Марианна Гончарова - В ожидании Конца Света Страница 13

Спит ли. Когда у меня что-то болит, у нее начинает болеть тоже. Однажды мне делали срочную операцию. Это случилось далеко от дома, в горах. Мама об этом ничего не знала. Меня сначала несли на руках, потом какой-то незнакомый гуцул вез меня в своей машине. Я кричала, а рядом в корзинке пищали цыплята. Не помню ни гуцула, ни цвета и марки машины, ни обстоятельств, при которых он нас подобрал на пустынной воскресной горной дороге. Помню только эту уютную корзинку рядом с собой, корзинку, закрытую белым старым платком в мелкий цветочек, завязанным по углам корзинки, и писк цыплят. И весь вечер, пока меня оперировали, когда папа стоял в коридоре этой сельской больнички и долбил кулаком подоконник, да так, что в конце концов его разбил, когда мой муж метался вокруг больницы и курил-курил-курил, у моей мамы нестерпимо болел низ живота, именно там, где мне уже почти ночью накладывали швы.

Даже не верится, что когда-то моя мама была маленькая. Такая она всегда у нас умная, рассудительная, такая жертвенная — кажется, она всегда была взрослой.

Это потому, что родители у нее были очень хорошие. Мои дедушка и бабушка. Дедушка написал однажды из командировки своей дочечке, моей маме:

Здравствуй, Ниночка, я получил от тебя твою открыточку с цветочками, спасибо, родная. Скоро мы будем вместе в Киеве. Я этого дня жду с нетерпением. Целую крепко.

Почтовая эта карточка у нас дома хранилась долго. Когда дедушка ее надписывал, она уже тогда была старая, потому что в сорок четвертом печатать такие открытки просто не было времени, средств, красок, художников и прочих специалистов по ярким картинкам для маленьких девочек. Помню, на той древней дореволюционной открытке еще с ятями (и где дедушка ее нашел?) была сцена из «Рыбака и рыбки». Сидела старуха на переднем плане, а перед ней — разбитое корыто. А за старухиной спиной стоял старик с сетями. И, между прочим, довольно хитро улыбался, что всегда давало мне основание думать: а не в сговоре ли был он с рыбкою золотою, когда отпускал ее с богом обратно в море?

Лет десять назад мама подарила несколько старинных вещей одесскому ученому-краеведу и собирателю антиквариата Олегу Губарю. В том числе и дедушкину, уже рассыпающуюся в пыль, погибающую карточку. Мама уважает и любит Губаря. Вот и подарила. Знала, что Олег ее отреставрирует, что она теперь будет всегда, эта карточка. Не пропадет, не исчезнет, как бывает в домашних архивах. Ну, подарила, и все. А несколько лет назад одесский поэт Борис Херсонский прислал нам свой сборник стихов «Семейный архив». Бориса Херсонского моя мама тоже уважает и стихи его любит. И вот она села в кресло вечерком новую книжку читать. А там с одной стороны стихи, а с другой — старые архивные фотографии. И вдруг мама видит знакомый почерк. Совсем знакомый. Родной почерк. И там написано:

«Здравствуй, Ниночка, я получил от тебя твою открыточку с цветочками, спасибо, родная. Скоро мы будем вместе в Киеве. Я этого дня жду с нетерпением. Целую крепко.

В аннотации книги Бориса было написано, что в оформлении были использованы фотографии и документы из архива Олега Губаря.

Так мама опять получила весточку от своего папы. И я получила весточку от дедушки. И все внуки моего дедушки и правнуки.

Такая вот история. А поскольку ничего случайного в жизни не бывает, то я уверена, что мои добрые дедушка и бабушка время от времени подают нам знаки и не оставляют нас одних. Они с нами.

К слову, через неделю после того самого события, когда мы вдруг узнали открытку от дедушки в книге Бориса Херсонского, меня вызвали в Киев и вручили литературную премию. И в мою честь играл большой симфонический оркестр.

С 1944 года моя мама жила в Киеве. Она рассказывала, что это был не город, а сплошные руины и развалины. Мама вспоминала, как со своей мамой, моей бабушкой, Софьей Николаевной, они шли по Крещатику по узкой тропиночке. И мама, тогда совсем маленькая девочка, думала, как же все это очистить и восстановить. И наверное, так теперь останется навсегда — она думала. И в нашем с сестрой детстве, когда мы ездили с мамой в Киев, она сказала нам:

— Вы не поверите, девочки, вы даже не поверите, мне и самой не верится сейчас, что здесь были руины, разруха, грязь и пыль. И мне казалось, что только усилиями какого-то гигантского волшебника можно все это убрать и восстановить.

А 10 мая 1945 года в честь Дня Победы на этих руинах играл большой симфонический оркестр под управлением легендарного Натана Рахлина. Собрался весь город. Плакали. Пришла Победа.

А еще мама нам рассказывала, что однажды в Киеве она проходила мимо сквера. Там у ограды зачем-то собрались женщины. Что они там делали, зачем стояли так странно безмолвно и скорбно. Стояли и смотрели в одну сторону. Туда, где медленно что-то делали бесцветные как тени, истощенные, смертельно уставшие люди в изношенных серых мундирах. А в городе уже вовсю наряжалась весна, цвели оставшиеся в живых деревья, пригревало солнышко, а эти — такие чужие, несчастные, нереальные в этом разрушенном городе, пленные немцы, молча, угрюмо, медленно, с большим трудом трамбовали дорожки тяжелыми чурбаками с деревянными ручками, искоса бросая тревожные взгляды на тех, кто тяжело и горестно разглядывал их в упор. И мама, тогда еще совсем маленькая, лет девяти, смотрела сначала на немцев, потом на женщин, потом опять на немцев и чувствовала: что-то непостижимое, гнетущее, сильное и густое происходило между двумя этими безмолвными группами — пленными, смертельно уставшими, истощенными немцами и смертельно уставшими, истощенными киевскими женщинами.

Часики тикают. Вот интересно, когда все кончится, часики так и будут еще какое-то время служить — тик-так-тик-так?

Эти часики у нас с тех пор, как мама переехала с родителями из Киева в Черновцы. Старинные еще часики.

И вот они приехали в город Черновцы, мама пошла учиться в женскую школу. Интересно, а где сейчас все мамины «девочки»? Я помню, недавно совсем мамины одноклассницы, выпускницы женской школы номер два, собрались у Берточки. У Берты Иосифовны. И меня попросили сфотографировать их компанию. И они так весело засуетились: «Девочки, девочки, садитесь поближе. Танечка, Ниночка, девчонки, ну смотрите же в объектив, ну перестаньте смеяться». Но никак не могли успокоиться, хохотали. И я их щелкнула пару раз. Веселых девчонок Ниночку, Бэллочку, Нэлечку, Асеньку, Танечку. В середку посадили Берту Иосифовну. Тонкая, благородная, высоколобая, сероглазая и печальная. А ее «девочки» получились немного хулиганистыми, лукавыми, смешливыми, чуть постаревшими подростками. Хорошая фотография. Хотя Берточка, глянув, поставила оценку:

— Девочки — красотки. А я с отрытым ртом и дура.

Ну нет. На самом деле она получилась самая красивая на этой фотографии. Лучистая. Утонченная. Аристократичная.

Все мамины одноклассницы боготворили Берточку. У нас дома хранится ее портрет в молодости. Как же она была хороша! Такой же изысканности, как молодая Ахматова, но еще красивее. Большие, ну просто огромные серые глаза. Тонкие черты лица. Фигура и походка балерины. Ее можно было любить просто за ее красоту, но как же она была мудра, великодушна, изобретательна, остра на язык. Берта за время своей работы в черновицкой школе № 2, сначала женской, потом общей, раздала детям целый ворох своих отутюженных носовых платков. Дети ужасно хотели ей нравиться и плакали навзрыд, когда не могли сформулировать мысль, хотя к ее урокам готовились все. Нет, ну фантастика ведь! Кто сейчас будет плакать, что не смог ответить на вопрос. Разве только маленький школьник первого класса и только потому, что мама накажет за плохую отметку. Словом, Берта была восхитительна. Однажды кто-то запустил чернильницу с задней парты — а ведь это была женская школа. Чернильница — это я хочу объяснить для моих детей, которые будут читать эту рукопись первыми, — это стеклянный или фаянсовый небольшой сосуд, куда наливались чернила. Туда окунали ручку с перышком и писали. Окунали и писали. И такая вот чернильница, перелетев класс, шваркнулась на стол Берты Иосифовны.

Класс на вдохе сделал:

— Иииииииииииииииих…

А Берта пожала плечом:

— Ну и что вы испугались? В ваших же чернильницах никогда нет чернил.

И стала продолжать урок. А я представила, что вдруг такое бы случилось в моей школе, например на уроке истории. Думаю, я бы ждала конца света не тут, в теплой постели под уютное сопение моих домашних, а где-нибудь уже мотала свой срок в колонии для несовершеннолетних за покушение на жизнь учительницы истории с тридцатисемилетним педагогическим стажем.