Робер Андре - Дитя-зеркало Страница 13

Легенда об операции обросла впоследствии всяческими наслоениями, но, очевидно, я в самом деле очень страдал, иначе эта кровавая сцена но сохранилась бы в моей памяти в таких живых и точных подробностях и не осталась бы потом надолго обида на Пелажи, на профессора, на теребившего свой гульфик хирурга, которые все сообща, к полному своему удовольствию, устроили заговор против меня; раньше других я простил Пелажи, у меня была к нему слабость, и потом, я уловил сострадание на его лицо. Но даже простив, я не забыл, ничего не забыл, в душе навсегда запечатлелась обида.

Мы долго надеялись, что профессорская метафора о подрезанном деревце не останется простой риторической фигурой. Но, увы, это было лишь пышным южным красноречием. Жестокая пытка, которой меня подвергли, оказалась напрасной. Я не дал свежих ростков, мое дыхание ничуть не улучшилось. Приступы удушья мучают меня при самых разных обстоятельствах, как и прежде, и мне кажется, что деспотизм покойного дяди продолжает давить на меня чудовищной тяжестью моих воспоминаний. Звуки, которые я пытаюсь извлечь из отцовского горна, все так же слабы. Мое собственное тело, которое я все больше для себя открываю, терзает меня.

Рай, которого я должен стыдиться…

Так уж заведено, что каждое воскресенье мы наносим визит моим деду и бабкам с материнской стороны. Делается ли это из чувства долга, из любви или по привычке, сказать трудно. Это живые родственники, и вполне естественно, что мы общаемся именно с ними, а не с покойными родичами отца. У отца есть только материнский портрет, вера сестры в призраков раздражает его. Но у человека есть потребность жить в семейном кругу — этим, должно быть, и объясняются добрые отношения, сложившиеся у отца с тещей. Однако это как-то не вяжется со стремлением родителей забыть свои корни. Наше прошлое, которое годы спустя станет так дорого для меня, имеет в глазах родителей какой-то непонятный мне изъян, что-то похожее на неравный брак в благородном семействе. «Черт побери, не все же вышли из бедра Юпитера», — говорит по этому поводу моя прабабка. Когда речь заходит о нашем генеалогическом древе, загадочная немилость судьбы толкает нас на всяческие ухищрения.

Со времени моего чудесного въезда в озаренный утренним солнцем Люксембургский сад мы очень редко выходим из дому. Опасные для моего здоровья превратности погоды держат меня взаперти, и я лишь в окно поглядываю на колокольню, с которой долетает бой часов. Но все же по воскресеньям, если я только не па постельном режиме, родители отваживаются взять меня с собой в неизменно одно и то же путешествие: мы поднимаемся по улице Сен-Жак и около фермы сворачиваем направо, к кафе, постоянному месту отдыха моего дедушки. Кафе расположено на углу улицы Фельянтинок, и я люблю постоять на этой улице возле одной из витрин: там шьют на швейных машинках три карлицы, две из них горбуньи, все три неопределенного возраста и поэтому кажутся мне бессмертными. Идут годы, я подрастаю, но в какое бы время я ни проходил мимо этой витрины, карлицы все так же шьют, и ни малейшего признака одряхления, ни малейшей усталости не видно на их крохотных лицах. Следом за этим чудом идет особняк, потом два жилых дома, лавка угольщика, лавка мясника — вдохновленный примером карлиц, квартал еще долго будет противиться натиску новшеств и перемен, — и улица Клод-Бернар отлого спускается к авеню Гоблен. Мы приближаемся к цели нашего путешествия, и, если это происходит в дождливые дни весны или лета, нам в ноздри ударяет конский дух. Там и сям виднеются исклеванные воробьями кучки лошадиного навоза. Запах становится еще сильнее, когда, пройдя через подворотню соседнего дома, мы оказываемся под высоким сводом, где расположен главный поставщик удобрений для садоводов-любителей и корма для птиц — конюшни фирмы «Сыроварни Жерве». Войдя в подъезд, родители всегда ускоряют шаг, и мы уже на лестничной клетке; справа от нас — двустворчатая дверь, одна створка застеклена, в другой имеется опускное окошко. Это помещение для консьержки, туда мы и идем. Перед дверью мое лицо радостно озаряется, а на лицах родителей я вижу озабоченность и тревогу, особенно если мы случайно сталкиваемся с кем-нибудь из жильцов, спускающихся или поднимающихся по лестнице; в ответ на учтивый поклон отец кланяется смущенно и торопливо, как будто его застигли на пороге злачного места. Но что поделаешь? Такова судьба. Мы поспешно захлопываем за собой дверь, трудный переход позади, и теперь уже улыбаются все — кто радостно, кто облегченно. Должно быть, вы уже догадались, что консьержка — это и есть моя бабушка…

Впрочем, со словом «консьержка» связаны некоторые лингвистические затруднения. Я почти никогда не слышу, чтобы у нас в доме произносилось это слово, кроме, конечно, тех случаев, когда речь идет о нашей собственной консьержке, невероятно толстой женщине родом из окрестностей Бордо; у нас с ней отношения хорошие, но держимся мы от нее на расстоянии, потому что от ее жилища и от нее самой слишком сильно пахнет чесноком. Установить сходство между двумя консьержками мне трудно еще и потому, что меня сбивают с толку постоянные перифразы, к которым прибегают родители, когда речь идет о комнате, куда мы сейчас вошли. Ее никогда не называют настоящим именем, а говорят первый этаж, или улица Клод-Бернар, или просто уничижительно семьдесят первый. Эти формулы отнюдь не вызваны любовью к лаконичности, особенно у моей мамы. Они порождены пламенным желанием уйти от необходимости называть своим именем жилище деда и бабки, быть может в надежде, что то, что не названо, как бы вовсе по существует или посредством иносказаний будот забыто и исчезнет. Мпо представилась возможность проверить это предположение, когда я однажды необдуманно употребил в разговоре слово «консьержка». Меня тотчас сурово одернули:

— Что ты там мелешь! Сам не понимаешь, что говоришь. Твоя бабушка живет на улице Клод-Бернар, в доме семьдесят первом, и все. И не спорь, когда взрослые тебе говорят.

Я не настаивал. Эта проблема нисколько меня не интересовала. Думаю даже, что и сам я в силу некоей мимикрии больше любил выражаться обиняками, тем более что в иллюстрированных журналах, из которых мне читали вслух занимательные истории, консьержки бывали обычно Представлены в смешном и глупом виде, и я не находил в них абсолютно ничего общего с моей бабушкой. В конце концов победила формула семьдесят первый, и мне потом даже стало казаться, что она обозначает всю сумму занимательных вещей и радостных впечатлений, связанных с этим местом. Мой рай будет обозначаться номером, и лишь много позже задумаюсь я над тем, по какой же странной случайности моя бабушка, мать моей матери, такая изысканная и элегантная женщина, такая дама, очутилась в этой полутемной конуре и так долго выполняла работу, которой в ту пору занимались лишь люди, стоявшие почти в самом низу социальной лестницы, немного выше уборщицы и прислуги. В нынешнее время консьерж стал смотрителем. Бабушка умрет, так и не узнав, какая эволюция произошла в языке, а мне уже стыдно, что я назвал конурой то место, которое было мне в детстве дороже всех дворцов.

Начать с того, что в швейцарской вовсе не тесно, это только так кажется, это предрассудок. В комнате два окна, они выходят во двор. Напротив них расположен довольно глубокий альков, в нем стоит двуспальная кровать; к комнате примыкает кухня с дверью во двор. Я отчетливо вижу всю мебель, все вещи и, как я уже говорил, часы. Одни из них вы замечаете сразу, как только входите в комнату, они висят над камином, и бабушка будет учить меня по ним узнавать время, переводя стрелки так, чтобы они обозначали часы, и у меня потом надолго сохранится полное незнание минутных и особенно секундных делений, поскольку таких делений на этом циферблате вовсе не было; секунды казались мне совершенно неуловимыми, и что они означают, я понял лишь позже, когда доктор Пелажи брал меня за запястье и считал удары пульса, глядя на свои часы, где прыткая стрелка отсчитывала непокорные секунды.

Я подробно останавливаюсь на всем этом, потому что в комнате, которая станет местом моего начального воспитания, вернее, начального обучения, время течет удивительно плавно и равномерно, оно кружится, как стрелки на часах, неизменно возвращаясь на эти же самые цифры, оно не таит в себе никаких неожиданностей, какие случаются с ним на Валь-де-Грас; время здесь можно предвидеть до такой степени, что мне кажется иногда, будто на циферблате без конца повторяется все тот же самый день. Должно быть, я так и считал до тех пор, пока не стал наконец понимать, что же такое дни и их постоянная смена; переход от понятия часа к понятию дня был мне очень труден, и преодолеть его помог отрывной календарь, висевший в простенке между окнами; бабушка каждое утро отрывала от него листок, и на свет появлялся новый день, он был обозначен большими жирными цифрами, а также историческими сведениями о памятных событиях этого для, как-то: смерть Людовика XIV, битва при Бувине и так далее. Календарь возбуждал мое любопытство: я глядел на листок, думал о том, какие сюрпризы готовит нам завтрашнее отрывание листка, и меня удивляло, что прошлое так богато событиями; первое смутное представление об историческом времени, первое представление о годе, который ужо тогда казался мне немыслимо долгой временной единицей, связано у меня, пожалуй, с бабушкиным календарем, который день за днем становился все тоньше в тоньше.