Василина Орлова - Пустыня Страница 13

Может быть, не одна.

В Италии я бредила безостановочно. Ходила с широко раскрытыми глазами, как сомнамбула. Ждала средневекового монаха из-за каждого угла смирной давно декоративной Падуи. Городка типа Глазова. Итальянского Глазова.

В детстве я была влюблена в Атоса. Вполне всерьёз влюблена, как влюбляются в мальчиков из параллельного и во взрослых дяденек, гостей дома. Помнится, едучи куда-нибудь, на какую-нибудь там дальнюю дачу, представляла, как вровень с автомобилем скачут на конях треклятые мушкетеры.

Атос отличатся от всех других людей. Он был очень несчастный, и ещё его не существовало. Не было иллюзии, что когда-нибудь встречу. И вместе с тем я не верила, что встреча невозможна.

Хотя всегда понимала: не тяну ни на Миледи, ни на другую какую женщину, которой мог бы увлечься Атос.

Абсолютное в своей неразделённости чувство. Было непонятно, чего ещё нужно молодой графине де Ла Фер, как она могла так его предать.

В родительской спальне, освещенной розовым светом большого псевдобудуарного плафона, напротив зеркала шкафа-купе, я в который раз перечитывала «Трёх мушкетеров». Устроившись поудобнее: согнутая спина, плечи, опёртые о стенку, выставленные впереди себя ноги, сведенные в коленках и расставленные в ступнях. Читала и изредка с отвращением взглядывала на своё отражение. Листала страницы, некоторые пассажи из которых успела выучить наизусть, и грызла ногти, методично и медленно по кругу обкусывая каждый.

В классе был мальчик по фамилии Будёнов, он тоже грыз ногти на уроках. Меня почти тошнило, когда я глядела на него, большого, толстого, неопрятного, грызущего ногти. В такие моменты не признавалась себе, в тиши уединения занимаюсь тем же постыдным делом.

В книжке была картинка с изображением Атоса. Она была посягательством на мой личный внутренний образ, потому что Атос там совсем не похож на себя. Больше всего к воображаемому образу приближался Вениамин Смехов, но отвратителен был фильм — актёры-мушкетёры отчаянно переигрывали. Фальшь фильма воспринималась как личное оскорбление.

И ещё страшно огорчало, что у Атоса был сын — вялый, по-девчоночьи слабый Рауль. Его я Атосу простить не могла. И, как ни тянуло узнать хоть немного больше, «Двадцать лет спустя» я так и не прочитала.

В Италии та влюбленность, смешанная с влюбленностью в кого-то средневекового, чьё имя не удалось узнать, виденного на портретах не помню где, не ведаю чьей кисти, не подозреваю, когда именно — другими словами, просто желание любить, кружило голову безостановочно.

Разок мадам Фу-фу снизошла. «Сорбетто» с обедами, итальянское солнце и итальянское море сотворили за две недели из заморыша с просвечивающими ключицами и тазовыми костями, из московского задохлика, вдруг — зеркально загорелую тончайшую европейскую золотистоволосую девочку. Там, где женщины в основном приземисты, знойны, темны, смуглоглазы, мой северный вид творил чудеса, загорелые парни то и дело заговаривали по-немецки или на финском, видимо, я распространяла какие-то молниеносные флюиды, но кроме Атоса меня, как всегда, никто не интересовал.

Проходя мимо нашего столика в той же столовой, госпожа Фабиана снисходительно уронила:

— Bella bambina.

— Белла? — переспросила я, делая вид, что не понимаю, а может, и впрямь не поняла, уж больно неожиданно всё было.

— Bella. Bene. Bella donna, — пояснила она и распрямилась, легко, с достоинством, взмахнула рукой, приглашая понять слово — полюбоваться ею.

Белладонна была такая вредная старушка, типа Шапокляк, в мультике про поросёнка Фунтика. И ещё отрава, растение вроде белены.

Я почтительно угукнула и сказала:

— Скуза, — перепутав извинение со спасибом.

В оговорке был свой смысл: ведь сколько бы ни было у неё страшных и сладких тайн, я владела одним неустранимым преимуществом, обладала непоправимой форой: мне только лишь предстояло их обрести, те секреты…

И, ах, лучше не думать, не думать о том, как же именно я…

«Снова дерзость!» Как поёт граф, когда Сюзанна подает руку Фигаро.

Дожили. Собственный брат считает меня неудачницей: «У меня нет знакомых, которые прыгают каждый год с одного места работы на другое». Бывший муж шлёт слёзные эсэмэски, и я слишком малодушна, чтобы их не читать. «Как вспомню, что ты любила лежать в ложбинке, хочется бежать и кричать — где всё это?» У нас, как и у многих влюбленных, был свой язык. Когда я забиралась ему подмышку, кладя голову на плечо, называлось «лежать в ложбинке». Уже почти удалось забыть.

Родители — в шутку, конечно, — советуют найти простой способ устроить свои обстоятельства: «Ищи спонсора».

Я, кажется, совсем одна во взбеленившемся мире. Одна.

Ехала на эскалаторе, обнаружила: надоело моргать. Моргать устала. А не то что.

Понимаю, зачем люди сбиваются в семьи, стаи и прайды. Вдвоём, втроём, вчетвером легче выжить. Почувствовала на собственной шкуре, а не прочла в учебнике по социопсихологии.

Судите же, какие розыНам заготовил Гименей…

Да, розы оказались с шипами. Давно изученное их свойство почему-то всякий раз больно ранит новых садоводов.

Всплеск маленькой паники должен быть срезан одним лёгким, красивым движением. Ну-ка. Взмахнуть рукой.

Когда я дома, какие только мысли не одолевают. Лучше действительно родиться камнем, мышью и змеёю, как я писала в безоблачную пору своей юности, нагнетая, как видно, сгущение будущего кошмара.

Когда я дома, то понимаю, что дома нет. Страннее всего, что слито во времени.

Снова и снова говорю себе. Дело в том, что меня оставил муж, точнее, я его выгнала, точнее, мы полюбовно разошлись. Ну, что тут можно сказать ещё? Только тот, кто переживал, понимает, каково…

Я бы хотела поселиться в комнате с чёрными обоями.

Но плакать, жалеть себя, убиваться — удел других женщин. Я с детства гордилась, что не такая, как все. Но кто такие все? И я уже не так уверена.

Фотографии сложены в большую картонную коробку — черта, которую не вытравишь без того, чтобы не уничтожить весь офорт на латунной пластинке: ничего не могу выбрасывать. Храню всё. Сухие цветы. Сухие письма. Даже пламенные любовные письма мужу, когда он не был ещё даже и женихом — вот они, в досягаемости, но не могу заставить себя изорвать или хотя бы взять и положить в ту же коробку. Фотографии не смотрела: боюсь. Очень я сильная, но боюсь.

А вот прежние снимки, до знакомства с тем, кто стал всего дороже (жалкий лепет так называемых страданий по поводу несостоявшихся влюбленностей в девятнадцать, семнадцать и даже пятнадцать лет! Атос, ты предатель) я, напротив, те снимки вывесила. Раньше они красовались над рабочим столом, теперь украшают тумбочку, нами приобретенную (сильно сказано — приволокли с мусорки в абсолютно пустую, вдобавок чужую, снимаемую квартиру в первые полгода вместе).

Достала чёрный платок, подаренный нашей глазовской бабушкой: ношу относительный траур по несбывшимся мечтам. Относительный — потому что в остальном то в синем, то в красном, то в белом. Как нынешний, когда-то бывший торговым, российский флаг. И только перчатки, сапоги, сумочка, как заведено в Москве и/или моём гардеробе — всегда, словно конвой, траурная окантовка, рамка — чёрные, безо всяких отливов.

Ну и что!

Отчаянное восклицание в пустой комнате. Что за стены ты озвучиваешь? Оно не достигнет милых ушей.

Ну и что. (Повторяю уже тише). Зато я свободна. И зато нет больше необходимости содержать мужика, я могу позволить себе то немногое, на что в состоянии рассчитывать: хоть кошелёчек из кожи ската, который всегда так хотелось — теперь не хочется, но всё равно куплю. Нарочно, из принципа.

Передохни. Нельзя так надрываться. Советую тебе по-хорошему, если ты ещё можешь воспринять добрый совет.

И не дай бог наткнуться на картонную коробку из-под воды «Святой источник» в сорок лет, одинокой подурневшей бабой, какой, вне сомнений, стану, бездетной, с вырезанными придатками или чем там, несчастной, нечёсанной, забывшей все те слова, которые так любила собирать, как и дитём — камушки, камешки, каменечки на побережье.

Господи, какую счастливую жизнь сулило детство — и как обмануло.

Но что досталось мне в сих радостных местах, как в том романсе, написанном для обворожительного контральто из второго, что ли, действия «Пиковой дамы». А также мои девичьи грёзы, вы изменили мне, оттуда же. Ария Лизы.

Кому я расставляю отметки? Рассчитываю ли я, что по следам, затерянным в безвременье, пройдут ноги нового человека? Ведь я уже постигла, любовь — основа мира, подкладка всего, так что, открыв её в отношениях с одним, не так уж сложно докопаться до той же основы в отношениях с другим мужчиной. Верно?.. Так что? Кто возьмёт на себя труд послушать «Пиковую даму»?