Алекс Тарн - Квазимодо Страница 13

Тест Зияд сдал, но не Нусейре. Ушел Нусейра на пенсию. А права он Абу-Нацеру все-таки принес и ухо свое тоже. Как начали сынов его брать по очереди, начиная с младшего, так и сломался старик. На втором сыне сломался — пошел к хирургу, тот все сделал аккуратно, под наркозом. А и верно: ухо-то — черт с ним, сыновей жальче.

Начал Зияд на семитрейлере ездить. Опять отец прав оказался — работа хорошая, прибыльная, спокойная, никто над тобой не сидит… сам себе слуга и начальник. Поставил дом, женился, не так, как Марван — на выгодной, а как отец посоветовал — на красивой. Деньги, они приходят и уходят. Женишься на обезьяне из-за денег, деньги уйдут, а обезьяна останется. В Иордании тоже женился, и тоже на красивой. Две жены, одна здесь, другая там — красота! Ездишь от одной к другой и не просто так, что захотел — поехал, захотел — не поехал, а вроде как по рабочей необходимости, деньги зарабатывая. Так что ни той, ни другой не обидно. Потолстел Зияд от хорошей жизни, расслабился, забыл про Абу-Нацера, про угрозу его опасную, напрочь забыл. А зря.

Пять лет прошло, и все опять поменялось. Кончилась спокойная жизнь, началась война, да такая, что прежний балаган детским садом показался. Армия перекрыла дороги, танки встали в Рамалле, заперли раиса, король границу запечатал… ездить стало некуда. Про Абу-Нацера разные слухи ходили: то ли убит в перестрелке, то ли взорвали его в машине вертолетной ракетой, то ли сидит в армейской тюрьме… Ну и ладно, Зияду спокойнее. Не то чтобы он евреям сочувствовал — нет, этого и в помине не было… а вот про Марвана Абу-Нацера злорадствовал: так ему и надо, волчаре… ишь, возомнил о себе! Правильно отец говорит: любая птица, даже та, что очень высоко залетает, все равно рано или поздно садится на землю, как все. Вот и Абу-Нацера приземлили.

Приземлить-то приземлили, да, видать, не совсем. Поздней ночью постучал он стволом «калача» в зиядову дверь, черный, бородатый, с двумя помощниками: вставай, поехали.

— «Да ты что, Марван… куда это, на ночь глядя?..»

Блестнул страшными глазами: «Молчи, пес, предатель… скольких наших Шабаку продал?»

— «Я — продал?.. да я… да ты…»

Прикладом — по почкам: «Сказано — молчи! Растявкался… да я, да ты… Пошел!»

Завязали глаза, везли долго, проселками, по ямам да колдобинам, бросили в темную комнату, накинули щеколду, все. Где? Зачем? Почему? И, главное, что будет дальше? А в комнате еще кто-то… кто? Мешок костей, а не человек, весь избитый-изломанный, слова вымолвить не может, только стонет. Ты кто, друг? В ответ полувзрыд-полустон и больше ничего. Страшно.

Утром вывели, разделили: избитого Абу-Нацер в свою машину взял, а Зияда в другую запихнули. Приехали в центр Рамаллы, на Манару. Людей-то сколько! — сотни, а может и больше… И женщин нету ни одной, только мужчины и мальчишки от мала до велика… хотя нет, вот они, женщины — из окон смотрят.

«Слушайте, люди!»

Кто это? А, Абу-Нацер. Быстрый какой… пока Зияд головой вертел, он уже на грузовик забрался, вон там, около трансформаторного столба. Вот так оно всегда — не успешь рта раскрыть, а он уже в дамках.

«Люди! Этот грязный пес продал душу сатане! А вместе со нею он продал евреям наших товарищей!»

О ком это он? Обо мне? Сердце ныряет к мочевому пузырю, давит на него, давит, и вот уже горячая струйка ползет по зиядовой ноге. Неимоверным усилием он заставляет себя перестать мочиться. Площадь оглушительно свистит.

«Справедливый суд Бригад мучеников Аль-Аксы приговорил его…»

Абу-Нацер делает паузу. Площадь ощетинивается тысячами рук, острый свист втыкается в небо, а под ним ворочается, вылупляясь, и наконец прорезается, расправляет мокрые крылья и взмывает вверх одно только слово, скандируемое тысячью глоток: смерть!.. Смерть!.. Смерть!.. Лужа расплывается у ног.

«Да ты никак обоссался? — смеется зиядов сторож. — Это ж не про тебя, ишак… Твоя очередь еще впереди.»

Не про меня?.. Не я?.. Не сейчас?.. Счастье-то какое… воздух со свистом врывается во вдруг распахнувшиеся легкие. Двое вздергивают вверх давешнего зиядова соседа, чтобы все видели, срывают с него одежду — зачем одежда бесформенному, бесполому куску мяса?.. — привязывают за руки высоко к трансформаторному столбу, за ноги — к кузову грузовика.

«Трогай! — кричит Абу-Нацер. — Только не быстро. А то дам штраф за превышение скорости.»

Грузовик трогает. Площадь воет и хохочет, переминаясь с ноги на ногу, как одна гигантская черепаха. Был крик или не был? Или милостивая смерть отобрала человека у жизни еще до того, как та успела взорвать ему мозг последней неимоверной мукой? Сознание уплывает от Зияда, напоследок мягко опустив его в лужу его же собственной мочи. Он не видит, как фонтанирующий кровью обрубок делает по площади круг почета вслед за грузовиком, как люди плюют на него и пинают, и лупят чем попало. Не видит, как мальчишки, улюлюкая, бегут следом, а один, самый ловкий, похожий на Марвана в детстве, уже успел взобраться на столб и срезать оттуда оторванную руку, и теперь он победно крутит своим трофеем над головой, к восторженной зависти товарищей. Не видит еще многого и хорошо, что не видит.

А потом пара пощечин, и веселое лицо Абу-Нацера: «Эй, просыпайся, зассыха!.. Ну что? Как тебе представление? Хочешь быть следующим?»

— «Марван, клянусь матерью…»

Еще одна пощечина: «Я разве тебя спрашивал, чем ты клянешься? Я тебя спрашивал, хочешь ли ты быть следующим?»

— «Не хочу…»

— «Тогда так. Иди и приведи мне еврея. Живого и с удостоверением, чтобы было что по видео показать. Только смотри: нужен такой, чтобы его не сразу хватились — бездомный какой-нибудь или одинокий… ну в общем, сам сообразишь. Понял?»

Понял. Да так хорошо понял, что в ту же ночь обошел пешком блокпосты и утром, переночевав по ту сторону, у родственника в Джальджулии, на знакомом зеленщике приехал в Тель-Авив, к воротам родного оптового рынка, нашел там Амнона, навешал ему лапши на уши и вот… Зияд вздохнул и уставился в узенькую отдушину под потолком овощного сарая — и вот он здесь, в одной компании с этой нахальной крысой. Осталось всего ничего — начать и кончить. Но одно ясно: возвращаться с пустыми руками ему нельзя. Лучше уж сразу в петлю.

Полковник

«Алло!.. алло!.. Это ты так подметаешь, да? Это, по-твоему, чисто, да? Это ж смех на палке, а не работа!»

Полковник поднял гудящую голову и одним прищуренным глазом поискал источник шума. Второй глаз не разлеплялся с самого утра. Ну и ладно, ну и пусть. Пусть хоть кому-то будет хорошо в тошнотворном утреннем организме… хоть глазу… Пусть себе живет один в прохладной спящей темноте, пусть…

Кто-то грубо вырвал метлу из вялых полковничьих рук: «Пшел вон отсюда, алкоголик! Вон!»

«А эта… деньги?..»

«Какие деньги?.. Пшел вон! Вон!»

Ну зачем же так? Толкаться-то зачем? Я и так уйду… ссс-сс-суки… ой, голова моя, головушка… Что ж такое пили вчера? Надо бы срочно похмелиться, а то совсем плохо. Где ж денег-то взять? Кочерыжка бы достала… но Кочерыжки, как назло, нету… ссс-сс-сука…

Утреннее солнце перелезло через невысокий частокол старого Тель-Авива и запрыгало с крыши на крышу, по-хозяйски щупая развешенное на просушку белье, осторожно, как купальщица воду, трогая сонные пыльные дворы. Вот оно соскочило с ближнего к морю дома, рассеянно погладило береговой песок, осмотрелось и, завидев Полковника, весело шлепнуло его по затылку.

«Ссс-сс-сука… — сказал Полковник с ненавистью. — Пакость…»

Он полез в карман, вытащил мятую серую фуражку с едва различимой надписью «Ну, погоди!» и раздраженно натянул ее на голову. От резкости этого движения спавший дотоле глаз скомкался и вынужденно приоткрылся, впустив в себя ослепительную картину голубейшего из небес, напоминающего обтянутую новым трико задницу щеголя-жокея, крепко сидящего на синей спине моря, вцепившись обеими руками в белую гриву сбегающего к воде города.

«Ссс-сс-сука… — повторил Полковник с омерзением и поскорее зажмурился. — Гадость…»

Но было уже поздно, глаза упрямо не желали возвращаться в прошлое, крутя на изнанках век, как на экране сельского клуба, какое-то дурацкое индийское кино с пальмами, агавами, ветром и пятнами солнечного света в мягкой пыли. Полковник плюнул и, поднеся кулаки к предательским зенкам, продрал их окончательно. Солнце по-прежнему дразнилось, так что он поискал вновь обретенным взглядом скамейку где-нибудь в тени, нашел, с грехом пополам добрался, уселся и перевел дух, отдыхая от неимоверной величины усилия.

Сбоку кто-то подошел и сел рядом. Сначала Полковнику стало интересно, кто бы это мог быть, ведь обычно рядом с ним никто не садился, по причине некрасивого наружного вида и неприятного нутряного запаха. Но поворачивать голову не хотелось, чтобы ненароком не разбудить притихшую боль, и поэтому он продолжал сидеть в неподвижности, глядя вперед и вверх, как каменный болван с острова Пасхи. С другой стороны, это могла быть Кочерыжка, а у Кочерыжки могли быть деньги, то есть опохмелка. Полковник принюхался. Нет, не Кочерыжка.