Альберто Моравиа - Чочара Страница 13

На что эта негодяйка, соглашавшаяся с самыми невероятными и преступными предложениями, ответила с обычной восторженностью:

— Ну, конечно, завтра же утром Розетта будет у вас. Я сама приведу ее, будьте покойны. Розетта придет к вам и будет кухаркой, горничной, всем, что вашей душе угодно. Завтра же утром я сама приведу ее к вам.

Из осторожности я промолчала, но кровь так и закипела у меня в жилах. Эти два негодяя посидели немного, выпили еще, потом, прихватив с собой бутыль вина и корзиночку с сухими фигами, ушли по той же тропинке, по которой пришли сюда.

Как только они скрылись из виду, я сказала Кончетте:

— Ты что, с ума сошла? Я лучше убью дочь, чем пошлю ее прислуживать фашистам.

Я сказала это довольно спокойно, потому что в глубине души была уверена, что Кончетта согласилась для виду, чтобы не перечить фашистам и не сердить их. Но, к моему удивлению, она совсем не была возмущена их претензиями.

— Не съедят они твою Розетту. А у фашистов, дорогая моя, все есть: и вино, и белая мука, и мясо, и фасоль, на обед они каждый день едят домашние макароны и телятину. Розетта будет там жить, как королева.

— Как ты можешь говорить это? Ты совсем спятила?

— Теперь идет война, а самое главное во время войны — не ссориться с тем, кто сильнее. Сегодня сила у фашистов — значит надо прислуживать фашистам. Завтра, может быть, придут англичане — и мы будем прислуживать англичанам.

— Ты что ж, не понимаешь, что они хотят заполучить к себе Розетту совсем с другой целью? Разве ты не видела, как этот негодяй смотрел все время на ее грудь?

— Ну и что ж? Не все ли равно, кто будет для нее первым, придет и ее черед, а мужчины все одинаковы. Ничего в этом ужасного нет. Ведь теперь война, а во время войны женщины не должны быть такими щепетильными и требовать к себе уважения, как в мирное время. А еще я тебе скажу: не бойся собаки, которая лает, а бойся той, которая кусает. Так-то, дорогая. Обезьяну я знаю хорошо, его первая забота — это набить себе брюхо.

Было ясно как день, что Кончетта вполне серьезно отнеслась к предложению Обезьяны купить безопасность ее сыновей, отдав ему Розетту. Я даже не могу сказать, что она по-своему была не права: если бы Розетта стала прислугой у фашистов или чем-нибудь похуже прислуги, то эти два негодяя — сыновья Кончетты — могли бы спокойно спать у себя дома, никто больше не стал бы их искать. За свободу своих сыновей она готова была заплатить моей дочерью; я сама мать и понимала, что из любви к сыновьям она вполне могла позвать на другой день фашистов и отдать им мою Розетту, никакие споры тут не помогли бы. Надо было бежать отсюда. Поэтому я изменила тон и сказала спокойно:

— Ну что ж, я подумаю. Это правда, что Розетте будет у фашистов королевское житье, но все-таки…

— Ничего, дорогая. Надо становиться на сторону сильнейшего. На войне, как на войне.

— Сегодня ночью я подумаю и решу.

— Думай, думай. Это не к спеху. Я этих фашистов знаю, скажу им, что Розетта пойдет к ним дня через два Обождут. А ты уже можешь считать себя совершенно обеспеченной всем, что тебе надо. У фашистов все есть: оливковое масло, вино, свинина, мука…' Они целый день только и делают, что едят и пьют. Вы там потолстеете, и вам будет хорошо.

— Конечно, конечно.

— Сама судьба послала нам этих фашистов, Чезира, потому что, по правде сказать, я уже не могла больше держать вас у себя. Ты, конечно, платишь, но в голодные времена продукты стоят дороже всяких денег. А кроме того, мои сыновья не могут до бесконечности жить в бегах, как цыгане. Теперь они по крайней мере будут жить спокойно, мирно спать и работать. Сам бог послал нам этих фашистов.

Одним словом, она была полна решимости принести в жертву Розетту, а я со своей стороны решила, что мы уйдем от нее той же ночью. Мы поели, как всегда, вчетвером: я с Розеттой, Кончетта и Винченцо-сыновья их были в Фонди. Как только мы остались одни на сеновале, я сказала Розетте:

— Не подумай, что я согласна с Кончеттой, я просто притворилась, потому что таким людям доверять нельзя. Сейчас мы приготовим чемоданы и на рассвете уйдем отсюда.

— Куда мы пойдем, мама? — спросила она со слезами в голосе.

— Мы уйдем из дома этих преступников. Уйдем навсегда Уйдем, куда сможем.

— А куда?

Я уже давно подумывала о бегстве, и у меня был составлен план. Я сказала:

— К дедушке с бабушкой мы не можем идти, из их деревни всех выселили, и я не знаю, где они теперь. Прежде всего мы пойдем к Томмазино и посоветуемся с ним: по-моему, он порядочный человек. Он мне часто говорил, что его брат с семьей живет в горах и им там неплохо. Томмазино может нас направить туда же. Не бойся ничего, доченька, у тебя есть мама, которая тебя любит, и у нас есть деньги, а это лучшие друзья, на которых всегда можно рассчитывать. Уж мы найдем, куда нам уйти отсюда.

Так я утешала ее; Розетта тоже была знакома с Томмазино, сводным братом Фесты — хозяина земли, которую брал в аренду Винченцо. Томмазино был коммерсантом и теперь спекулировал, покупая и продавая все на свете; жажда наживы была в нем сильнее страха и удерживала его на равнине, хотя его родственники все были в горах. Томмазино жил в домике в конце равнины у подножия гор; зарабатывал он очень много, потому что с опасностью для жизни занимался спекуляцией во время бомбежек, под обстрелами из пулеметов, стараясь избегать фашистских насильников и укрываясь от немцев, производящих реквизиции. Дело не новое, что деньги даже трусов превращают в храбрецов; Томмазино был одним из таких трусов.

При свечке мы уложили в чемоданы те немногие вещи, которыми здесь пользовались, и, не снимая платья, улеглись на сено. Проспали мы не больше четырех часов; Розетта охотно поспала бы еще: знаете, молодежь спит так крепко, что хоть целый духовой оркестр играй над самым ухом, все равно не разбудишь. Но я была постарше ее и спала уже не так крепко, а с тех пор, как мы стали беженками, заботы и волнения и вовсе лишили меня сна. Когда запели петухи, была еще ночь, но петухи чувствуют рассвет; их пение послышалось сначала издали, с конца долины, потом все ближе и наконец совсем рядом, в курятнике у Винченцо. Я поднялась и стала трясти Розетту, которая не хотела просыпаться и повторяла в полусне плачущим голосом:

— Что такое? Чего ты хочешь? — как будто она забыла, что мы находимся в Фонди, в доме Кончетты, а не у себя дома, в Риме, где мы никогда не вставали раньше семи часов.

Наконец она проснулась, хотя и продолжала жаловаться, так что я была вынуждена сказать ей:

— Может, ты предпочитаешь спать до полудня, когда придет человек в черной рубашке и разбудит тебя?

Прежде чем выйти, я выглянула за дверь на лужайку перед домом, где на земле были разложены для сушки фиги и стоял стул, на котором Кончетта забыла корзину с кукурузой; по ту сторону лужайки виднелась розовая ободранная стена дома. Нигде ни души. Мы с Розеттой поставили себе на головы чемоданы, как уже это делали, прибыв на станцию Монте Сан Биаджо, вышли из сеновала и быстро-быстро побежали по тропинке между апельсиновыми деревьями.

Я знала, куда нам нужно было идти; выйдя из апельсинового сада на проезжую дорогу, я свернула по направлению к горам, замыкающим с севера равнину Фонди Рассвет едва брезжил, я вспомнила другой рассвет, когда мы бежали из Рима, и подумала: «Сколько еще таких рассветов придется мне увидеть, прежде чем я вернусь домой!»

Воздух был серый и призрачный, небо белое с редкими желтыми звездами, как будто начинался не день, а другая ночь, только не такая темная; печальные неподвижные деревья и щебень на дороге были покрыты росой, холодившей босые ноги. Вокруг ни движения, ни звука, но это уже была не ночная тишина с сухими потрескиваниями, шорохом и трепетом крыльев: природа постепенно пробуждалась. Я шла впереди и смотрела на горы, окаймлявшие вокруг нас горизонт: это были каменистые и голые горы, с редкими бурыми пятнами; казалось, что там никто не живет. Но я родилась в горах и знала: стоит взобраться на них, и мы найдем возделанные поля, леса, заросли, хижины, дома, крестьян и беженцев. Еще я думала о том, что может случиться с нами в этих горах, и надеялась, что с нами случится только хорошее, мы найдем там хороших людей, а не разбойников вроде Кончетты и ее семьи. Но больше всего мне хотелось, чтобы мы недолго оставались здесь, чтобы поскорее пришли англичане и я смогла вернуться в Рим, в свою квартиру и лавку. Пока я думала обо всем этом, взошло солнце, его еще не было видно за горами, ко их вершины и небо вокруг начали окрашиваться в розовый цвет. Последние звезды погасли, небо стало бледно-голубым, и вдруг за оливковой рощей среди серых ветвей светлым золотом блеснул солнечный луч, нерешительно протянулся по дороге, и сразу щебень под моими ногами показался мне не таким холодным. Я очень обрадовалась солнцу и сказала Розетте: