Александр Петров - Сестра Ноя Страница 13

— Стас, такой феномен, как у тебя, встречается раз в столетие, слышишь? И если ты, шельмец, свернешь с нашей дороги и увлечешься какой‑нибудь ерундой – ну там, деньгами, девчонками, славой – я тебя лично!.. Слышишь, Стасик, как любимого сына, вот этими руками придушу пуховой подушкой в постели во время сна, обливаясь горючими слезами! Ты не имеешь права!.. Не можешь позволить себе этот великий дар разменять на кучу медных пятаков. Отчизна и я – мы тебе не позволим!

— Да что вы, Александр Фридрихович, – бубнил смертельно усталый воспитуемый, – мне самому геология элементарно интересна. Я чувствую себя в этой области, как в родном доме. Здесь всё моё! С чего мне бросать любимое дело и переходить туда, где меня не ждут?

— Интерес! Любовь! – ворчал старый профессор. – Это, молодой человек, категории в нашем мире преходящие. Сегодня есть, а завтра… кто его знает? Мой род обрусевших немцев, верой и правдой более двухсот лет служит Государю и Отечеству. Хоть по крови мы немцы, но по духу – давно уже! – русские. И ты, мой мальчик, должен проникнуться этим духом служения Отечеству, а всё остальное – прочь, прочь…

Профессор принялся за десерт, не переставая бурчать под нос:

— Завтра же пойду к ректору и специально для тебя выпрошу индивидуальную программу обучения. Потом выйду на академика и потребую от него группу, которой ты будешь распоряжаться по своему усмотрению. Ваше дело найти и указать точные координаты пород, а дальше разгребать будут другие. И обязательно каждое лето – в экспедицию!

Чтобы обратить внимание «партии и правительства» на талантливого геолога, профессор Лейтнер посылал экспедицию со Стасом во главе на поиски особо важных месторождений – золото, алмазы, вольфрам, уран… Разумеется, все камеральные предсказания при выносе в натуру подтверждались с точностью до десяти метров. Юный геолог будто видел сквозь землю, будто носом чуял где что лежит, в каком количестве и на какой глубине. Следом за ним на месторождение выдвигались группы, оснащенные техникой и привозили на стол начальству уникальные по чистоте и богатству образцы пород.

Конечно, таким уникумом заинтересовались соответствующие органы. Трижды его даже обследовали психиатры, но всегда поступал звонок от рассерженного высокого чиновника и Станислава отпускали в новую экспедицию, из которой он привозил блистательные результаты.

У него появились высокие покровители, деньги, квартира, первая семья, вторая, третья… Жены всегда искренне любили гения, им льстила его слава, ордена, государственный премии, приёмы на высшем уровне – но увы, его почти не видели дома, он не принадлежал семье и был неуправляем: работа и только работа!

Отец и меня пытался увлечь камнями. В краткие минуты нашего общения он открывал коробки с минералами, там в каждой ячейке, выстланной черным бархатом, лежал образец породы с крохотным номерком, на верхней грани ячейки подпись: «селенит», например, или «фуксид», «гнейс»…

— А это что за бурый уродец? – ткнул я пальцем в бугристый аляповатый камень с надписью «aurit», явно конспиративной.

— Это золотой самородок, – задумчиво ответил отец. – Видишь, какой невзрачный, пока его не отполируют?

— А эта стекляшка с надписью «графит прессованный»?

— Это и есть разновидность графита, – с усмешкой говорил отец. – Этот уголёк недра земли основательно разогрели и спрессовали. Ну, а если его отдать ювелиру, чтобы огранить и отшлифовать, получится бриллиант, и будет стоить больших денег.

— Знаешь, пап, – говорил я, основательно порывшись в камнях, – больше всего мне нравится этот зуб акулы в магме, селенит и вот этот ле–пи–до–лит, – прочел я на крохотной табличке. – Зуб, сам понимаешь, страшно пахнет приключениями. Селенит – он будто сияет изнутри солнцем. А лепидолит – так и хочется скушать!

— А что же алмазы, золото, рубины, изумруды – тебе не понравились? – с ироничной улыбкой спросил отец.

— Не–а! В них нет тайны, света… Они какие‑то чужие, холодные. Даже вот этот черно–серебристый пирит лучше твоего «прессованного графита», я могу его подолгу рассматривать: смотри, в нем будто в черноте ночи сверкают крохотные звездочки. …А эти – нет, пап, не то!

— Я, пожалуй, отберу эти «чужие и холодные» камни и переложу в отдельный ящик и запру в сейф. Внутрь положу бумажку. Там будут имена и адреса потомственных ювелиров. Это надежные люди, которые в случае чего смогут дать за камни приличную сумму. Так что знай – это твоё наследство. Думаю, эти малоромантические «булыжники» смогут тебя до конца жизни прокормить. Запомнил, Арсюша? Ключ от сейфа я вручу единственному надежному человеку – твоему брату Юрию. Ему‑то уж точно – не нужны ни деньги, ни бриллианты, ни золото. Поэтому на него можно надеяться, он не предаст, он не обворует.

Только не смотря на наши беседы о геологии, меня эта наука не интересовала. Какими бы красивыми не были минералы, они оставались мертвой материей. Меня же интересовали живые люди и всё, что связано с человеческими взаимоотношениями. Пожалуй, эта моя холодность к холодным камням огорчала отца и несколько отдалила нас друг от друга.

Таким образом, отец сменил – как говорили злые языки «уморил» – трёх жён и проживал с четвертой, моей мамой Анной Степановной, урожденной Татищевой, потомком древнего рода. Никогда я не слышал, чтобы она рассказывала об истории своего знатного рода, может быть, из скромности… Но скорей всего, из соображений безопасности – ведь советская власть питала классовую ненависть к лучшим сынам России, особенно к дворянам и духовенству. Однажды у нас с Юрой зашел спор о происхождении русского народа, он предложил мне почитать «Историю Российскую» В.Н. Татищева – тогда‑то мне и довелось узнать, что это за фамилия. Но мама на мои расспросы ответила: «Нет слов, фамилия знатная, только какое отношение я имею ко всему этому… Предки – одно, а я – совсем другое. Как видишь, во мне нет ничего доблестного». И всё! И больше ни слова.

Надо отдать ему должное, отец всегда оставлял прежней семье хорошую квартиру и потом помогал деньгами. Он никогда не говорил о прежних женах дурно, наоборот, оправдывал их, объясняя новой подруге насколько тяжело проживать с мужчиной, который дома только спит, ест, переодевается и собирает вещи в дорогу.

Мама, в отличие от предыдущих жен, не упрекала супруга в отсутствии внимания и вообще никогда никому не говорила неприятных слов. Возможно, воспитание из поколения в поколение в «державном» духе отшлифовало характер женщин её родовой ветви до такой степени мягкости, что она даже подумать не могла, чтобы усомниться в правоте супруга, обремененного государственными делами.

Она была не только прекрасной женой и матерью, но и великолепной хозяйкой: в доме всегда поддерживались чистота и уют, на столе – что бы ни случилось – в определенное время всегда появлялась фарфоровая посуда, наполненная вкусными, хоть и без особых изысков, блюдами. Когда я объявил, что стал воцерковлённым христианином и поэтому отныне стану поститься по уставу, мама только слегка улыбнулась и стала готовить для меня «постный стол», который она разделяла со мной Великим постом. Эта спокойная, приветливая, всегда ухоженная женщина умудрялась обходиться без прислуги, лишь иногда на время банкетов просила прийти на помощь единственную подругу, тетю Лизу, с которой сидела еще за одной партой.

— Ты знаешь, Арсюша, – сказала она однажды, – когда вспоминаешь прожитую жизнь, неожиданно понимаешь, что там было гораздо больше хорошего, чем плохого. Может быть, просто приходит опыт, и ты понимаешь, что не всё то, что мы воспринимаем с болью, на самом деле плохое. Этот как роды – сначала боль, а потом появляется маленький человечек, твоё дитя, и ты плачешь от радости. И, знаешь, такое теплое чувство материнства тебя переполняет, и все боли, страхи и невзгоды, которые предшествовали рождению малыша – всё уходит, забывается и утопает в волнах материнского счастья.

— Мама, я тебя… – запнулся я, покраснев от смущения, – я тебя, мама, очень люблю.

— Спасибо, сынок, – серьезно отозвалась она, – и я тебя очень, очень люблю. И папу твоего тоже…

В ту ночь я поклялся, что никогда больше не буду стыдиться своей любви к маме. У нас, в мальчишеской среде, говорить об этом, а тем более выражать это прилюдно, почему‑то считалось неприличным. За это можно было получить издевательское прозвище «маменькин сынок». Ну и пусть! Мать – это святое, а за святое можно немного и пострадать. Во всяком случае, услышав эту издевку, у тебя никто не отнимет право броситься на обидчика с кулаками. За святое – можно и повоевать.

Дед. Служба

Мы верно служили при русских царях,

Дралися со славою–честью в боях,

Страшатся враги наших старых знамен,

Нас знает Россия с петровских времен.

(«Полковой марш Семеновцев»