Тоби Янг - Как потерять друзей & заставить всех тебя ненавидеть Страница 13

— Сдаетесь? — спросила она.

— Да.

— Это я! — воскликнула Элизабет и рассмеялась.

Нетрудно угадать, что за этим, казалось, невинным спектаклем скрывалось предупреждение: «Не связывайся со мной».

Следующей после офиса Элизабет была гардеробная. Эйми объяснила, что ее освободили для меня, но некоторое время мне придется делить ее с неким Крисом Лоуренсом. Я не мог поверить, как по-царски со мной здесь обращались. «Подожди, пока об этом узнает Сири!»

— Неужели все сотрудники «Конде наст» пользуются такой привилегией? — с благоговением пролепетал я.

— Что?

— Персональной гардеробной.

— Думаю, вы не совсем меня поняли, — ответила она. — Это будет вашим кабинетом.

— Что?!

После того как Эйми оставила меня одного, я осторожно просунул голову в дверь. Бог мой! Больше всего меня удивили не размеры этого чулана, который был не больше кладовки для щеток, а его обитатель — точная копия Грейдона Картера в миниатюре, вплоть до черного галстука в горошек.

— Привет, — сказало видение, поднимаясь и протягивая мне руку. — Я Крис Лоуренс.

Криса, 25-летнего референта, привели в журнал Мэтт и Эйми, чтобы переложить на него часть своей работы. Сам он называл себя «мальчиком-мажором с восточного побережья» и, к моему удовольствию, оказался законченным англофилом. «Одевайся, как англичанин, думай, как еврей», — ответил он на мой комплимент его внешнему виду. Крис засыпал меня вопросами о группах из Манчестера, о которых я никогда не слышал, и спросил, какой мой самый любимый фильм о Джеймсе Бонде. Когда я ответил, что «Из России с любовью», мы сразу нашли с ним общий язык.

— Сцена драки между цыганками, — воскликнул он.

— Моя первая фантазия во время мастурбации, — вздохнул я.

После того как мы закончили сравнивать наши впечатления о лучших сценах с женскими драками из цикла фильмов о Бонде и я одолжил ему свою копию «Компаньон Джеймса Бонда» Кингсли Эмиса, он наконец поинтересовался, как прошло мое знакомство с журналом. Пришлось ли мне выслушать речь Грейдона о «семи комнатах»? Я признался, что этого избежать не удалось, и принялся выспрашивать о подробностях здешней жизни. Меня интересовало, через какие еще обряды посвящения я должен буду пройти.

— Ты еще не пытался пролистать журнал у торговой палатки?

— Нет. А что?

— Сходи и попробуй, — засмеялся он. — Там увидишь.

К концу первого рабочего дня, когда я детально изучил весь четвертый этаж, больше всего меня поразила серьезность всех, кто здесь работал. Прохаживаясь по главному коридору, я видел, что люди сидели, уткнувшись в мониторы своих компьютеров, словно разрабатывали «План Маршалла». Напряженная атмосфера издательства совершенно не совпадала с общим тоном самого журнала. Мне даже захотелось сгрести их за грудки и сказать им: «Ради всего святого, расслабьтесь. Это всего лишь высококачественный глянцевый таблоид».

Конечно, «Вэнити фэр» был куда более серьезным изданием, чем простой таблоид. Он был ведущим мировым журналом, бюджет каждой страницы которого был в три-четыре раза больше, чем у его ближайших конкурентов. Суммы, которая уходила на создание одной его обложки, хватило бы на то, чтобы «Модерн ревю» продержался на плаву целый год. Кроме запаха парфюма от дюжины ароматизированных вкладышей, от его страниц веяло аурой богатства и гламура, и я был опьянен этим, словно барышня в торговом центре Иллинойса. Но я ожидал, что атмосфера в редакции будет более… театральной, что ли. «Я руковожу не журналом, — сказал Грейдон, став его редактором. — Я руковожу оперной компанией». Мне же он показался похожим на аудиторскую фирму.

Выйдя около 18.30 вместе с Крисом из редакции, я решил посмотреть, что произойдет, если я пролистаю журнал возле торговой палатки. Среди редакторов маленьких журналов она была настоящей легендой. Они знали — чтобы их издание заметили в медиакругах Нью-Йорка, оно должно появиться в продаже именно здесь. К сожалению, палатка принадлежала невозмутимой немецкой супружеской паре Маргит и Хельмуту Ларсен, на которую название «Модерн ревю» не произвело особого впечатления. Чего я только ни делал, чтобы убедить их продавать мой журнал, даже отправил Хельмуту коробку сигар, но все безрезультатно.

Увидев их своими глазами в первый раз, я сразу понял, в чем заключалась моя ошибка. Хельмут был худым и слегка сутулым человеком с болезненным выражением лица, тогда как Маргит была сложена как борец сумо. Я обхаживал не того Ларсена. В этой семье штаны, или, скорее, безразмерные мужские трусы, носила Маргит.

Осторожно взяв номер «Нью-йоркера», я раскрыл его на странице с содержанием.

— Извините, — обратилась ко мне Маргит с сильным немецким акцентом, — вы собираетесь покупать журнал?

— Не знаю, — ответил я, подмигнув Крису. — Хотел сначала посмотреть, что в нем интересного.

— Если вы хотите посмотреть, что в нем интересного, смотрите на обложку! — взревела она. — Здесь вам не библиотека!

Я был ошеломлен ее свирепым ответом. Услышав смех за своей спиной, я обернулся и увидел Криса, грозящего мне пальцем.

— Господи Иисусе! — Я положил журнал на место. — Теперь я вижу, что ты имел в виду.

— Добро пожаловать в «Конде наст», — ответил он.

5

Животное

Адская кухня оказалась совсем не такой, как я представлял. Все предостережения Сэма Пратта, что мне каждую ночь придется отбиваться от наркоманов с ножами, оказались типичной для Нью-Йорка бравадой. Ньюйоркцы очень гордятся, что их город считают местом, где царит сплошное беззаконие, и больше всего любят читать о наивных простачках, которых обчистили до нитки сразу по прибытии. Слушая их рассказы о местных разборках, кажется, что речь идет о Бейруте.

Честно говоря, району больше подошло бы название «Благотворительная кухня». Обнищавшие местные жители, а они только тем и занимались, что сидели на порогах своих домов и играли в карты, приветливо мне кивавшие всякий раз, когда я проходил мимо, были больше похожи на статистов из рекламы «Будвайзера», чем на массовку из «Бешеных псов». А по ночам они забывались в своих креслах-качалках, равнодушные ко всему, что происходило в мире. По сравнению со здешней жизнью Шепардс-Буш выглядел бурлящим котлом преступности.

Вскоре после моего приезда самолюбию Манхэттена был нанес серьезный удар — комиссар полиции заявил, что уровень криминогенности в городе упал до самого низкого уровня за последние 25 лет. Таким образом, Нью-Йорк стал одним из самых безопасных городов Америки. Даже покупка японцами статуи Свободы не повергла бы жителей города в больший ужас.

Многочисленные эксперты пытались понять, с чего же начались все эти вредные перемены. Некоторые винили во всем комиссара полиции и его новую политику «абсолютной нетерпимости», когда даже самое незначительное правонарушение преследовалось самым жесточайшим образом. Согласно другой теории подростки, входившие в банды и ответственные за самые жестокие преступления, просто-напросто поубивали друг друга во время междоусобных войн, которые охватили город в 1980-х. Но самое правдоподобное объяснение, на мой взгляд, заключалось в том, что на смену крэку пришел героин, который, по мнению экспертов, является своего рода прозаком, превращающим потенциального психопата в беззаботного зомби.

Одним из последствий всего этого стало неожиданное превращение некоторых некогда опасных районов Манхэттена в одни из самых фешенебельных. Вот каким образом однажды ночью я очутился в районе с леденящим кровь названием «Скотобойня».

Гостеприимным хозяином этого вечера был легендарный британский журналист достопочтенный Энтони Хейден-Гест. Энтони — незаконнорожденный сын английского лорда и наполовину родной брат Кристофера Геста, актера, сценариста, режиссера и продюсера из Лос-Анджелеса и мужа Джейми Ли Кертис.[27] Когда в 1976 году Энтони приехал в Нью-Йорк, казалось, его ожидало блестящее будущее. Он уже был широко известен на Флит-стрит и пользовался покровительством нескольких влиятельных людей, в том числе Тома Вольфа.[28] Но со временем он рассорился со всеми, и хотя ему удавалось неплохо зарабатывать на жизнь в качестве внештатного журналиста, его блестящая карьера так и не состоялась. И причина не в том, что ему недоставало таланта. Напротив, он обладал всеми тремя достоинствами настоящего журналиста — благовидным поведением, крысиной пронырливостью и минимальными литературными способностями. Эти три качества были выделены Николасом Томалин, британским иностранным корреспондентом, погибшим в 1973 году в Израиле. Но ему также не был чужд и порок, свойственный многим представителям журналистской братии, — пьянство. Само по себе оно не было проблемой. Кристофер Хитченс,[29] другой британец, работающий в Америке, тоже любил выпить, но это не повредило его карьере. Наоборот, пьянство было неотъемлемой частью его безнравственной и бесшабашной личности. Но если Хитч, напиваясь, становился лишь блистательнее, то Энтони из гениального и благовоспитанного собеседника, в запасе у которого немало остроумных замечаний и наблюдений, говорящих о его эрудиции, превращался в некое подобие футбольного хулигана, бросающегося в драку со всяким, кто окажется на пути. Его трансформация нашла отражение в четырех прозвищах, которыми его наградили в обществе. Когда он только прибывает на вечеринку, он — «Хейден-Гест», после нескольких бокалов вина он — «Незваный гость»,[30] после бутылки-другой он — «Хейден-животное», пока дело не доходит до водки, и он превращается просто в «Животное». Вольф был одним из первых, кто отвернулся от Хитча, увековечив его как Питера Феллоу, распущенного английского журналиста, в «Кострах тщеславия».