Роман Сенчин - Нубук Страница 13

Я даже проводил маленький эксперимент, чтоб увериться в чуде. Оказавшись возле Казанского собора, я царапал ногтем то одну, то другую колонну, и на них тут же оставался след-борозда от моего ногтя, а на ногте — мукба мягкого камня. Но наверняка этот камень, похожий на грязный мел, будет мякнуть еще сотни лет, и не исключено, что никогда не размякнет до такой степени, чтоб превратиться в кучу трухи… Где-нибудь в районе Малой Охты или на Крестовском острове я соступал с асфальтового тротуара на газон и тут же начинал увязать в прикрытом бледно-зеленой травой болотце, в мои туфли готова была втечь холодная жижа, и я отпрыгивал обратно на твердость асфальта и с изумлением смотрел на девятиэтажный (в Малой Охте) или пятиэтажный (на Крестовском) дом, что спокойно стоял посреди болотца и не думал в него погружаться. Чудо!..

Или взять метро. Когда я узнал, что перегон между «Лесной» и «Площадью мужества» затопило, то решил: вот и началось, сейчас одно за другим будет постепенно гибнуть все, захлебнется в жиже, сгинет, порастет бледно-зеленой болотной травкой, будто и не было. Но перегон запечатали бетоном, и гибель остановилась, жизнь пошла своим чередом. Автобусы привозили пассажиров с «Площади мужества», чтоб они могли ехать дальше в метро, и забирали с «Лесной» тех, кому нужно было дальше по Четвертой линии. Перед тем как спуститься вниз, люди неторопливо перекуривали под козырьком станции, угрожающе провисшем, и, кажется, совсем не боялись, что он может рухнуть на них, хотя с неделю назад такой же точно козырек обвалился на «Сенной», покалечив кого-то и даже убив… Да вообще-то стоило ли бояться? — тогда приходилось бы бояться всего — каждого здания, каждого лепного узора на фасаде, каждой истресканной статуи, каждой вывески и рекламного щита, ненадежно прикрепленных к рыхлым стенам. Ведь все ненадежно, рыхло, изъедено ржавчиной, солью, временем…

Не дождавшись катастрофы в Никольском дворе, я стал проводить время в кафе, что находилось почти напротив нашего склада. Брал пива, фисташек и наблюдал, когда из чрева «Торгового дома» появится бухгалтерша. Обычно она задерживалась у Володьки часа два-три.

Она выходила как-то боком, хотя дверь была широкая, почти как створка ворот, и так же боком, медленно двигалась по Садовой улице, держа в руке тряпичную сумку, набитую документами и деньгами для сдачи в банк. И словно бы не бухгалтерша это была, а простая домохозяйка возвращалась из магазина с небогатыми покупками.

После ее посещений Володька становился то радостен и полон энергии, напевал, прогуливался меж коробок, помахивая руками, будто делал зарядку, то сидел в офисе посеревший, тихий, барабанил пальцами по столу, и проходило достаточно много времени, чтоб к нему вернулось его обычное настроение и способность действовать.

Я старался не вникать в подробности и хитросплетения его бизнеса, но он представлялся мне схожим с самим этим городом, держащимся на чуде. Честно сказать, там, в деревне, я представлял все совсем иначе. Ведь чего стоила только его визитка. «Владимир Дмитриевич Степанов. Президент Торгового дома «Премьер»». Да уж — «Торговый дом», да уж — «президент»… Сам и шофер, и грузчик, и экспедитор; самолично собирает по точкам выручку в сто — двести тысяч, вскакивает среди ночи, чтоб отправить груз куда-нибудь в Новгород или Вышний Волочек. Президент… Я думал, здесь куча сотрудников, классическая секретарша перед его кабинетом, огромное светлое здание с зеркальными окнами и автоматически открывающимися дверями, как в фильмах, а на деле — сумрачный склад, рядом кое-как соответствующая званию «офис» комнатка с парой компьютеров и электрическим чайником; бухгалтерша, которую не отличить от заплесневелой жены какого-нибудь фрезеровщика с Кировского завода.

А мать Володьки Евгения (черт, не помню отчества) — разве это мать «президента»? Живет в однокомнатной квартире, пусть и своей (сын купил в новом доме, но на окраине, в Купчине), целыми днями сидит на рынке в ДК Ленсовета, торгует сапогами и туфлями. Не очень-то вольготная жизнь… Но, впрочем, кажется, она не слишком страдает и устает — видимо, ее это устраивает…

Сестра Володьки Татьяна тоже занимается обувью. У нее свои точки, своя система распространения; время от времени, как и другие Володькины партнеры, она появлялась на складе, брала партию и уезжала. В первую встречу она мне очень и вроде как искренне обрадовалась, долго расспрашивала о жизни последних лет (мы с ней были хорошо знакомы в школьную пору, она на два года младше Володьки), рассказывала о своей: что замужем, что муженек «раздолбай» и ей вот приходится одной крутиться, чтоб как-нибудь сносно жить. Прощаясь, Татьяна дала обещание, что в самое ближайшее время пригласит к себе, познакомит с «раздолбаем», что посидим поговорим без суеты… При следующих встречах она тоже говорила это, но «посидеть» что-то никак не получалось…

Ни у матери, ни у Татьяны я так ни разу и не побывал, да и Володька, кажется, виделся с ними лишь на складе и рынке…

Все его приятели, кроме старого друга Андрюхи, были одновременно и деловыми партнерами, встречались они в основном по делу. Лишь по вечерам, в клубе, не высчитывали, не спорили, не планировали — в клубе они отдыхали.

Раза три-четыре в неделю Володька, Макс, Андрюха, Джон, еще несколько парней их круга собирались в «У Клео», недалеко от метро «Нарвская»; почти у всех были туда карты гостя. Брали минералку или легкие коктейли, иногда пива и совсем уж редко — когда случались из ряда вон радостные или же плохие события — по пятьдесят граммов текилы. Часами играли в «американку», танцевали самозабвенно, прикрыв глаза, будто входили в транс; бывало, просто сидели в мягких креслах, молчали, размышляя о чем-то, или, наоборот, пытались ни о чем не думать.

Первое время я чувствовал себя в клубе не слишком уютно. Раздражала слишком громкая музыка, уставали глаза от разряженного освещения и лазерных лучиков, ежесекундно прошивающих полутьму. Одет я был довольно скромно, не считая подаренных Володькой туфель «ETOR», цена которых, как я выяснил, была сто пятьдесят долларов (это, значит, почти миллион нашими)… Но зато остальное — черный свитерок, китайские джинсы «Dior», уже начавшие линять на коленях, простенькая прическа-канадка — было достойно того, чтоб я скромно сидел в уголке и не высовывался. Наблюдал. И я наблюдал, надо признаться, во все глаза…

Для меня всегда было загадкой, как люди танцуют. Одни умеют красиво, другие почти безобразно, но неизменно с такой готовностью, увлечением. А мне с раннего детства, когда еще видел танцующими своих родителей и их друзей, становилось стыдно. Стыдно и за людей, точно они делают нечто непристойное, и за себя, что я это вижу… Лет в пятнадцать, чтоб побороть себя, я даже записался в танцевальный кружок и почти избавился от стыда, почти раскрепостился и научился, и тут появилась новенькая, такая милая девушка, что я влюбился и бросил кружок. «Дурак, — говорил я себе, — ведь мог бы танцевать с ней в паре, мог бы запросто подружиться!..» Но поделать с воскресшим стыдом ничего не мог, даже близко к Дому пионеров больше не подходил.

Про танцы, про их значение, пользу сказано, наверное, масса всего. А вот каково человеку (такому вот, вроде меня), который не может встать со стула при первых звуках мелодии и начать выделывать телом всякие движения, прикрыть глаза, отделиться от мира, сбрасывать, выдавливать вместе с потом тяжесть и шлаки прожитого дня; прижать к себе девушку, унестись с ней на несколько бесконечных минут далеко-далеко… Да, каково дураку, который не может решиться на эти радости. Которому стыдно, который, любуясь танцующими, упорно внушает себе, что не он дурак, а они, он же настолько самодостаточный, что ему нет нужды извиваться, освобождаясь от шлаков вместе со всеми.

И я проводил вечера в клубе, сидя на высоком, неудобном табурете у стойки и вливая в себя коктейли (водку при Володьке вливать опасался), или, красиво дымя сигаретой, наблюдал за бильярдистами, не разбираясь в правилах игры, ни разу в жизни не держа кия в руках.

А ночью, лежа на широком раздвижном диване, я полупьяно мечтал о девушке, скрипел зубами от одиночества, которое здесь, в миллионном, шумном, никогда не засыпающем городе, было во много раз острее, безжалостнее, чем в деревне. В деревне, там хотя бы меньше соблазнов, а здесь!.. Кажется, шевельни пальцем и все будет. Но я не мог, я последними словами материл себя, заставлял, толкал — но не мог…

В холодной, пустой тишине однокомнатки мне представлялось одно и то же что я в танцзале клуба «У Клео». Гремит музыка, вбиваясь в уши, сладковатой одурью заливая мозг. В зале битком молодых, свежих, чистеньких очаровашек. И я в самом центре, я ловлю сыплющиеся с потолка световые блестки, я извиваюсь не хуже других, наполняюсь силой и легкостью; я почти не касаюсь пола ногами. А вокруг сплошь красивейшие девушки, они как лепестки, они любуются мной, ждут моих взглядов, внимания. Каждая ждет меня… Но я придирчив, крайне пристрастен, я тяну время, я замечаю любой недостаток во внешности изучаемой кандидатки и, заметив, мгновенно теряю к ней интерес. И это продолжается долго-долго, долго-долго звучит композиция. Усталости нет, наоборот, хочется не останавливаться никогда; стараясь быть холодным и равнодушным, я на самом деле с трудом сдерживаю себя… Я осторожно потирался о складки одеяла, я был в поту, в холодном поту страха и возбуждения. Я чувствовал, что вот-вот не выдержу, но надо было дотанцевать, выбрать одну из всех и увести… И вот встречаю. Она почти с меня ростом, стройная, тонкая и одновременно крепкая, сильная; черные, чуть вьющиеся волосы рассыпаны веером по плечам и спине, длинные, не слишком полные, но и не сухощавые ноги постоянно в движении. На ней узкая короткая юбка, черные просвечивающие чулки, белая блузка со множеством пуговок (и все их придется расстегивать!). Нет, решено — сегодня беру ее, только ее… Она вскидывает руки, подбрасывает тяжелые волосы, и они падают на белую блузку черным дождем. Она поняла, что я выбрал ее… И я медленно приближаюсь, продолжая танцевать, беру за талию, веду из зала. В ее глазах горит огонь счастья, скулы дрожат, пересохшие губы ждут поцелуев… Вот темный закуточек с диваном; он специально здесь, он для нас. Мы одни… Она бросается на меня, она сжимает меня. Я молчу, все равно музыка не даст ничего сказать, да и зачем слова… Ее дрожащие тонкие пальцы расстегивают молнию на моих джинсах, а я задираю ее короткую юбку…