Роберт Пирсиг - Дзен и исскуство ухода за мотоциклом Страница 13

— Мы стараемся приготовить ужин как можно быстрее, — отвечаю я. — Оставь фонарик тут.

Он снова исчезает вместе с фонариком.

Ветер настолько силён, что отклоняет пламя в сторону и бифштексы не получаются. Пробуем исправить положение, соорудив укрытие из камней с дороги, но кругом слишком темно, и мы толком не видим, что надо делать. Подводим оба мотоцикла и в перекрестии лучей фар видим всю сцену действия. Какой-то особенный свет. Хлопья золы, вздымаясь над костром, становятся ярко белыми в этом свете, затем пропадают с ветром.

Бабах! Позади нас раздался сильный взрыв. Затем слышно, как хихикает Крис.

Сильвия огорчена.

— Я нашёл тут хлопушки, — говорит Крис.

Я вовремя спохватываюсь и спокойно говорю ему: “Пора ужинать.”

— Мне нужны спички, — говорит он.

— Иди садись есть.

— Дай мне сначала спички.

— Садись есть.

Он садится, я пытаюсь резать бифштекс армейским ножом, но он слишком твёрдый, так что приходится доставать охотничий нож и резать им. Свет от фары мотоцикла слепит мне глаза и когда я опускаю нож в посудину, то в тени совсем ничего не видать.

Крис заявляет, что он тоже не может отрезать, и я отдаю нож ему. Потянувшись за ним, он опрокидывает посуду на брезент.

Никто не проронил ни слова.

Я не сержусь на него за то, что он пролил еду, сержусь оттого, что теперь брезент будет сальным на всю поездку.

— Ещё есть? — спрашивает он.

— Ешь этот кусок, — отвечаю я, — он всего лишь упал на брезент.

— Он весь испачкался, — парирует он.

— Другого нет.

Накатывается гнетущая волна. Мне очень хочется спать. Но он очень сердит, и можно ожидать, что сейчас устроит нам сцену. Я жду этого, и вскоре начинается.

— Не нравится мне это мясо, — заявляет он.

— Да, сыровато, Крис.

— Мне вообще здесь не нравится. Не хочу я такого пикника вовсе.

— Но ведь ты же сам предложил пикник, — говорит Сильвия. — Ты ведь настаивал на бивуаке.

Ей не стоило говорить этого, но она ведь не знала. Стоит только клюнуть, как он подбросит новую приманку, затем ещё и ещё, до тех пор, пока не стукнешь его, а он на это и напрашивается.

— А мне плевать, — канючит он.

— Ну, что ж, давай, — отвечает она.

— Не буду.

Вот-вот произойдет взрыв. Сильвия и Джон смотрят на меня, но я сижу с каменным лицом. Мне очень жаль, что так выходит, но прямо сейчас ничего не могу поделать. Любой спор лишь усугубит положение.

— Я больше не хочу, — говорит Крис.

Никто ему не отвечает.

— У меня болит живот, — заводит он.

Взрыва избежали, так как Крис поворачивается и уходит в темноту.

Заканчиваем еду. Я помогаю Сильвии убрать, и потом мы просто сидим у костра. Выключаем фары, чтобы не сажать аккумуляторы, а также потому, что их свет просто жуток. Ветер приутих, и становится светло от костра. Со временем глаза привыкают к нему. Сытость и злость несколько поубавили сонливость. Крис всё ещё не вернулся.

— Как ты думаешь, он просто капризничает? — спрашивает Сильвия.

— Да, пожалуй, — отвечаю я, — хоть это и звучит не очень убедительно. — Подумав, добавляю: “Это термин из детской психологии…не нравится мне такой контекст. Давай лучше скажем, что он просто ведёт себя как негодяй.”

Джон рассмеялся.

— Как бы там ни было, — говорю я, — ужин был хороший. Жаль, что он повёл себя так.

— Да всё обойдётся, — говорит Джон. — Жаль, что ему больше нечего поесть.

— Ничего, перебьётся.

— А он там не заблудится?

— Нет, если что, закричит.

Теперь, когда он ушёл, а нам больше нечего делать, я обращаю больше внимания на пространство вокруг нас. Кругом полная тишина. Голая прерия.

Сильвия спрашивает: “Как ты думаешь, у него действительно болит живот?”

— Да, — подчёркнуто отвечаю я. Мне не хочется говорить на эту тему, но они все-таки заслуживают более полного объяснения. Они вероятно чувствуют, что здесь кроется нечто большее, чем сказано. — Конечно болит, — наконец говорю я. — Его несколько раз обследовали по этому поводу. Однажды было так плохо, что мы даже предположили — это аппендицит… Помню, мы путешествовали в отпуске на севере. Я только что закончил одну инженерную разработку по контракту стоимостью в пять миллионов долларов, который меня чуть ли не доконал. Это совсем другой мир. Времени нет, все нервничают, за неделю надо было собрать шестьсот страниц информации, я готов был убить по крайней мере троих человек, и мы посчитали, что лучше всего будет удалиться в лес на некоторое время.

Я уж не помню, в каком лесу мы были. В голове у меня всё ещё мельтешили инженерные сведения, а Крис тут просто завизжал. До него нельзя было дотронуться, наконец я понял, что надо быстро хватать его в охапку и везти в больницу. Где это было, тоже не помню, но они ничего не нашли.

— Ничего?

— Да. И такое случалось ещё несколько раз.

— И врачи ничего не сказали? — спросила Сильвия.

— Весной они поставили диагноз, что это начальная стадия душевной болезни.

— Что? — воскликнул Джон.

Сейчас слишком темно, я не вижу лиц Джона и Сильвии, не видно даже очертаний холмов. Я прислушиваюсь, но ничего не слыхать. Не знаю уж, что и ответить, поэтому молчу.

Если вглядеться, можно рассмотреть звёзды над головой, но из-за костра их видно плохо. Вокруг нас плотно и смутно раскинулась ночь. Сигарета догорела до самых пальцев, и я гашу её.

— Я и не знала этого, — доносится голос Сильвии. Все признаки гнева исчезли. — Мы всё думали, почему ты взял с собой его, а не жену, — продолжает она. — Хорошо, что ты нам сказал об этом.

Джон подсовывает обгоревшие поленья дальше в огонь.

Сильвия спрашивает:” А в чём, по-твоему причина?”

Джон издаёт какой-то звук, чтобы заглушить вопрос, но я всё-таки отвечаю: “Не знаю. Сюда, кажется, не подходят причины и следствия. Причины и следствия — результат мышления. Но мне думается, что умственные болезни возникают ещё до мышления”.

Такой ответ наверняка не устраивает их. Я тоже не очень-то понял, что сказал, но слишком устал, думать не хочется, и я сдаюсь.

— А что думают психиатры? — спрашивает Джон.

— Ничего. Я перестал к ним ходить.

— Перестал?

— Да.

— Ну разве так можно?

— Не знаю. У меня нет никаких веских доводов в пользу того, что это нехорошо. Просто я сам себе это вбил в голову. Я думаю об этом, привожу себе основания и даже собираюсь записать его на приём к врачу, но затем передумываю, и дверь как бы захлопывается.

— Ну это, пожалуй, неверно.

— Все тоже думают так. Думаю, что так оно будет не всегда.

— Ну отчего же? — спрашивает Сильвия.

— Да не знаю… просто так… не знаю… они ведь не родные… Удивительное слово, думаю я, никогда не употреблял его раньше. Не родные… какая-то чепуха… не одного и того же рода… тот же корень… доброта, тоже… они не настроены дружелюбно к нему, они ему не родные… Вот такое вот чувство.

Старое слово, настолько древнее, что еле всплыло. Какая перемена в течение веков. Теперь каждый может быть “добрым”. И все должны быть такими. Но только прежде мы рождались с этим, и тут ничего не поделаешь. Теперь это в половине случаев напускное чувство, как у учителей в первый день школы. Но что они в самом деле знают о доброте, те, кто не родные? Я снова и снова задумываюсь об этом… mein Kind, мой ребёнок. Вот и на другом языке. Mein Kinder…"Wer reitet so spat durch Nacht und Wind? Es ist der Vater mit seinem Kind". Он этого возникает странное чувство.

— О чём ты думаешь? — спрашивает Сильвия.

— Старое стихотворение Гёте. Ему должно быть лет двести. Я выучил его давным-давно. Не знаю, почему оно мне вспомнилось сейчас, вот разве…” Снова возвращается это странное чувство.

— А о чём там говорится? — спрашивает Сильвия.

— Постараюсь вспомнить. “Человек ночью едет верхом по берегу, дует ветер. Это отец с сыном, которого он крепко держит в руках. Он спрашивает его, отчего тот так бледен, а сын отвечает: “Отец, разве ты не видишь призрак?” Отец пытается успокоить мальчика, говоря, что видит лишь облако над берегом и слышит лишь шорох листьев на ветру. Но сын всё время повторяет, что это призрак, и отец всё гонит и гонит коня в ночи.

— И как же оно кончается?

— Бедой… смертью мальчика. Призрак побеждает.

Порыв ветра раздувает угли, и я вижу, что Сильвия смотрит на меня с испугом.

— Но это было в другой стране и в другое время, — продолжаю я. Здесь же жизнь и есть конец, а призраки ничего не значат. Я верю в это. Верю во всё это тоже, — говорю я глядя на темную прерию, — хоть и не совсем понимаю, что это всё значит… И вообще, в наше время ни в чём нельзя быть уверенным. Может, поэтому я так много говорю об этом.

Угли остывают всё больше и больше. Мы выкуриваем по последней сигарете. Крис где-то там в темноте, но я не собираюсь искать его. Джон старательно хранит молчанье, Сильвия тоже молчит, и вдруг мы стали одинокими, замкнувшись каждый в своём частном мире, и нет больше связи между нами. Мы гасим огонь и отправляемся к спальным мешкам среди сосен.