Эльза Моранте - La Storia. История. Скандал, который длится уже десять тысяч лет Страница 13

Свадебное путешествие, если не считать двухчасовой остановки в Неаполе, состояло в том, что они отправились в Рим, на новое местожительство, где Альфио заранее подготовил недорогую квартирку из двух комнат в квартале Сан Лоренцо. Идуцца была девственна не только телом, но и мыслями. Она никогда не видела голого мужчину, потому что родители в ее присутствии никогда не раздевались. И собственного тела она крайне стыдилась — даже оставаясь наедине с собой. Нора лишь успела предупредить ее: для того, чтобы родились дети, мужчина должен войти своим телом в тело женщины. Эта операция является необходимой, и нужно кротко подчиняться ей, очень больно все равно не будет. А Ида пламенно желала иметь ребенка.

Вечером после прибытия в Рим, пока муж раздевался в спальне, Идуцца разделась в смежной гостиной. Потом она вошла в комнату, одержимая робостью и стыдом, в своей новенькой ночной рубашке — и разразилась неудержимым смехом, увидев Адьфио тоже в длиннющей ночной рубахе, которая скрывала его мужественную и крупную фигуру до самых пяток, уподобляя его, с его простодушной и цветущей физиономией, младенцу, обряженному для крещения. Он покраснел как рак и робко пробормотал: «Почему ты смеешься?»

Овладевшая ею смешливость мешала говорить; между тем она и сама покрывалась краской. Наконец ей удалось выговорить по складам: «Это я… из-за рубашки…» и она опять прыснула.

Смеялась она, по правде говоря, совсем не по поводу комического (но и патетического!) вида Альфио, а именно из-за рубашки. Ее отец, по обыкновению своих родственников-крестьян, укладывался спать в том белье, которое носил днем (фуфайка, носки и длинные трусы). Она никогда бы не подумала, что мужчина может напялить ночную рубашку, будучи убеждена, что подобное одеяние, как и юбка, свойственно женщинам или священникам.

Через некоторое время они потушили свет. Лежа в темноте под простынями она, ошеломленная, задержала дыхание, почувствовав, что муж задирает ей длинную рубашку выше ляжек и ищет ее обнаженную плоть своею плотью, влажной и жаркой. Хотя она всего этого ожидала, ей показалось ужасным, что человек, которого она подсознательно сравнивала со своим отцом, с Джузеппе, причиняет ей такие острые страдания. Но она осталась спокойной и дала ему полную свободу действий, прогнав овладевший ею страх — так велика была вера в него. И с этих пор она каждый вечер отдавалась ему — нежно и беспрекословно, как диковатый ребенок, который покорно подставляет себя под поцелуи матери. Потом, со временем, она привыкла к этому великому вечернему ритуалу, необходимым образом питавшему их совместные ночи. И он, несмотря на свою естественную молодую пылкость, так уважал свою жену, что они никогда не видели друг друга обнаженными и любились только в темноте.

Ида не понимала, что такое сексуальное наслаждение, оно навсегда осталось для нее тайной за семью печатями. То, что она порой испытывала к мужу, было чем-то вроде снисходительной растроганности, когда чувствовала его над собою, пыхтящего, наслаждающегося, словно идущего в атаку на некую не дающуюся в руки тайну. И при последнем крике, крике остервенелом, словно призывающем какое-то наказание, безжалостное и неотвратимое, она, полная сочувствия, ласкала его густые кудри, совсем еще юношеские, влажные от пота.

Прошло, тем не менее, целых четыре года со дня свадьбы, прежде чем столь горячо желанный ребенок заявил о себе. И это пришлось на тот период, когда Альфио, отчасти для того, чтобы она не скучала в одиночестве и безделье, убедил ее подать документы на конкурсную должность учительницы в какой-нибудь римской школе. Он же, движимый естественной склонностью к преодолению препятствий, помог ей победить на этом конкурсе, действуя через одного своего приятеля из министерства, которого потом отблагодарил какими-то коммерческими услугами. Это, впрочем, был единственный сколь-нибудь важный деловой успех Альфио — в остальном он, как ни сновал из столицы в провинцию и обратно (всегда собираясь в дорогу с претенциозностью и фанаберией знаменитого «храброго портняжки» из одноименной сказки), навсегда остался предпринимателем из самых последних, неимущим и суетливым.

Таким вот образом Ида начала карьеру учительницы, которой суждено было завершиться через почти двадцать пять лет. Где Альфио не смог ей помочь, так это в выборе удобного места работы. Ида нашла свободную должность не в районе Сан Лоренцо, а довольно далеко от него, в Гарбателле (откуда потом, по прошествии ряда лет, школа, из-за ветхости здания, была переведена в район Тестаччо). Пока она туда добиралась, сердце у нее всю дорогу испуганно билось — трамваи были набиты чужими людьми, они тискали ее и толкали, шла борьба, в которой она постоянно уступала и оставалась позади. Но когда она входила в класс, ее тут же обдавало тем особым запахом, который исходит он немытых ребятишек, сморкающихся в кулак и давящих вшей прямо на уроке — и он придавал ей силы, в нем была какая-то братская ласка, он обезоруживал и защищал от насилия, исходящего от взрослых.

Еще до начала своей учительской карьеры, в один из дождливых осенних дней, Идуцца, бывшая тогда замужем всего несколько месяцев, была разбужена в своей квартирке на последнем этаже — внизу пели песни, орали, и стреляли; все это происходило на дальних улицах квартала. Да, это было в дни так называемой «фашистской революции», а в этот конкретный день, 30 октября 1922 года, развертывался знаменитый «поход на Рим». Одна из колонн чернорубашечников вошла в город через ворота Сан Лоренцо и наткнулась на открытую враждебность населения этого района, слывшего рабочим и красным. Чернорубашечники тут же стали мстить, громя дома, расположенные вдоль их пути, избивая жильцов и приканчивая на месте особо несогласных. В Сан Лоренцо насчитывалось целых тринадцать убитых. Но вообще-то речь шла о случайном эпизоде, отметившем этот совсем нетрудный римский поход, которым фашизм возвестил о своем официальном приходе к власти.

В этот час Идуцца была дома одна; как и все соседки по дому, она первым делом бросилась закрывать ставни. Сердце у нее оборвалось при мысли об Альфио, который был в поездке вместе со своим набором лаков, красок и сапожных кремов. Она решила, что разразилась знаменитая всемирная революция, о которой непрестанно возвещал ее отец… Но Альфио к вечеру появился дома, как и обещал, живой и здоровый, веселый, как всегда — и это было большим счастьем. За ужином, обсуждая происходящее с Идуццей, он сказал ей, что, конечно же, разговоры дона Джузеппе, ее отца, были справедливыми, и грех их, дескать, критиковать, да только вот на практике все эти забастовки, да стычки, да задержки платежей сильно мешают работать деловым людям и коммерсантам, таким как он! А с сегодняшнего дня в Италии наконец-то установилось сильное правительство, и оно вернет народу мир и порядок.

Это все, что муж-мальчик смог сказать по данному поводу, а его жена-девочка, видя, что он благодушен и всем доволен, не стала беспокоиться, чтобы узнать что-то еще. Трупы тех, кого днем застрелили на улицах, были уже спешно захоронены на ближнем кладбище в Верано.

Через два или три года после всего этого была отменена свобода печати, оппозиционные партии и право на забастовку, введены Особые Трибуналы, восстановлена смертная казнь, и прочее, и прочее. Вот тогда фашизм реально стал диктатурой.

В 1925 году Ида забеременела, а в мае 1926 года родила. Роды были трудными и опасными, они терзали ее целый день и целую ночь и она совсем обессилела от потери крови. И тем не менее она разрешилась пригожим мальчонкой, смуглым и шустрым, которым Альфио бахвалился, возвещая всем: «У меня родился бутуз, изготовленный по индивидуальному заказу, он весит целых четыре кило, и у него здоровенная рожица, румяная, как спелое яблочко!»

После этого первенца других детей их брак не принес. Как и было решено заранее, в качестве первого имени ему дали имя деда по отцу, Антонио, но с самого начала его стали звать Нино, а еще чаще — Ниннуццо и Ниннарьедду. Каждое лето Ида на несколько недель возвращалась в Козенцу вместе с малышом, которому дед пел все те же колыбельные, ей давно известные, а среди них и ту самую, про то, как «завтра мы поедем в Реджо», только там теперь говорилось:

В Реджо купим мы сапожки,а в сапожках этих спляшеммы у Ниннуццо на именинах.

Летние наезды Идуццы и Ниннарьедду возвращали Джузеппе Рамундо резвость веселого барбоса, который жил в нем вечно, но который в последние годы был как бы придавлен. Его характер помог ему покорно переживать отсутствие Идуццы, которое, если говорить откровенно, он воспринимал как воровство, особенно сначала. Но на этот его тщательно скрываемый кризис наслоился напор «фашистской революции», от которой он очень пострадал — хуже чем от тяжелой болезни. Видеть, как эта мрачная пародия на революцию торжествует вместо настоящей революции (та в последние месяцы, казалось, уже стояла на пороге), было для него все равно, что жевать невкусную кашу, от которой с души воротит. Захваченные земли крестьяне в 1922 году еще удерживали, но потом они были отобраны бесповоротно и жестоко и возвращены потиравшим руки владельцам. А в бригадах, отстаивавших права помещиков, числилось (и это самое скверное!) немало сосунков, которые были такими же нищими и неприкаянными, как и все прочие, но пропагандой и подачками их довели до звероподобного состояния и науськали на таких же бедняков, как они сами. Джузеппе казалось, что они участвуют в спектакле, что все это происходит во сне. Самые мерзкие типы города, которых в предшествовавшие годы страх заставил было поприжать хвост, теперь расхаживали по улицам величаво, выпятив животы, словно монархи, восстановленные на троне после вынужденного отречения, и все перед ними пресмыкались, и стены домов были оклеены возвеличивавшими их листовками и плакатами…