Алексей Слаповский - Вспять: Хроника перевернувшегося времени Страница 13

Сотни тысяч женщин, родившие, подобно Илге Каниевой, детей к тому моменту, когда время пошло вспять, стали опять беременными и пребывали в страхе: то ли придется рожать второй раз, если время выправится, то ли беременность пойдет на спад и кончится тем, чем началось, то есть ничем.

Но, значит, и все дети в скором времени будут последовательно убывать — тем скорее, чем меньше их возраст? То есть смерти обернутся воскрешениями, но зато рождения станут чем-то вроде смерти?

Об этом было думать страшно.

Напуганные обыватели боялись читать, смотреть и слушать о том, что происходит, — к тому же происходит везде. Им хотелось, чтобы хоть где-то было по-другому. Или вообще жить так, будто не знаешь этого кошмара, будто все идет как было: вчера ходил на работу, ну и сегодня пойду, а то, что вчера стало завтра, а сегодня стало вчера — это не важно. То есть важно, но кто-нибудь рано или поздно разберется. Или все само наладится.

СМИ бросили игры в правду и стали публиковать позитивные высказывания. Спасибо уже за то, писали обозреватели, что время идет назад скачкообразно, раз в сутки переключаясь: можно прожить хотя бы один день в нормальном режиме. Кто-то выдвинул лозунг, который был тут же подхвачен: «Завтра будет вчера!». Это значило — не отчаивайтесь, завтра обязательно наступит. Пусть даже вчера.

Была другая форма лозунга: «Вчера будет завтра!» Смысл тот же самый, но важно правильно ставить ударение. В первом случае на слове «будет», во втором на «вчера». Главное — обещание, надежда.

Рупьевск, привыкший за последние годы к благополучию и размеренной жизни, был деморализован. Многих охватила паника: значит, это теперь навсегда? Значит, вместо будущего будем перемещаться в прошлое? А ведь до этого рупьевцы, особенно пожилые, о прошлом вспоминали со светлой печалью, говорили, что прежде жизнь была хоть и победнее, но проще, спокойнее, бескорыстнее, без этой суетливой ежедневной маеты насчет денег и барахлишка. И отношения были добрее, говорили они, люди жили теснее и общественнее, начиная с бабушек на лавочках у домов, кончая праздничными демонстрациями с флагами и гулко разносившимися над городом приветствиями. Теперь все это светлое мигом забылось, зато всплыла в памяти грустная рупьевская обыденность до постройки ГОПа, вспомнились очереди, талоны на спички, макароны, водку, вспомнили, что вместо двадцати восьми телевизионных каналов, доступных теперь каждому рупьевцу (а у кого спутниковая тарелка, то и все сто!), было два — первый и второй. В общем, не захотели рупьевцы в светлое прошлое, затосковали.

Но тосковать можно сколько угодно, суть не в этом. Что конкретно делать, вот вопрос! Легко было Гамлету, у которого имелся выбор — быть, видите ли, или не быть. Бродит по замку, с жиру бесится.

А вот попал бы он в положение, когда выбора нет: быть — и всё! Хочешь не хочешь — быть! И что сделаешь? Повесишься от отчаяния? Так назавтра все равно окажешься живым, и даже без следа на шее!

Но бросим теоретического и вымышленного Гамлета, обратимся, например, к практическому и невыдуманному экскаваторщику Рузину. Он вчера работал без передышки, дал полуторную норму, а сегодня явился к вырытой накануне яме и увидел, что на ее месте даже не пятничная выемка, а четверговое ровное место, будто не касался руды его трудолюбивый ковш.

Или вечные доминошники Кеша, Василич, Рома и Жублов. В прошлый четверг они целый день возились с одним из транспортеров, работали ударно, чтобы закончить хотя бы за час до конца смены и успеть забить в домино партию-другую. Все им тогда удалось, транспортер после этого работал как новый. И вот опять стоит. Ладно, взялись заново чинить, надеясь, что домино их потом утешит.

Починили. Сели играть. А кости опять пошли те же самые. Поменялись партнерами, но кости словно ориентировались на места, а не на людей: Жублову выпадало то, что раньше было у Василича, а Кеше — что у Ромы. Конечно, они не помнили наизусть ходов уже сыгранной игры, но в общих чертах представляли, чем все кончится. И ведь интерес раньше был еще в том, кому бежать за водкой, а сейчас, хоть и поменялись партнерами, но всех терзала мысль, прежде никогда не замутнявшая сознание: допустим, сегодня побегут не Кеша и Василич, а Кеша и Рома — и что? Что изменится от этого в масштабе не дня, а недели, месяца и года?

Кому-то было еще хуже. Иванченко, отправленный вчера вечером с портфелем в Москву, сел в Придонске на поезд, лежал на полке, не смыкая глаз, боялся пропустить момент перехода одних суток в другие. Как и в прошлый раз, с ним в СВ ехал одноногий старик, ветеран труда, как и в прошлый раз, старик долго рассказывал, что его настигла болезнь заядлого курильщика — облитерирующий эндартериит, из-за чего отрезали ногу, показывал протез, рассказывал, как ему делали операцию, и строго-настрого запретили курить. Он попробовал, но понял, что не сможет. Два-три дня терпел, а потом — бессонница, кашель, головные боли, раздражительность. Чем такая жизнь, лучше уж второй ноги лишиться. К чему и шло — он ехал в Москву на обследование, которое, похоже, тоже кончится операцией.

— Вы мне это рассказывали, — буркнул Иванченко.

Старик его не помнил и удивился:

— Когда?

— Мы уже ехали вместе.

— Да? Может быть. У меня память на лица, извините… Но даже если я это рассказывал, я сейчас по-другому расскажу. У меня теперь совсем не такая перспектива. Я мог бы даже не ехать, но дали билет льготный, даром, почему не прокатиться? А на самом деле, раз все обратно пошло, никакой операции у меня на другой ноге не будет! Больше того, у меня и первая нога отрастет! И курить смогу, сколько хочу! Брошу только тогда, когда начал, а начал я, между прочим, в двенадцать лет!

Старик сиял счастьем, представляя долгие годы сладостного и безнаказанного курения.

Его слова навели Иванченко на мысли о том, что, может, действительно, есть что-то и хорошее в случившемся? Вот у него язва открылась три года назад, значит, через три года пройдет?

Убаюканный этими размышлениями, он заснул, не дождавшись полуночи, а очнулся в первую секунду новых суток, разбуженный сердитым локтем супруги.

— Ты вот что, хватит! — сказала она. — Так и будешь меня пугать? Лежу тут, как дура, и жду, когда ты с неба свалишься! Мне это приятно? Больше чтобы никаких поездок!

— Не пошлют, не бойся, — сказал Иванченко. — Обычно в пятницу посылают, а сегодня четверг.

Но утром ему позвонил Перевощиков из Москвы. А Первощикову до этого позвонил Милозверев и поинтересовался, почему опять не появился курьер.

— Гедимин Львович, но вы же сами понимаете… Дела такие творятся…

— Какие?

— Четверг сегодня. Я в Москве вообще-то.

— А, сам приехал! С чемоданчиком?

— Нет. Я здесь оказался, потому что уже был.

А приехал еще в ту среду. То есть среды не было еще, но она, наверно, будет завтра, и я тогда приеду, но, независимо от этого, я уже тут, хотя еще не приехал, — от растерянности Перевощиков путал и себя, и Милозверева, поэтому бросил объяснять и только сказал, оправдываясь: — Вы же знаете, что со временем творится!

— Слышал я про время! Мне все с утра отговорками уши причесывают! Объясняю. Петр Сергеевич: куда бы календарь ни закрутился, жизнь продолжается только вперед. Вы мне сказали: завтра всё будет. И вот завтра пришло. Где ваше всё?

— Нет, но оно же не завтра на самом деле, а вчера!

— Это по календарю вчера! А по факту завтра. Мы с вами когда говорили?

— Мы? В среду, третьего…

— Вот! А среда, третье, было вчера. Сами себе противоречите! Если мы говорили вчера насчет будущего завтра, будущего, заметьте, а не прошлого, то когда оно наступает фактически? Сегодня! — заключил Милозверев.

Хитры они тут, в Москве, подумал Перевощиков. Или наоборот, заумничались до полной дурости: привыкли людей вокруг пальца обводить, думают, и время обвести можно. Но решил не перечить, придумал выход и тут же доложил:

— Мы так поступим. Гедимин Львович: я курьеру позвоню, чтобы он немедленно мчался в Придонск, успел на дневной самолет и к вечеру прилетел в Москву. Только…

— Что?

Перевощиков хотел сказать, что, даже если Иванченко и привезет чемодан, завтра он все равно исчезнет: слишком велика вероятность, что завтра будет среда. Но передумал: пусть Милозверев сам догадается о бесплодности своих попыток идти наперекор времени. А ведь мог бы сообразить, что надо не суетиться, а спокойно дождаться того дня, когда у него чемоданчик будет наверняка — потому что уже был.

Петр Сергеевич дал по телефону указания Иванченко, объяснил, как открыть сейф, взять чемоданчик, ничего больше не трогая и, упаси боже, даже краем глаза не читая бумаг, которые там хранятся, выразил убежденность, что Иванченко не подведет.

Иванченко не стал говорить жене, что опять срывается в Москву, сказал, что просто идет на службу.