Евгений Некрасов - Коржик, или Интимная жизнь без начальства Страница 13

Еще один милицейский принял Настю в охапку и положил на газон. Общаге стало хуже видно, некоторые пошли домой, чтобы досмотреть из окон. Откуда-то взявшийся лихачевский спаниель вылизывал Насте царапину на лодыжке. Женщины завздыхали: “Жалеет собачка…”, мужчины поправили: “Не понимает ни черта”. Обсудили, жалеет или не понимает.

Потом к нам подошел милицейский капитан, который спускал Настю на веревке, и спросил судмедэксперта:

– Договорились?

– Практически, – ответил этот гаденыш и, приобняв меня за плечи, выложил, что в больнице-де, в морге, сломался холодильник, они свои трупы складывают под навесом на улице, и надо бы вскрыть Настю у меня в медпункте и где-нибудь здесь же оставить до похорон. Если я, разумеется, не хочу, чтобы вдова моего сослуживца неизвестно сколько лежала в больничном дворе. Трупы там, конечно, накрыты полиэтиленом, и родственники быстро их разбирают. Но все-таки еще не зима, ночью трупы замерзают, днем оттаивают, и душок идет.

Я раза три сказал, что согласен, я послал солдат за носилками, и они принесли носилки, а этот выблядок, однокашничек мой самозванный, не унимался: волноваться нечего, все законно, в отдельных случаях допускается даже вскрытие трупа на месте обнаружения (и такие отдельные случаи в его практике были), инструменты у него с собой, а после, разумеется, дерябнем, это у него тоже с собой, но закуска, чур, за мной, надо найти второго понятого – первый, стало быть, я, а второго найти, – ничего, если он подиктует, а я попишу протокол вскрытия?

Под такие разговоры мы дошли за носилками с Настей до подвала, где недавно стоял гроб ее Лихачева. Искать второго понятого не стали – в протоколе потом расписался пьющий прапорщик Нилин. Капитан и другой милицейский, сержант, переложили Настю на крышку от ящика с рентгеновским аппаратом. Крышка была большая, размером с четыре обеденных стола, и когда они стали раздевать Настю и переворачивать, капитан заметил: “Удобно”. А за следующие несколько часов, пока они не уехали, напившись своего спирта под холодные столовские котлеты, капитан только раз еще подал голос: выматерил однокашничка, который хотел вскрывать черепную коробку. Капитан-то считал дело ясным уже после того, как обнаружили, что Настя беременна. Но у любознательного однокашничка было заведено кромсать по полной программе – он пописывал статьи в “Судебную экспертизу”.

Зашивать однокашничек оставил мне. Вымакивая салфетками темную мертвую кровь, я уложил все Настино, как было у нее живой, только разорванная печень выпирала из подреберья и не хватало ребенка, однокашничек увез его в банке из-под помидоров.

На лестнице сидел удивительный рядовой Аскеров с ведром и тряпкой – пришел убираться.

– Не ходи в подвал, – сказал я. – Она неодетая.

– Люба оденет, – уверенно сказал удивительный рядовой. – А у меня земляк по холодильникам.

Я позавидовал простоте аскеровских решений. Попросит земляка и вся недолга, холодильников у нас на полк, и почти все стоят пустые. А мне надо просить Саранчу, которому не хватало только трупа в пищеблоке. В других обстоятельствах я бы сам это запретил, а в тех сказал Аскерову:

– Только давай потихоньку, чтобы мне одному отвечать. Ротного подводить не хочу.

Аскеров уважал смерть больше, чем санитарные правила, и даже не понял, чего я боюсь.

И мы сделали все потихоньку – Аскеров, его земляк, старшинка Люба и я.

Холодильник был столовский – выше человеческого роста, но узкий, лежа Настя не помещалась. Мы припеленали ее простыней к доске и так поставили. А чтобы на нее не наткнулись шнырявшие по ночам в пищеблоке солдаты, аскеровский земляк в нескольких местах заварил дверцу ацетиленовой горелкой.

Общага сама, без нашей подачи решила, что Настю той же ночью увезли в больничный морг, и даже нашлись тому свидетели. А Саранча, хотя виду не показывал, конечно, все знал, иначе какой он был бы ротный.

Дембель для нас с господином Рентгеном В те дни я придумал полновесный и беспроигрышный поступок, порочащий звание советского офицера. Спереть двухтонный рентгеновский аппарат, который полку не полагался, неизвестно как попал в наш медпункт, никогда не работал и настолько устарел, что его не принимали обратно на окружной военсклад. Но и списать не разрешали, поскольку срок его службы еще не вышел.

Такая схожесть наших судеб вызывала у меня товарищеское чувство к аппарату. Мы оба здесь не служили, а отбывали установленный срок службы. Я спускался к нему в подвал. Аппарат стоял не распакованный, только всякая любопытная сволочь потихоньку раскурочивала его похожий на гараж огромный ящик и что-нибудь отвинчивала. По плечо засунув руку в пролом, я сметал с экрана упаковочную стружку и, как нетерпеливый солдатик, выводил пальцем на пыльном стекле: “Дембель-80”.

Идея досрочно демобилизовать аппарат завораживала меня своей абсурдностью. Самый бестолковый инспектор заметил бы такую недостачу. С другой стороны, самому желчному инспектору не пришло бы в голову обвинить меня в корыстном присвоении подотчетного имущества. Это не дистиллятор замотать для производства самогона и не бормашинку для гравировальных работ в быту домашнего умельца. Это рентген, вещь в хозяйстве бессмысленная и просто невозможная при наших потолках: у него высота в собранном виде три семьдесят.

С авторским тщеславием я считал, что в истории медицины не было и после меня не будет кражи столь экзотической. Такой, что и кражу никто не заподозрит. Мне нравились формулировки “халатность” и “несоответствие занимаемой должности”. А должности ниже моей не было. Строго говоря, и моей должности не было, она осталась как тень полковой медслужбы, а вообще роте доктор не положен (это уже потом, когда в Афганистане пошли большие потери, там в ротах появились врачи).

Вывод напрашивался сам собой: уволить меня из армии, раз понижать уже некуда.

Я в последний раз спустился в подвал к рентгеновскому аппарату, своему бесполезному сослуживцу. Выдумка дембельнуть его, чтобы уволиться самому, казалась пижонской. Ах, какой вид будет у инспектора: “Что значит “пропал”, в нем две тонны?!”, ах, какой вид будет у меня с фигой в кармане – умирать, так с музыкой, сказал деревянный человечек. Балаган. Но я не смог придумать, как уйти достойнее, да еще не ударив рикошетом по Саранче.

Уставшие от самогона автомобильные прапорщики всего за две бутылки “Хирсы” подогнали ремонтную летучку. Грузчиков я набрал как обычно: положил в изолятор нескольких солдат поздоровее. Они на раз-два закинули в кузов летучки огромный ящик, ставший за десять лет сухим и легким, и навалом побросали туда части аппарата.

Еще до того, как летучка с аппаратом выехала за полковой КПП, я ужаснулся тому, что наделал.

Когда в ящике с треском взорвалась вакуумная трубка и посыпались осколки, тут-то я и ужаснулся. А солдаты забрасывали через высокий край ящика вперемешку стеклянное и металлическое, стараясь набить и наломать побольше. Им нравилось портить мир, где они еще ничего не произвели и ничего не имели. Автомобильные прапорщики индифферентно пили “Хирсу”, показывая, что уже достигли того уровня социальной зрелости, когда мир до лампочки. А я, значит, ужасался, гусь лапчатый, вся спина в поту. Как будто не сам все придумал.

Прикажи я отнести аппарат обратно в подвал, все равно его уже нельзя было показывать инспектору. Неважно, что аппарат и целый не работал. Оно и не требовалось: устаревшая модель – излучение выше нормы, и нужных пленок для него не выпускали. Требовалось, чтобы аппарат числился: “Рентгеновская установка в компл.” А тут был не “компл”, тут было уже “стеклобой”, словом, план мой удался, и увольнение из армии стало вопросом времени.

Спрашивалось, где я буду жить.

Не спрашивалось, но, пока аппарат формально не был списан, могло спроситься, сколько он стоит – сколько моих годовых заработков? И какие будут эти заработки?

Я же привык получать вдвое больше, чем участковый врач, а работать вдесятеро меньше. Хотя штатский взвыл бы от моей работы – по двенадцать часов в день, с одним выходным. Но это была работа не врача, а дежурного на всякий случай, надсмотрщика над молодыми разрушителями, караульщика подотчетного медимущества.

Наконец, спрашивалось: почему я раньше ни о чем таком не подумал? Только на этот вопрос я и мог ответить. Из-за Насти. Я бы поехал валить лес, лишь бы подальше от ее комнаты с опечатанной дверью.

Прапорщики допили “Хирсу” и укатили втроем в кабине летучки – избавляться от аппарата и заодно прикупить еще “Хирсы” в станционном коопторге. Солдаты, шлепая тапочками, пошли будто бы курить. Само собой разумелось, что вот так, в тапочках и больничных пижамах, они рванут на танцы в санаторий текстильщиков. Если бы вернулись ночевать, я бы выписал их с диагнозом “подозрение на грипп не подтвердилось”. Но в конце концов пришлось отправлять за ними патруль, и я выписал их за нарушение режима.