Давид Фонкинос - Воспоминания Страница 13

После паузы он пробормотал:

— Мне так давно никто ничего не говорил о моих картинах… Вы серьезно или смеетесь надо мной?

— Да нет, мы вами действительно восхищаемся…

В беседе возникло белое пятно, и я, как ни старался, не мог добавить в него красок. Я боялся, что художник почувствует иронию, но он вроде не проявлял чрезмерного недоверия. Он так долго жил всеми забытый и покинутый, что утратил способность смотреть на вещи трезво.

— Я давно перестал писать картины…

— Мы любим вашу картину с коровой. Постоянно ходим на нее смотреть.

— Когда вы ее написали? — неожиданно спросила бабушка.

— Не знаю… Я ее совсем не помню. Когда-то я много писал. Иногда даже по несколько картин в день.

— …

— Я был как одержимый. А потом вдруг… Все кончилось в один день… Я решил, что все это никому не нужно… Что я ничего не стою…

— …

Он говорил очень тихо и, казалось, сам удивлялся своим словам. Он говорил о живописи так, как, проснувшись, силятся вспомнить сон. Мы сидели и слушали его. Изображали почитателей. В конце концов, молодец, что бросил писать. Оказался проницательным. А та картина с коровой, несмотря на наши комплименты и симпатию к автору, все равно устрашающая мазня. И останется в истории как эталон дурного вкуса. Бабушка, явно пожалев его, проговорила:

— Жаль, что вы бросили. Надо было продолжать писать…

— Правда? Вы так считаете?

— Конечно. У вас есть стиль. Никто не пишет коров так, как вы.

Это точно, никто не пишет коров так, как он, подумал я. Но художник казался глубоко взволнованным. Я понял, что мой сюрприз бабушке превращается в нечто совсем иное. Мы пришли шутки ради, в общем, чтобы немножко над ним посмеяться, и вот теперь пытаемся вернуть к работе отчаявшегося художника. Его лицо порозовело, пробелы между словами исчезли. Он вдруг разговорился:

— Да-да, припоминаю… У меня был период, когда я писал животных. Сделал целую серию кошек. В них есть что-то загадочное. Они достигли величайшего мастерства в ничегонеделании, и это сродни счастью. Люди так не умеют. Им надо совершать какие-то телодвижения, разговаривать, что-то устраивать.

— Да, действительно, я теперь тоже начинаю это понимать… — согласилась бабушка.

— Простите за нескромный вопрос, — отважился я, — а сейчас вы чем занимаетесь?

— Ничем. Вот уже десять лет я не делаю ничего. Получил наследство. Не бог весть что, но жить можно. Работу бросил. Я преподавал изобразительное искусство. В основном в шестых классах. С малышней уже не мог. Из-за них я возненавидел гуашь.

— …

— А знаете, что было ужасней всего? — продолжал он.

— Что же?

— Что я работал в коллеже Пабло Пикассо. Это было круто. Каждое утро я читал над входом имя Пикассо. Я бросил живопись, и Пикассо был ежедневным свидетелем моей никчемности. Впрочем, я вам, наверно, надоел своими историями…

— Да что вы, нисколько не надоели, — отозвались мы в один голос, но наш тон был не слишком убедителен. Художник этого не заметил и продолжал говорить. Впервые за долгие годы он рассказывал кому-то свою жизнь, делился воспоминаниями. Это было настоящее событие. Мы на миг вырвали его из глубочайшего одиночества.

Потом он принялся расспрашивать нас. Поинтересовался, где я работаю, сказал, что я сделал правильный выбор, что лучшие идеи приходят ночью. Вернее, он сказал так: «Добрые мысли приходят среди ночи, пока дурные спят». Может быть, цитата не вполне точна, но смысл такой. Первое впечатление, несколько шокирующее, сгладилось: этот человек нравился мне все больше. У него были мечты — правда, он не сумел их воплотить, и теперь жил в этой голой квартире, проедая скромное наследство, таявшее как шагреневая кожа. С тех пор всякий раз, как меня охватывал страх, что я так и не напишу свой роман, передо мной вставал образ его пустой комнаты.

Бабушка тоже расчувствовалась. Уходя, она взяла художника за руку и долго так держала — в благодарность за прием. Он коснулся губами ее руки, можно сказать, сложился вдвое; я запомнил этот неуклюже-прекрасный жест. После нашего ухода бывший художник еще целый час бездвижно сидел на диване. Потом вскочил, побежал за своим ежедневником и записал: «Купить полотно, кисти, гуашь». Так он вернулся к былой страсти. И начал новую серию картин, озаглавленную «Коровы».

Выйдя на улицу, мы некоторое время молчали. Квартал был по-прежнему погружен в свое надмирное воскресенье. В машине тоже разговаривать не хотелось. Приехав в дом престарелых, я проводил бабушку до комнаты. Она поблагодарила меня: «Спасибо за чудный день рождения». Я поцеловал ее и поехал в свой отель, чувствуя себя одновременно счастливым и грустным. День накануне драмы никогда ничего дурного не предвещает, и я не мог даже предположить, что всех нас ждет.

В то время он называл себя Ван Коон. Эдгар Ван Коон. Ему казалось, что это очень стильно — иметь голландское имя, коль скоро ты живописец. Жил он в крошечной квартирке, что не противоречило его непомерным амбициям; вернее, не столько амбициям, сколько надежде стать великим художником. Ему было двадцать, он любил писать животных. Свои работы он держал дома, в единственной комнате, где уже не оставалось места ни для чего, кроме дивана, на котором он спал. Он ходил по галереям, предлагал свои картины. Безрезультатно. Они никому не нравились. Денег, чтобы, платить за жилье, не было. Квартирная хозяйка несколько раз звонила в дверь, но он затаивался и не открывал. Тогда у него и появилась привычка ходить по дому в войлочных тапках, чтобы не шуметь. Потом хозяйка пригрозила вызвать полицию, и он открыл. Увидев, что все заставлено картинами, хозяйка прониклась сочувствием. Но платить-то за жилье надо. Он признался, что у него финансовые трудности, и предложил частично возместить долг картинами. Он сказал: возьмите какую хотите в залог, а я заплачу, когда смогу. Хозяйка посмотрела на картины и поняла, что ей ничего не нравится. Чтобы не длить пытку, она взяла первое, что попалось под руку. Это оказалась та жуткая картина с коровой. Оттого, что хозяйка согласилась взять картину, художнику легче не стало — наоборот. Он прочел жалость в ее взгляде. Вскоре он вообще бросил писать — именно из-за того взгляда.

Прошло тридцать лет, и хозяйку поместили в дом престарелых. Перевозили ее туда собственные дети и племянники. Они все время повторяли: «Не бери с собой слишком много, возьми только самое необходимое». Тогда, в знак протеста, им назло, она отыскала в чулане картину, которая пылилась там все эти годы, и заявила, что непременно хочет взять ее с собой. Так корова попала в дом престарелых, где старушка сунула ее за шкаф. Прошло еще семь лет, и старушки не стало. Вынося мебель из ее бывшей комнаты, племянник обнаружил картину и оставил в подарок заведению. Вместо того чтобы ее выбросить, кто-то из персонала решил повесить ее в коридоре.

В то время моя личная жизнь заключалась в регулярных поездках на кладбище (символический смысл опускаю). Сначала меня вела упрямая надежда. Но прошло несколько недель, и я почувствовал весь комизм ситуации. Стало ясно, что та девушка не придет никогда. На могилу Сони Сенерсон вообще никто не приходил. Да и сам я бывал там вовсе не для того, чтобы проведать покойную. Я думал не о ней, а о том, как разыскать прекрасную незнакомку. Я уже начинал терять надежду.

Девушка не появлялась. Черты ее лица почти стерлись из моей памяти. Я не помнил в точности цвета ее волос. Мои поездки оборачивались грандиозной потерей времени. Однажды на кладбище наметилось оживление. В нескольких метрах от того места, где я дежурил, собрались люди. Ожидались похороны. Я решил присоединиться к собравшимся. Коль скоро моя незнакомка не приходит, возможно, при тех же обстоятельствах я встречу другую? Я был не далек от истины: появилось несколько молодых женщин. Как знать, может, им понадобится утешение? Я, конечно, с самого начала понимал, насколько это глупо. Глупо и стыдно. Я стоял и разглядывал девушек, точно на вернисаже или на коктейле, и дела мне не было до чужой боли. Женщины плакали, и их слезы меня волновали. Судя по всему, оплакивали какого-то хорошего человека. От этого мне сделалось еще стыдней. Нет, с кладбищами надо завязывать.

Была у меня одна лицейская приятельница, с которой мы время от времени встречались, но она собралась замуж и стала жить со своим женихом. Для других жизнь шла вперед, я же оставался на обочине, застрял на какой-то мертвой точке. Моя сексуальная жизнь была похожа на шведский фильм. Порой даже без субтитров. Я мечтал о бурных мимолетных приключениях, и время от времени мне казалось, что это возможно. В отеле бывала одна постоялица, русская, отличавшаяся магической притягательностью русских женщин, с выразительным взглядом, тянувшим на трагический роман в восемьсот страниц. Всякий раз, приезжая в Париж, она останавливалась в нашей гостинице. Чем она занималась, не знаю, хотя, впрочем, меня это не слишком интересовало, я лишь замирал при ее появлении, очарованный ее красотой. Будь она серийной убийцей или московским вариантом журналистки из «Лез Энрокюптибль»[11] — я бы все равно смотрел на нее с той же глупой завороженностью. Я видел, как она садится в лифт, и мечтал подняться вместе с ней. Однажды вечером она позвонила на рецепцию — так, безо всякого дела. Сказала только: «Я хотела проверить, вы ли ответите, если набрать этот номер. Спокойной ночи». Ночь я не спал, меня прошибал пот, как только я вспоминал эту фразу. Что значили ее слова? Что я должен делать? Подняться к ней? Я поднялся. Постоял несколько минут перед дверью, стал ходить туда-сюда, стараясь производить как можно больше шума, чтобы она услышала. Не стучать же в дверь. Я надеялся, что она сама откроет, надеялся, что откроет… Годы прошли с тех пор, а я все еще, бывает, надеюсь, что она откроет.