Грэм Грин - Монсеньор Кихот Страница 13

– В обмен на труды отца Йоне я одолжу вам труды отца Ленина. Быть может, он тоже вселит в вас надежду.

– Надежду на этом свете – возможно, но я испытываю великий голод – и хочу удовлетворить его не только ради себя. И ради вас, Санчо, и ради всего нашего мира. Я знаю, я бедный странствующий священник, едущий бог знает куда. Я знаю, что в некоторых из моих книг есть нелепицы, – были они и в рыцарских романах, которые собирал мой предок. Но это вовсе не значит, что рыцарство вообще – нелепица. Какие бы нелепости вы ни выудили из моих книг, я все равно продолжаю верить…

– Во что?

– В исторический факт. В то, что Христос умер на кресте и воскрес.

– Это – величайшая из всех нелепостей.

– Мы живем в нелепом мире, иначе не были бы мы сейчас вместе.

Они взобрались на Гвадаррамские горы, что было нелегко для «Росинанта», и теперь стали спускаться в долину, лежавшую у подножия высокой сумрачной горы, на которой высился огромный тяжелый крест, должно быть, метров ста пятидесяти в высоту; они увидели впереди стоянку, забитую машинами – роскошными «кадиллаками» и маленькими «сеатами». Владельцы «сеатов» расставили возле своих машин складные столики для пикника.

– Неужели вы хотели бы жить в абсолютно рациональном мире? – спросил отец Кихот. – Какой это был бы скучный мир!

– В вас говорит ваш предок.

– Взгляните на эту гильотину на горе… или, если угодно, виселицу.

– Я вижу крест.

– А это ведь более или менее одно и то же, верно? Куда мы приехали, Санчо?

– Это Долина павших, отче. Ваш друг Франко задумал, чтобы его похоронили здесь как фараона. И больше тысячи заключенных согнали сюда, чтобы рыть пещеру для его захоронения.

– О да, помню – потом им за это дали свободу.

– Для сотен из них это была свобода смерти. Как, отче, вы вознесете здесь молитву?

– Конечно. А почему, собственно, нет? Будь даже тут похоронен Иуда – или Сталин, – я бы все равно помолился.

Они поставили машину, заплатив за стоянку шестьдесят песет, и подошли ко входу в пещеру. Какой огромный понадобился бы камень, подумал отец Кихот, чтобы завалить вход в это гигантское захоронение. Вход в пещеру преграждала металлическая решетка, украшенная статуями сорока испанских святых, за ней открывался зал величиной с соборный неф, по стенам которого висели гобелены, с виду – шестнадцатого века.

– Генералиссимус настоял на том, чтобы его охраняла целая бригада святых, – заметил мэр.

Зал был такой огромный, что посетители казались пигмеями и их голоса были еле слышны; надо было долго идти под высокими сводами к алтарю, находившемуся в другом конце.

– Замечательное достижение инженерного искусства, – заметил мэр, – сродни пирамидам. И создать такое могли только рабы.

– Как в ваших сибирских лагерях.

– Русские заключенные по крайней мере трудились во имя будущего своей родины. А это создано ради славы одного человека.

Они медленно шли к алтарю мимо вытянувшихся в ряд часовен. Никто в этой богато украшенной пещере не считал нужным понижать голос, и, однако же, голоса звучали как шепот в этой беспредельности. Трудно было поверить, что вы идете в недрах горы.

– Насколько я понимаю, – сказал отец Кихот, – эта пещера была создана как символ примирения, часовня для поминовения всех павших с обеих сторон.

По одну руку от алтаря находилась могила Франко, по другую – Хосе-Антонио де Риверы, основателя фаланги.

– Вы не найдете здесь даже таблички с именем павшего республиканца, – сказал мэр.

Молча проделали они долгий путь назад и, прежде чем выйти, в последний раз обернулись.

– Почти как холл в отеле «Палас», – заметил мэр, – но, конечно, грандиознее, да и посетителей меньше. И отелю «Палас» не по карману такие гобелены. А там в конце – бар с коктейлями; того и гляди появится бармен и приготовит напиток – фирменный коктейль из красного вина, который подают с вафлями. Вы молчите, монсеньор. А ведь это не могло не произвести на вас впечатления. Или что-то не так?

– Я молился – только и всего, – сказал отец Кихот.

– За генералиссимуса, похороненного среди этого великолепия?

– Да. А также за вас и за меня. – И добавил: – И за мою Церковь.

Когда они сели в машину, отец Кихот перекрестился. Он и сам не был уверен, почему: чтобы защититься от опасностей, подстерегающих на дороге, или от поспешных выводов, или это было просто нервной реакцией.

Мэр сказал:

– У меня такое впечатление, что за нами следят. – И, перегнувшись к отцу Кихоту, заглянул в зеркальце заднего вида. – Все обгоняют нас, кроме одной машины.

– А с какой стати кто-то будет за нами следить?

– Кто его знает? Я ведь просил вас надеть пурпурный слюнявчик.

– Но я же надел носки.

– Этого недостаточно.

– Куда мы теперь направляемся?

– При такой скорости нам ни за что не добраться к вечеру до Саламанки. Так что придется остановиться в Авиле. – И, продолжая наблюдать в зеркальце заднего вида, мэр добавил: – Наконец-то он нас обгоняет.

Мимо на большой скорости промчалась машина.

– Вот видите, Санчо, мы вовсе их не интересовали.

– Это был джип. Джип жандармерии.

– Так или иначе, не мы были у них на уме.

– И все равно, я б хотел, чтобы вы сидели в своем слюнявчике, – сказал мэр. – Носков-то ваших они ведь не видят.

Они устроили обед на обочине и, усевшись на пожухлой траве, доели остатки колбасы. Она немного подсохла, а ламанчское вино почему-то в значительной мере утратило свой аромат.

– Кстати, – сказал мэр, – колбаса напомнила мне, что в Авиле, если захотите, вы сможете увидеть безымянный палец святой Терезы, а в Альба-де-Тормесе, близ Саламанки, я покажу вам всю ее руку. Во всяком случае, по-моему, ее уже вернули в тамошний монастырь, а то она какое-то время находилась у генералиссимуса. Говорят, он держал ее – со всем, конечно, благоговением – у себя на столе. А в Авиле сохранилась исповедальня, где она беседовала с Хуаном де ла Крус. Большой был поэт, так что не будем спорить по поводу его святости. Когда я был в Саламанке, я часто ездил в Авилу. Знаете, я даже с некоторым благоговением относился к этому пальцу святой Терезы, хотя привлекала меня главным образом одна красотка – дочка авильского аптекаря.

– А почему вы бросили там учиться, Санчо? Вы никогда мне об этом не рассказывали.

– Я думаю, длинные золотые волосы той красотки были, наверное, главной тому причиной. Очень это было счастливое для меня время. Понимаете, она ведь была дочкой аптекаря, – а он был тайным членом компартии, – и потому могла втихую снабжать нас противозачаточными средствами. Мне не надо было прибегать к coitus interruptus. Но знаете, странная все-таки штука человеческая натура: я потом отправлялся к безымянному пальцу святой Терезы и каялся. – Он мрачно уставился в свой стакан с вином. – О, я смеюсь над вашими предрассудками, отче, но в те дни я разделял некоторые из них. Может, поэтому я так и ищу сейчас вашей компании – я как бы снова переживаю свою юность, юность, когда я почти исповедовал вашу религию, когда все было так сложно и противоречиво… и интересно.

– А мне сложным ничто никогда не казалось. Я всегда находил ответ в тех книгах, которые вы так презираете.

– Даже у отца Йоне.

– О, я никогда не был силен в теологии морали.

– Одной из сложностей, возникших передо мной, было то, что отец девушки, аптекарь, умер и мы не могли больше доставать противозачаточные средства. Сегодня это было бы совсем просто, но в те дни… Выпейте еще стаканчик, отче.

– В вашей компании, если я не буду осторожен, боюсь, я могу превратиться в попа-пропойцу – я слышал, так говорят.

– Вслед за моим предком Санчо могу сказать, что я никогда в жизни не был запойным пьяницей. Я пью, когда мне на душу придет или когда хочу выпить за здоровье друга. За вас, монсеньор! Кстати, а что говорит отец Йоне по поводу выпивки?

– Интоксикация, приводящая к полной потере разума, является смертным грехом, если к тому нет достаточных оснований, а спаивать других – такой же грех, если тому нет достаточных оправданий.

– Любопытно он это квалифицирует, верно?

– Как ни странно, согласно отцу Йоне, если кто-то – как в данном случае вы – спаивает другого на пиршестве, это более простительный грех.

– Я полагаю, мы можем считать это пиршеством?

– Я вовсе не уверен, что, когда двое сидят за столом, это можно назвать пиршеством, и сомневаюсь, подходит ли для такого определения наша изрядно засохшая колбаса. – Отец Кихот несколько нервозно рассмеялся (пожалуй, юмор был тут не вполне уместен) и перебрал лежавшие у него в кармане четки. – Вы можете смеяться над отцом Йоне, – продолжал он, – и я, да простит меня господь, смеялся над ним вместе с вами. Но теология морали, Санчо, – это ведь не Церковь. И труда отца Йоне вы не найдете среди моих старых рыцарских книг. Его книга – всего лишь военный устав. А святой Франциск Сальский написал книгу в восемьсот страниц под названием «Любовь к Господу». В правилах отца Йоне вы не встретите слова «любовь», а в книге святого Франциска Сальского, по-моему, – возможно, я не прав, – вы не найдете выражения «смертный грех». Он был епископом и правителем Женевским. Интересно, поладили бы они с Кальвином? Мне кажется, Кальвину легче было бы с Лениным… или даже со Сталиным… Или с жандармами, – добавил он, глядя на возвращающийся джип – если это был тот же самый. Его предок наверняка вышел бы на дорогу и бросил джипу вызов. Отец Кихот почувствовал свою несостоятельность, у него даже возникло чувство вины. А джип, поравнявшись с их машиной, притормозил. И отец Кихот и Санчо с облегчением вздохнули, когда, проехав мимо, он исчез из виду; какое-то время они молча лежали среди остатков своей трапезы. Потом отец Кихот сказал: