Альберто Моравиа - Римлянка Страница 12

Между тем за соседний столик уселась компания молодых парней. Один из них был явно навеселе, он уставился на меня и громко произнес по моему адресу довольно неприличный комплимент. Джино услышал эту фразу, тотчас же встал и подошел к молодому человеку:

— А ну-ка, повторите, что вы сейчас сказали!

— А тебе какое дело? — спросил парень, притворяясь совсем пьяным.

— Синьора и синьорина пришли со мной, — повысил голос Джино, — и, пока они со мной, все, что касается их, касается и меня… поняли?

— Понял, успокойся… Ладно, ладно, — ответил тот, оробев.

Все остальные смотрели на Джино с неприязнью, но не осмеливались поддержать дружка. А тот, притворяясь еще более пьяным, чем был на самом деле, наполнил бокал вином и предложил его Джино. Но Джино решительно отказался.

— Не хочешь выпить, тебе не нравится это вино? — заорал пьяный. — Не хочешь, как хочешь… вино — первый сорт… сам выпью.

И он залпом выпил вино. Джино еще раз строго посмотрел на него и вернулся на свое место.

— Невоспитанные люди, — сказал он, садясь на стул и нервно одергивая пиджак.

— Зачем вы разговаривали с ними? — сказала польщенная вниманием мама. — Вы же знаете, что это за сброд…

Но Джино, очевидно, считал, что он еще не до конца показал свою галантность, поэтому ответил:

— Как это зачем? Я стерпел бы, если бы находился здесь с какой-нибудь… надеюсь, вы меня понимаете, синьора, — стерпел бы, говорю я… Но быть в таком месте, в ресторане с синьорой и синьориной… В конце концов этот тип понял, что я шутить не намерен, и, как вы видели, сразу притих.

Это происшествие окончательно покорило маму. А кроме того, Джино уговаривал ее пить вино, которое опьяняло ее не меньше, чем все его комплименты. И как бывает с подвыпившими людьми, она, несмотря на невольную симпатию к Джино, все-таки не сумела скрыть своего огорчения из-за того, что он стал моим женихом. При первом же удобном случае она решила намекнуть ему, что все равно останется при своем мнении.

Такой случай представился, когда начался разговор о моем занятии. Не помню, почему зашла речь о новом художнике, которому я в то утро позировала. И вот тогда Джино сказал:

— Можете считать меня глупцом, несовременным, как угодно… но я не могу примириться с тем, что Адриана каждый день раздевается перед всеми этими художниками.

— А почему? — спросила мама изменившимся голосом, который предвещал бурю, чего не мог знать Джино.

— Да хотя бы потому, что это неприлично.

Не буду воспроизводить полностью ответ мамы, потому что он весь был пересыпан бранными словами, к которым мама прибегала каждый раз, когда выпивала вина или сердилась. Но мамина речь даже без этих слов отражала ее взгляды и чувства.

— Ах, неприлично! — начала она кричать что было силы, и все посетители, бросив есть, повернулись в нашу сторону. — Ах, неприлично… а что же тогда прилично? Может быть, прилично весь божий день гнуть спину, мыть посуду, шить, готовить обед, гладить, чистить, натирать полы и потом вечером встречать мужа, который еле ноги волочит от усталости и тотчас же после ужина ложится спать, повернувшись лицом к стене? Это прилично? Жертвовать собой, не иметь ни минуты отдыха, стареть, дурнеть, подохнуть, это прилично? Да знаете вы, что я вам скажу? Мы живем на свете только раз, а после смерти — царство небесное… и вы можете катиться ко всем чертям вместе с вашими приличиями, а Адриана правильно делает, что раздевается перед художниками, которые ей за это платят… и она поступала бы еще правильнее, если бы…

Тут последовал целый поток непристойностей, которые мама выговорила все так же громко, а я, слушая их, заливалась краской.

— И если бы Адриана занималась этим, — продолжала она, — я не только не мешала бы ей, а даже помогала бы… да, помогала бы… лишь бы, конечно, за это платили, — добавила она, подумав немного.

— Я уверен, что вы на это не способны, — ничуть не смутившись, возразил Джино.

— Не способна? Вы так считаете?.. И что это вы себе думаете, а? Воображаете, будто я счастлива, что Адриана невеста шофера, невеста такого нищего, как вы? Да я бы все отдала за то, чтобы она жила в роскоши. Вы думаете, приятно видеть, как Адриана с ее красотой, за которую другие не пожалели бы отдать тысячи, готова на всю жизнь стать вашей служанкой? Ну, так вы ошибаетесь, глубоко ошибаетесь!

Мама кричала, все на нас оглядывались, и мне было ужасно стыдно. Но Джино, как я уже сказала, нисколько не смутился. Он улучил минуту, когда мама, выбившись из сил, замолкла, взял графин и, наполнив ее бокал, предложил:

— Не желаете ли еще немного вина?

Бедной маме ничего не оставалось, как сказать: «Спасибо» и принять бокал, который ей протягивал Джино. Публика, видя, что мы, несмотря на ссору, продолжаем пить как ни в чем не бывало, занялась своими делами.

— Адриана так красива, что вполне заслуживает жизни, какую ведет моя хозяйка, — сказал Джино.

— А какую жизнь она ведет? — быстро спросила я, желая перевести разговор на другую тему.

— Утром, — ответил он с самодовольным, даже гордым видом, как будто богатство его хозяев отбрасывало частицу блеска на него самого, — она просыпается в одиннадцать, а то и в двенадцать часов… ей приносят завтрак прямо в постель на серебряном подносе и в серебряной посуде… после она принимает ванну, но сперва ее горничная растворяет в воде какие-то соли, отчего вода становится душистой. Потом я в автомобиле везу ее на прогулку… она заезжает в кафе выпить рюмочку вермута или же заходит в магазины… Вернувшись домой, обедает, спит и потом целых два часа одевается… если бы вы видели, сколько у нее платьев… шкафы битком набиты… потом опять едет на машине и наносит визиты знакомым… затем ужинает… вечером отправляется в театр или на бал… часто принимает у себя гостей… они играют в карты, пьют, слушают музыку… Это богатые люди, очень богатые. У моей хозяйки одних драгоценностей, я думаю, на несколько миллионов.

Словно ребенок, которого ничего не стоит отвлечь и у которого из-за любого пустяка меняется настроение, мама уже забыла обо мне, о том, как несправедливо обошлась со мной судьба, и слушала затаив дыхание рассказ об этой роскошной жизни.

— Миллионов? — жадно повторила она. — А ваша хозяйка красива?

Джино, куривший сигарету, с презрением выплюнул табачную крошку:

— Какое там красива… самая настоящая уродина… худая, похожа, скорей, на ведьму.

Так они продолжали разговаривать о богатстве хозяйки Джино, вернее, он продолжал хвастаться этим богатством, будто оно было его собственным. А мама, любопытство которой скоро иссякло, впала в мрачное настроение и за весь вечер не произнесла больше ни слова. Возможно, она стыдилась, что вела себя бестактно, а может быть, завидовала этому богатству и с досадой думала, что мой жених — нищий.

На следующий день я с беспокойством спросила у Джино, не обиделся ли он на маму, но Джино ответил, что, хотя он и не разделяет ее точку зрения, зато прекрасно понимает, что все объясняется жизнью мамы, полной несчастья и лишений. «Можно только пожалеть ее», — сказал он. Я была уверена, что говорит он так потому, что любит меня. Таково было мое мнение на этот счет, поэтому я была благодарна Джино, проявившему необыкновенную чуткость. По правде, я боялась, что мамина выходка испортит наши отношения. Да, я была благодарна Джино за его тактичность и еще раз подумала, что он — само совершенство. Если бы я была не так ослеплена и более опытна, я бы поняла, что такое впечатление может производить только человек бессовестный и лживый, а искренний выказывает вместе с достоинствами свои слабости и недостатки.

Короче говоря, я стала чувствовать себя ничтожеством рядом с Джино, мне постоянно казалось, что я ничем не вознаградила его за долготерпение и такт. И если через несколько дней я уже не противилась его все более смелым ласкам, то это, вероятно, происходило от моей мягкости и доброты, ибо я смутно чувствовала, что в жизни нужно за все так или иначе платить. А кроме того, как я уже говорила о нашем первом поцелуе, меня влекла к нему неодолимая и притягательная сила, которую можно сравнить лишь с силой сна; ведь именно сон, желая сломить наше сопротивление, заставляет нас думать, что мы бодрствуем, так мы и засыпаем, убежденные, что не сдались.

Я прекрасно помню все ступени моего грехопадения, потому что каждая победа Джино была для меня и желанной и нежеланной, вызывала во мне и радость и угрызения совести. Объяснялось это тем, что каждую победу он одерживал не спеша, даже с умышленной медлительностью, не выражал нетерпения. Джино вел себя не как влюбленный, снедаемый страстью, а как полководец, который осаждает крепость, и мое послушное тело покорялось ему постепенно. Однако впоследствии Джино по-настоящему влюбился в меня, хитрость и расчет уступили место если не глубокой любви, то сильной и ненасытной страсти.