Андрей Филатов - Sugar Mama Страница 13

– Мысли читаешь?

– Пачему читаю? Ты толко что сам сказал «зачем я все бросил».

– Правда?

– Канэчно.

– Тогда давай выпьем. Знаешь за что? За мой бывший дом, за мою бывшую жену. Она ведь меня все равно любит. Давай за любовь!

– За любов!

Мукузани – роскошное вино. И вообще жизнь быстро наладилась. Я же говорил, что к мыслям стоит прислушиваться.

– Зачем Толстой ушел, не знаю, – сказал я. – Объяснить смогу, наверное, но в душу ему уже не заглянешь, правда?

– А я знаю, – сказал Джамбул. – Он бэлый был, но сколко ни ждал, никто за ним нэ пришел. Потому сам рэшил идти.

– Тогда белых еще не было, Джамбо, – усмехнулся Хусейн. – Толстой в девятьсот десятом умер.

– Я про душа говорю, брат. Есть душа черный, а есть бэлый. У Толстого душа был бэлый. И у тебя бэлый, – сказал он мне. – Ты семью оставил, а жену свой все равно любиш. Значит, бэлый.

– А у рыжих? – подмигнул Хусейн.

– А у рыжих душа самый красивый, – рассмеялся Джамбул. – Такой рыжий-рыжий!

– Тогда за рыжих! – поднял бокал Хусейн.

«Сталин тоже рыжим был», – подумал я.

– Сталин был черный, как кошачье дэрмо! – возмутился Джамбул. – Он рыжим толко прикидывался. Специально молодой на солнцэ загорал, чтобы кожа рябой стал и волос рыжий. Вождь должэн выдэлятся. А кто еще заметнее рыжих?

– Нет, Джамбул, – поразился я, – ты точно мысли читаешь!

– Ничего я нэ читаю, брат. Просто ты нэрвничаэшь и вслух говоришь. Тебэ выпит надо, правильно говорю, Хусейн?

Хусейн кивнул и налил мне еще вина.

– Вот тэпер, Костя, вино пей и слушай. Толко хорошо вино пей, потому что вы, русские, пит нэ умеете.

– Уверен?

– Увэрэн. Пит надо как? Красиво! А вы пьете что? Стакан налил, «поехали» – и под стол. Вот Гагарин – мужчина был, он «поехали» как сказал?

– Красиво.

– Хочаг[13], Костя! Он «поехали» красиво сказал! И ты тоже красиво пей. Мужчина все красиво дэлат должен, а пит – особенно!

Джамбул налил вина, поднял бокал и посмотрел на свет:

– Вот люди думают, что Бога на зэмле нельзя встрэтить, да? А мой дэд говорит, у кого душа бэлый, тот хот раз, но Бога встрэчает. Выпьем за то, брат, чтобы и ты Его встретил!

– Когда Джамбул говорит, – сказал Хусейн, – я наслаждаюсь. За тебя, Джамбо!

– Я малэнкий был, дэд гостей собират любил – Джамбул хлопнул Хусейна по подставленной ладони и подставил ему свою. – Гости сядут, дэд чача достает, и разговаривают. Так красиво говорили, вай мэ! Один тост я скажу, и сами увидитэ, как красиво. Дэд так говорил: «Я нэ стану желат вам то, что вы хотитэ, потому что, если вы это действитэлно хотите, это и так будэт. Нэ стану желат то, что вам нужно, потому что то, что вам нужно, нэ известно никому, кроме Бога. Я желаю вам, чтобы то, что вы хо-титэ, и то, что вам нужно, почащэ встрэчались». Давай выпьем, сагол[14]!

– Здорово, – сказал я. – Почти притча.

– И притча тоже есть, брат! – перевернул он бокал, показывая, что в нем не осталось ни одной капли. – Когда Бог раздавал людям зэмли, грузины опоздали. Приходят к Нэму, а зэмли не осталось. «Где же вы были, дэти мои?» – спросил Бог. И тогда грузины ответили: «Мы опоздали, потому что пили за Тэбя, Отче!»

– Он улыбнулся и сказал, – продолжил я, – «Тогда берите лучшую землю, которую специально оставил, потому что не знал, кому отдать, чтобы не обидеть других».

– Ай, Костя, знаэшь? Наливай! – обрадовался Джамбул.

Мы пили девятую бутылку вина, и ни одна капля не упала на скатерть. Подходил официант, пожилой полный грузин, и, ласково глядя на нас, открывал новую. Менял тарелки и приносил новые блюда. Ставил их так, как ставят только дома, близкому человеку, чтобы самая вкусная и аппетитная сторона обязательно смотрела на нас. Он приносил еду, не спрашивая, чего мы хотим. И не было сомнений, что каждый раз этот седовласый грузин в серой сванетской шапочке приносит что-то удивительно вкусное. Он поставил на стол аджарское хачапури – длинную лодочку запеченного с сыром теста, в середине которой покачивался разомлевший от хлебного жара желток.

– Выпэйте с нами, батоно[15], – предложил Джамбул. Грузин взял бокал. У него был слабый от старости голос, и говорил он почти шепотом.

– Земля большая, – сказал он, – а люди маленькие. Но какой бы маленький человек ни был, все равно можно сказать, какой он. Вы – хорошие люди. Знаете почему? В это место плохие люди не ходят, даже чуть-чуть рыжие, – кивнул он на Джамбула. Старик улыбнулся. – Это не шутка, а немножко такая реклама. А тебе скоро дорога, бичо[16]?

– Да, – ответил я. – Не знаю, правда, что там будет…

– Это не важно, – сказал он. – Поверь, когда хочешь разобраться, что делать дальше, любая дорога приведет куда нужно. А дорог знаешь сколько? И потому никогда не знаешь, какая из них последняя. «Иди, куда хочешь, умри, где должен» – так люди говорят. Но об этом даже мне думать рано, – шепотом засмеялся он. – Удачи тебе, сынок, – чокнулся он со мной. – И тебе тоже, – пожелал он Джамбулу. – И тебе, – чокнулся он с Хусейном, – вижу, ты большой человек и сильный. Дай бог, чтобы все, кому ты помог, тоже нашли в себе силы помогать людям.

– Мадлоба[17], батоно, – привстал Хусейн.

– Мадлоба, – сказал я.

– Мадлоба, – обнял Джамбул старика.

– Э, нэ полечу сэгодня в Тэхас, – сказал Джамбо. – Такой вэчер, душа пэсня просит!

Поздно вечером мы ехали в Шереметьево. Всю дорогу Джамбул тихо пел грузинские песни, а мы с Хусейном слушали и молчали. Редкий случай, когда таксист выключает радио «Шансон». Шел дождь, но город уже не был таким серым, как прежде. Прощаясь, Джамбул, попросил:

– Когда прилэтиш, брат, сделай один просба, да? Купи самой красивой кубинке цвэты и скажи, что эти цвэты ей дарит Джамбул из Батуми!

– Хорошо, брат.

– Ладно, давайте прощаться, – сказал Хусейн. Мы обнялись по очереди.

У таможенной линии я обернулся и спросил Джамбула:

– Ты правда думаешь, что я Его когда-нибудь встречу, как говорил твой дед?

– А сам как думаэшь? – подмигнул он.

ГЛАВА 5

ROXANNE

В ночь, когда на Гавану обрушился ураган, Роксана не спала. Она просидела у окна точно так же, как обычно делала это днем, уже в течение трех месяцев, и заснула, лишь когда над Гаваной снова появились лучи солнца. Нет, она не работала информатором в полиции и не писала отчеты в Комитет защиты революции. Ее вообще не интересовало то, что происходит за окном. Ей было все равно, как живут соседи, кто к ним приходит, о чем они говорят. Ей неважно было, утро на улице, день или ночь. Она ждала лишь одного момента. Когда на балконе дома напротив появится человек, которого она любит.

Роксана влюбилась неожиданно и смертельно. Само существование стало для нее любовью. Жизнь начиналась, когда открывались деревянные жалюзи его окна. Она могла видеть лишь контуры его фигуры, двигающейся по спальне за этими жалюзи, но и этого ей было достаточно, чтобы любить. Она стала тенью его фигуры, вросла в нее, растворилась в ней. Каждый шаг Роксана проделывала вместе с любимым. Она вставала с постели, умывалась, расчесывала волосы, шла на кухню, здоровалась с хозяйкой, у которой он снимал комнату, варила с ним кофе, возвращалась обратно в его комнату, читала газету, снова шла на кухню, чтобы еще раз сварить кофе вместе с ним. Она становилась собой лишь в тот момент, когда он выходил на балкон выкурить сигарету. Ради этого она жила. Это были те пятнадцать минут, когда любимый принадлежал ей. Она была благодарна Богу за то, что ее мужчина курит. Она смотрела, как он щелкает зажигалкой, как, прикуривая, чуть прикрывает глаза. По тому, как он затягивается, она знала, в каком настроении он проснулся. Если над городом уже с утра было солнце, любимый выносил кресло-качалку и надолго задерживался на балконе, выкуривая четыре или пять сигарет, а потом еще и сигару, подставив лицо солнцу и прикрыв глаза. Он улыбался солнышку так нежно и искренне, как улыбаются дети, встречая утром глаза матери. Она слышала, что в его стране солнце бывает редко. Она понимала, что он полюбил ее страну именно за это роскошное солнце. И тогда она еще раз благодарила Бога за то, что солнце здесь светит триста шестьдесят дней в году. Когда Роксана увидела в первый раз лицо любимого, оно было совершенно белым. Каждое утро она наблюдала, как оно меняется, как быстро ложится на него загар и как из бледного и уставшего человека ее любимый превращается в жизнерадостного красивого мужчину с восхитительным бронзовым цветом кожи, не похожего на всех остальных мужчин, которых она знала. «Самый прекрасный, самый красивый, самый добрый, самый хороший, единственный мой!» – шептала она.

Чтобы сказать о своей любви, Роксане достаточно было выйти на балкон, протянуть руку, коснуться его волос и произнести:

– Здравствуй, любимый!

Сколько раз она говорила эти слова, глядя на него сквозь приоткрытые жалюзи своего окна. Сколько раз она протягивала руку, касаясь его волос. Сколько раз она плакала, когда он вставал и уходил, так и не узнав о ее любви. Из ее печальных больших карих глаз падали слезы на желтенькое длинное платье, прикрывавшее ее ноги, которые она ненавидела больше всего на свете.