Подрагивающие пенисы. Порадуй малыша. И, о ужас. На станции обнаруживается Клиффорд — с подбитым глазом и свежей царапиной на роже. Стоит в холодном воздухе осени, подняв воротник. А сразу за ним джентльмен, ну вылитый офицер британской гвардии — армейская шинель, фетровая шляпа, свернутый зонт. Она его уже видела раньше. Самый приметный из всех пассажиров. И уж такой уж, при всей его маскировке, явственный и милый сердцу американец. Ясное дело, Клиффорд прошлой ночью расколотил машину. А может, это его жена отмутузила. Поймав его взгляд, она содрогается, а он, слава богу, уподобляясь другим двум мужьям, побывавшим на ее званом обеде, торопливо уходит на дальний край платформы и исчезает из виду, заслоненный прочими пассажирами.