Александр Пелевин - Здесь живу только я Страница 13

Поначалу Ильич немного пугался этого — да и кто же такого не испугается — однако потом привык, освоился. И стала его голова по миру путешествовать. Удобно — ни поездов не надо, ни машин, ни самолетов. Летишь себе по воздуху и на белый свет глядишь. Сначала обычно полетает Владимир Ильич по родине своей, по Советскому Союзу. Полетает по Ленинграду, заглянет в окна домов, посмотрит как советские люди живут. Порадуется за них — и дальше. Залетит на Разлив, увидит свой старенький шалаш, улыбнется, вспомнит былые времена. Потом по Карелии промчится, на местные красоты поглядит с высоты своего ленинского полета. Потом — в Сибирь. Любит он Сибирь. Хорошо ему там, как-то по-домашнему. Ему, впрочем, везде как дома, но в Сибири особенно. А еще Ленин обязательно заглядывает на Алтай. К Байкалу слетает, проверит — все ли нормально с озером, чистая ли там вода? Пожалеет только, что искупаться не может сейчас — и дальше, на Дальний Восток. А там в портах корабли в далекое плавание собираются, и впереди — огромный широкий океан. Проводит Ильич корабли в дальний путь и полетит над океаном — то ввысь поднимется, выше кричащих чаек морских, то к самым волнам спустится. Весело ему с чайками наперегонки летать.

Так и странствует Ильич по всему белому свету. Где-то просто красотами любуется, а где-то и пошалить может. Любит он такую шутку — пролетит над каким-нибудь городом, прошепчет пару заветных слов — и начинаются массовые беспорядки, а то и вовсе революция совершается.

Посмеётся Ильич и дальше полетит.

Вообще, большие города он не очень любит. Его там люди боятся. Оно, впрочем, и понятно, мало кто не испугается огромной красной головы Ленина, пролетающей в небе. Поэтому Ленин старается без особой необходимости людей не пугать. Ему больше по нраву всякие дикие живописные места — Австралия, например, или там Африка. А Антарктиду не любит, ничего интересного там нет, только снег да пингвины.

Но не все боялись летающей головы Ленина. Знают мужики в деревнях про причуды его. Увидят, как над деревней пролетает, созовут ребятишек посмотреть. «Гляньте, — говорят, — Это наш Ильич летает! Вы только его не пугайтесь». А потом шепотом на ухо друг другу скажут: «Опять Ильич травы своей наелся, вон как по небу скачет». А Ленин все слышит. Да только не обижается он на мужиков. Улыбнется хитро, подмигнет им глазом да и дальше полетит.

Любит Владимир Ильич людей. Хоть и сволочи они в основном, конечно.

А как наскучит ему эта планета, рванет ввысь, сквозь облака, через верхние слои атмосферы и вылетит прямо в космос. А там такие просторы бескрайние, столько всего интересного — лети куда хочешь! Сначала он, конечно, на Марс наведается. Правильная планета, красная, советская. Пролетит он над песчаными холмами, над рыжими скалами, над кратерами покружит. Помечтает о том, как было бы неплохо перенести сюда Ленинград — росли бы здесь деревья зеленые, бегали бы котики по песку, и вздымались бы в грязно-оранжевое небо зеркальные башни небоскребов. И были бы здесь широкие чистые проспекты и уютные дворики с деревянными скамейками под деревьями. И трамваи по улицам проезжали бы, и наземное метро… Хорошо здесь Ленину. Улыбается он, прощается с советской планетой и продолжает путешествие.

И не будет он Лениным, если не рванет с огромной скоростью еще дальше, к звездам и галактикам. Улыбнется пролетающим мимо кометам, нырнет в дивные разноцветные туманности, покружит рядом с красными гигантами, полюбуется на взорвавшуюся недавно Сверхновую. И прочувствует он настоящую бесконечность, и станет ему от этого так хорошо, как никогда еще никому не было. Засмеется он, как ребенок маленький, потому что все станет безумно смешным — и звезды эти такие смешные, и планеты такие смешные, и белые карлики такие смешные, и черные дыры такие смешные, и туманности такие смешные, и пульсары такие смешные, и квазары такие смешные, и реликтовое излучение такое смешное, и большие взрывы такие смешные, и темная материя такая смешная, и скопления галактик такие смешные, и все это такое смешное, что Ленин уже безумно хохочет в голос, и его смех разносится во всей Вселенной. И даже астрономы, которые видят его огромную красную голову в свои телескопы, тоже смеяться начинают, и пытаются петь сквозь спазмы смеха «И вновь продолжается бой», но у них ни черта не получается и они смеются еще сильнее. И вся Вселенная смеётся и содрогается от хохота, шевелится, пульсирует, трясется в такт сумасбродному смеху над всеми нашими глупостями.

Ленин не спешит возвращаться, он может вернуться обратно в любую секунду. И вообще куда угодно он может попасть за долю секунды, потому что нет и никогда не было никакого там, а есть только вечное, бесконечное и ужасно смешное здесь. И это здесь — абсолютно везде. Миллионы световых лет — смешно. И можно делать все, что хочешь. Захочешь — станешь скоплением звезд. Захочешь — туманностью или галактикой.

Только не хочет он ничем становиться. Ужасно скучно, наверно, быть галактикой. Лениным быть интереснее.

И для того, чтобы вернуться домой, Ленин остается в этом вечном и вездесущем здесь, потому что здесь и есть дом.

И смотрит в облупившийся потолок своей комнаты.

Герман решительно не мог вспомнить, каким образом он оказался в квартире Петра. Сидя на краю кровати и разглядывая свой помятый костюм (кстати, а где правый носок?), в котором проснулся, он силился сложить обрывочные воспоминания о прошедшей ночи в единую картину; удавалось это с трудом, к тому же виски его сжимала чудовищная боль. За окном уже стемнело. Сидевший на подоконнике кот рассматривал Германа лениво прищуренными глазами.

Он оглядел комнату. Минимум мебели — кровать, компьютерный столик, книжный шкаф и комод.

На столике напротив кровати стоял компьютер: он ровно гудел, смирившись с тем фактом, что последний раз его выключали месяц назад. Рядом с монитором высилась покосившаяся стопка болванок. Переполненная пепельница угрожающе ощерилась ежиными иглами окурков, а на клавиатуру было и вовсе страшно смотреть; еще страшнее было представить, что таится под клавишами.

На верхней полке шкафа, не занятой книгами, стояли четыре оловянных солдатика — конные красноармейцы.

И розовый слоник на комоде.

Все это показалось Герману удивительно негармоничным и абсурдным, хоть он и бывал в этой комнате сотни раз.

Еще немного посидев на краю кровати, он нашел в себе силы подняться и дойти до кухни. Петр курил у окна в сером свитере и сильно потертых джинсах; увидев Каневского, он обернулся, окинул его невозмутимым взглядом и сказал с улыбкой:

— Доброе утро. Хотя сейчас уже вечер. Я был уверен, что ты проспишь до завтрашнего дня.

Герман опустился на стул и схватился за голову.

— Анальгина у меня нет. Есть банка соленых огурцов, — продолжал улыбаться Петр.

— Это было бы весьма в тему, — выдавил наконец из себя Герман.

— Но для этого придется лезть в холодильник, — продолжал Петр. — А там борщ. Ему уже месяц. Когда я видел его в последний раз, он пытался вылезть из кастрюли. Поэтому холодильник закрыт на ключ. Я боюсь туда заглядывать.

Герман простонал и зажмурил глаза, но тотчас открыл их, увидев перед собой невообразимо уродливую физиономию; кажется, это было лицо прошедшей ночи — его, Германа, лицо.

— Извини, — пробормотал Петр. — Шучу. Но сейчас я не могу ничего сделать с твоим похмельем.

— У меня только один вопрос, — проговорил Каневский после долгого молчания. — Как я оказался здесь?

— О, это просто. В девять часов утра я вернулся с работы и увидел тебя у подъезда. Ты спал на ступеньках. Я поднял тебя и затащил к себе.

— Не помню.

— Еще бы! Ты лег спать прямо в этом костюме. Ты был мертвецки пьян.

— Мертвецки, — повторил Герман. — Отличная фамилия для русского эмигранта в Америке. Герман Мертвецки, — и он слабо улыбнулся.

— Пожалуйста, налей мне хотя бы чаю, — попросил он спустя минуту.

Пока Петр наливал чай, Герман вновь попробовал закрыть глаза. Лицо, представшее перед ним, стало еще уродливее, оно было похоже на куриный окорок — точно так же, как и лица тех, в метро, и в то же время это было его лицо, перекошенное до неузнаваемости. Он раскрыл веки: перед ним стояла кружка чая.

Глаза — зеркало души, подумал он. Особенно закрытые. Закрытые глаза — самое страшное зеркало.

Отхлебнув из кружки, он поднял голову и спросил:

— Скажи мне — я уродлив?

— Ты? — Петр удивленно приподнял брови. — Нисколько. Уверяю тебя. С чего ты вообще это взял?

— Вот и хорошо. — Герман вновь углубился в изучение содержимого кружки. — Ты проводишь меня до метро?

Петр кивнул головой и отвернулся к окну. Герман заметил раскрытый сборник стихов Фейха на подоконнике.

Пропитанный дождем ноябрьский воздух потяжелел от запаха палой листвы, загустел темнотой и всем своим весом придавил набережную Смоленки, расплющив блестящие лужи, размазав слякоть по желтой траве. Под тяжестью этого вечера выли собаки, точно им придавили хвосты; а стоявшие вдоль аллеи фонари пригнули грязно-оранжевые головы и угрюмо уставились в землю.