Лука Спагетти - Друг из Рима. Есть, молиться и любить в Риме Страница 13

Так же и в этот первый день в Нью-Йорке, ошеломленный чрезмерным изобилием этого невероятного города, я испытывал ощущение, что мне не удается вместить в себя всю грандиозность осуществившейся мечты. Американской мечты итальянского юнца.

Ноги несли меня по Большому яблоку. От Центрального парка у меня перехватило дух. В моих мыслях он стал мифическим местом, когда одним сентябрьским вечером 1981 года я смотрел по телевизору сказочный концерт Саймона и Гарфанкеля[59]. Я на весь вечер буквально прилип к телевизору и записал все представление на небольшой магнитофон, который подключил к выходу телевизора, вынудив всю семью соблюдать абсолютное молчание.

К счастью, вскоре вышла пластинка с концертом, но первые недели после события я провел, прослушивая вновь и вновь эту шипящую ленту и заучивая песни. Я обожал «Mrs. Robinson», но истинное потрясение получил от «The Sound of Silence», прекраснейшей вещи в истории музыки и настоящего шедевра: найдется немного других песен, в которых слияние голосов Саймона и Гарфанкеля с музыкой достигает такого уровня совершенства.

Добравшись до Всемирного торгового центра, к башням-близнецам, мы медленно возвели глаза к небу, лаская взглядом эти чудесные серебристые конструкции, которым, казалось, не будет конца. Устоять перед искушением было невозможно: мы должны немедленно подняться наверх. На крышу мира. Потребовалась всего одна минута в лифте, смахивающем на межпланетный челнок, чтобы стрелой взмыть на высоту четырехсот метров на крышу Северной башни. Там, наверху, открывшаяся панорама представилась чем-то невероятным: внизу раскинулось неподвижное море, необъятный простор синеватого железобетона.

Нью-Йорк казался исполинским дикобразом, вытянувшимся на север, с отливающими на солнце иглами и хохолком на голове в виде Центрального парка. Реки Гудзон и Ист-Ривер выглядели двумя маленькими водными потоками, а Статуя Свободы, эта гранд-дама, хотя и небольшая, незыблемо возвышалась на своем месте, все еще подавая надежду тем, кто прибывал в порт, и благосклонного взирая на узкие полоски пены, которые суда неторопливо вырисовывали на море. Вокруг было разлито ощущение спокойствия, столь непохожее на суматоху, царившую на стритах и авеню, за которыми эти два элегантных колосса надзирали с высоты.

Когда мы вернулись на землю, то для нас был прибережен изысканный культурный момент: посещение Музея современного искусства. Мы не принадлежали к знатокам той тайны, которая называется современным искусством, и, будучи привычными к итальянским музеям, где зачастую самое последнее творение искусства восходит к 1500 году, не осознавали хорошенько, что же нас ожидает.

Мы как следует поразвлекались над тем, что нашим глазам казалось милыми странностями, над всеми этими творениями типа томатного супа Кэмпбелла. Но в один момент я натолкнулся на то, что буквально лишило меня дара речи: большое полотно, висящее на стене, подсвеченное, полностью белое. Первое, что мне пришло на ум: не иначе как картина, которая должна висеть на этом месте, украдена. Надо бы известить хранителей, чтобы они перекрыли все выходы, и, как только картина будет возвращена, я удостоюсь фотографии на первой странице «Нью-Йорк таймс»: «Лука Спагетти, итальянский герой, который предотвратил похищение века». Но, подойдя ближе, заметил на стене небольшую металлическую табличку, гласившую: «Белое на белом». Белое на белом?! Это была знаменитая картина Малевича, которая в самом деле была совершенно белой: она безмятежно висела в зале, причем никому в голову не приходило и тени мысли украсть ее.

Когда Алессандро пришел за мной, я все еще стоял там, совершенно недвижимый, перед картиной «Белое на белом» с отсутствующим видом и, надо полагать, пораженный приступом синдрома Стендаля[60].

Настало время перевести дух и подготовиться нанести обязательный визит: посетить «Дакота-билдинг», здание на углу Централ-парк-уэст и 72-й улицы, мелькающее в кадрах фильма «Ребенок Розмари», но приобретшее печальную славу после того, как перед входом в него 8 декабря 1980 года был убит Джон Леннон. В моей памяти воскресли драматические события того вечера, показанные в теленовостях: ограждения вокруг «Дакоты» и люди, объединившиеся подле них в стихийном порыве скорби. Я полагал, что там висит мемориальная доска в память Джона, однако не обнаружил ни малейших ее признаков. На «Дакоте-билдинг» не было ничего. Мы нашли упоминание о Ленноне в Центральном парке: место с поэтичным названием «Мемориал Земляничных полян», где на огромной мозаике выделяется надпись «IMAGINE».

Три года тому назад я посетил музей «Битлз» в Альберт-Док в Ливерпуле и почувствовал себя пригвожденным к полу от потрясения, когда, полагая, что залы музея уже кончились, я неожиданно оказался в последнем, в помещении с совершенно белыми стенами: в центре стоял огромный рояль, тоже белого цвета, на котором лежали очки Джона в круглой оправе, в то время как звуки песни «Imagine» травили душу любого, вошедшего сюда.

Без слов, но думая о том, сколько Джон мог бы сказать миру сегодня, я повернулся и молча пошел прочь.

У нас было запланировано путешествие от побережья до побережья, которое должно было начаться через три дня. Перед отъездом Джулиана подарила мне книгу Джека Керуака «На дороге», и, несмотря на то что энтузиазма было предостаточно, ее чтение подлило масла в огонь. Мы просто бредили этой поездкой и были готовы поглощать милю за милей, не важно каким образом. Нам необходимо было любыми средствами добраться до Сан-Франциско.

Средство имелось одно-единственное, под названием «Эмтрэк Калифорния Зефир», овеянный легендами состав, который колесил по Америке вдоль и поперек.

Но перед отъездом нас ожидало еще одно испытание, которое я никогда не забуду: бейсбольный матч на «Янки-стэдиум», куда мы отправились с Пэтом и его отцом Джоном.

Мы были возбуждены новизной и тем, сколько мы узнали за немногие часы пребывания на американской земле, но теперь мы сами могли преподать урок этому народу с еще не сложившимися традициями: как надо ходить на стадион! Не важно, что нам совершенно неизвестны правила бейсбола; мы усекли основной принцип этого вида спорта: требовалось как можно сильнее ударить по летящему мячу деревянной битой, стараясь отправить его подальше. Заняв свои места на «Янки-стэдиум», мы уже считали, что после стольких лет посещения Олимпийского стадиона и матчей соперничества «Рома» – «Лацио» для нас эта игра окажется прогулочкой.

Играли команда «Янкиз» против «Милуоки Брюэрз»[61]. Требовалось уяснить только одну небольшую деталь. Я спросил у Пэта:

– За кого болеем?

На мое счастье, я всегда уютно чувствую себя, куда бы ни попал; даже за границей, среди незнакомых людей, через день я чувствую себя как дома, через три дня – гражданином этой страны, через неделю готов идти сражаться за нее.

На сей раз этот процесс ускорился: я уже готов был идти в сражение.

– За вон тех, в белом, – ответил Пэт.

Каждый раз, когда происходило нечто значимое, мы с Алессандро поддерживали болельщиков «Янкиз», используя весь наш изысканный многолетний репертуар стадионных выкриков, изливая на головы несчастных «Пивоваров» всю брань, какую только возможно придумать. А ведь эти бедняги носили название, которое так нравилось нам!

Пэт и его отец явно развлекались этим уроком разбушевавшейся фантазии, который был преподан нами сдержанным американским болельщикам, и мы гордились внесенным вкладом. Тот факт, что Пэт в последующие годы всегда рассказывал эту историю со смехом, который вызывал у него слезы на глазах, пробудил во мне подозрение, что наш энтузиазм выглядел слишком уж «футбольным», но что поделаешь: любовь к «Янкиз» оказалась заразительной.

Я уже почти вошел в спортивный транс, когда обнаружил, что вляпался в самую непредвиденную ситуацию. В те годы я много курил; каждый день пачка красных «Мальборо», исключительно и всегда только красных «Мальборо», эта пачка была моим единственным и обязательным спутником. На открытых трибунах «Янки-стэдиум» этим теплым вечером я уже прикончил четыре или пять сигарет, когда, закуривая очередную, увидел нависшую надо мной исполинскую тень сотрудника службы безопасности, чернокожего великана, который с чрезвычайно серьезным видом угрожающим голосом начал читать мне нотацию. Первое, о чем я подумал, было: «Черт, я забыл заполнить какую-то графу на этом проклятом зеленом бланке в самолете!» Но потом понял, что совершил более серьезный проступок на стадионе: может быть, виной тому мое сквернословие? Нет, это оказалось намного хуже: сигарета. Я курил на открытом стадионе! Потеряв дар речи, я засунул сигарету обратно в пачку. В то время как служитель угрожал вывести меня со стадиона, если только я вновь возьму в руки орудие преступления, Джон учтиво пытался объяснить ему, что я не знаком с этим правилом, что приехал из менее цивилизованной страны, но тот не хотел слушать никаких увещеваний: еще одна сигарета – и Лука Спагетти будет навеки изгнан с «Янки-стэдиум»!