Сергей Герасимов - Шаги за спиной Страница 13

Разве я не прав?

– Да, – сказала Тамара, – вам сколько лет?

– Двадцать шесть.

– Прошлым летом я была влюблена в безумно красивого мужчину, которому тоже было двадцать шесть. Двадцать шесть – мое роковое число. Правда ведь бывают роковые числа? Он был врач и давал мне уроки массажа. Я никогда не собирала волосы перед встречей с ним, потому что наши руки никогда не соприкасались. Но у меня длинные волосы (я слегка подстриглась сейчас) и иногда его рука касалась моих волос.

Я старалась запомнить эти мгновения и ночи напролет повторяла их в памяти, повторяла, повторяла… А однажды его рука сама потянулась к моим волосам, и я поплыла, это было как бред. Тогда я думала, что это была любовь. Но ведь настоящее начинается только сейчас, правда?

Скрипка была унесена и заменена огромным дикарским барабаном, с бахромою по краям. Человек во фраке и в маленьких очках начал царапать барабан длинными ногтями.

– Я думала, что по барабанам бьют, – сказала Тамара.

– Но мы ведь на конценрте авангарда, – ответил Валерий, – здесь барабаны царапают, на рояле играют, не открывая крышки, а на флейте – втягивая воздух в себя. Что вы здесь делаете?

– Никто не хотел идти, я пошла, чтобы не пропадал билет.

Нам их распределили. А вы?

– Я музыкант. У меня есть несколько прекрасных композиций, которые никогда не исполнялись. Меня сюда пригласили.

– Так это непонятно, – сказала Тамара, – мне кажется, что вы самый родной на земле человек. А мы ведь даже не познакомились и говорим на «вы». И если бы я отказалась идти, или вы сели бы на другое место…

– Можно я вас поцелую?

– Можно не спрашивать.

Сцену наконец-то привели в порядок и концерт начался.

Первым выступал Ямпольский. Он вышел, раскланялся и лег у рояля. Одновременно он обьяснял смысл своих действий.

Композиция, по замыслу, изображала просыпающуюся душу.

Постепенно душа переходила от лежания к сидению на стуле (причем была очень удивлена, заметив, что у рояля есть клавиши), потом к сидению на рояле, потом к стоянию на рояле, потом к выбиванию на крышке рояля чечетки. Заканчивалось все троекратным возгласом: «Слава Христу!»

– Но ведь обещали фортепианную музыку, – сказала Тамара таким уютным голосом, что хотелось зарыться в него, как в подушку и плакать навзрыд.

– Совершенно верно, – ответил Валерий, с каждым словом натягиваясь в душе как струна, – совершенно верно. Он ведь играет на рояле. Разве нет?

Тамара тихо засмеялась и смущенно оглянулась. Соседка справа спала, ее мальчик лет шести лазил у ног, между сиденьями, и что-то ковырял в полу.

Потом выступила группа «Детство». Группа играла на детских инструментах, которые в свое время бойко и бездарно штамповались промышленностью, тогда еще живой: деревянное синее пианино с двенадцатью клавишами, дудочка с кнопками, ручная шарманка.

– Вы кто по Зодиаку? – спросил Валерий.

– Рак.

– Это замечательно. У меня есть композиция, которая называется «Рак». Для исполнения мне нужна цепочка, такая как у вас на шее.

– Вы собираетесь выступать?

– Может быть.

Первое отделение еще вместило: двух пожилых флейтистов, игравших, не прикладывая инструменты к губам (стуча пальцами перед микрофоном); квартет «ходящие по кругу»; импровизатора на тему произвольно предложенного шума. (Импровизатор был по-своему гениален и чем-то напоминал пушкинского).

В начале второго отделения произошла заминка:

Преображенская Наталья, которую все-таки впустили, заявила, что не будет выступать в этом зале. Она вышла на сцену, дождалась аплодисментов и сказала:

– Пусть выступает кто хочет. Я здесь выступать не буду.

Зрители радостно шумнули, предчувствуя скандал.

Корреспондент чего-то мелкого и очень местного уже пробирался к знаменитости.

– Дайте мне цепочку, – попросил Валерий.

Он вышел на сцену и поднял руки. Тишина осела, как оседает пыль.

– Господа! – сказал он, – сейчас, в честь моей любимой женщины, шестой ряд, место девятнадцать, будет исполнена композиция «рак». Исполняется на фортепиано и на вот этой цепочке, которая только что была на ее шее.

Он открыл крышку и закрепил цепочку на струнах. Нужные струны он скрепил шестью кусками лейкопластыря (который сразу же нашелся). И начал играть.

Скрежещуие, полустертые, подчеркнутые, глухие, острые, оборванные и затянутые звуки длились, вздымались, клубились, взлетали, кружили, опадали, тихли. Рак полз, шевеля клешнями, перебирая лапками, глядя на обмерший зал блестящими глазками на стебельках. Иллюзия была совершенной. Он закончил. Тишина.

После концерта он дал интервью. Корреспондент спрашивал, как можно добиться таких звуков с помощью всем известного рояля, пусть хотя бы и с цепочкой на струнах, и Валерий отвечал, слегка высокопарно, что рояля недостаточно, но нужен синтез инструмента, неординарного мышления и любви к лучшей из женщин. Лучшая из женщин стояла здесь же и улыбалась так, что Люда (лежа в перинах, вся блаженная, уже выспавшаяся, глядящая от скуки в телевизор) схватила Барсика за шкирку и швырнула в произвольном направлении. Барсик изменил произвольное направление на лету и свалил аквариум.

Не растерявшись, стал лопать рыбок.

– Что ж ты думаешь, – спросила Люда телевизор (который уже показывал следующую новость), – что ж ты думаешь, что я тебя отдам? От меня разве кто-нибудь уходил? Думаешь, твоя стерва будет долго улыбаться?

Сказав так, она успокоилась и стала раздумывать над планом. Хороший план все не приходил в голову и она решила отложить проблему в не слишком долгий ящик – до ближайшего вдохновения.

22

– Тебе куда? – спросил Валерий.

– На Космонавтов, есть такая улица, это далеко.

– Я знаю, у меня там друг живет. Ты в каком доме?

Она назвала, соврав, уменьшив цифру на два, сама не зная зачем – может быть, из женской вредности, может быть, не желая развивать отношения слишком быстро.

– Нет, – ответил Валерий, – в тридцать восьмом живет мой друг. Высокий такой, с усами, в одном усе седина, хороший рыбак. Зовут Пашей. Ты должна его знать. Почему ты так смотришь?

– Я потом тебе скажу. Я совсем забыла.

Она вышла на улицу и присела на скамейку, ожидая. Над деревьями скользили птицы, трепыхаясь на виражах, облака лежали двуцветными полосами – оранжево-лиловые – и собирались вдали в плотный темный орнамент, совсем не боевой окраски.

В ближайшем кафе играла музыка без слов, слышался смех и голоса, и обезумевшие липы выбрасывали от корней листья величиной с лопушиные и сердце пело от любви, в то утро возле дома номер тридцать восемь стояли милицейские машины и всезнающие старушки рассказывали, что бедного Пашу разрезали «прямо на куски», а она, не слишком-то веря, отвечала, что разрезать человека на куски нельзя, слишком много костей.

Потом Пашу вынесли, накрытого простыней, и увезли. Но милиция осталась, ходила по домам, выспрашивала, выспрашивала, а приехавшая мама, которая боялась абсолютно всего, все объясняла домашним, что ничего говорить нельзя – время сейчас такое, убьют ни за грош. Ни за грош… Что-то долго нет его.

Валерий прошел за кулисами к служебному выходу, переговорив по дороге с двумя старушками. Одна из старушек утверждала, что авангард это хорошо, другая заявляла, что даже слова такого «авангард» не знает. Оставив старушек, он свернул в боковой коридор (как много здесь коридоров) и оказался у кассы. Дверь была не заперта и он вошел. В ящике стола были деньги. Он начал считать.

– Молодой человек, билет купить можно?

Валерий поднял глаза.

– Нет, мы уже закрыты.

– А что же вы здесь делаете, если вы закрыты?

– Граблю кассу, разве не заметно?

Старичок с собачкой отошел.

Подумав, Валерий положил деньги на место. Слишком малая сумма, чтобы рисковать. Да и не стоит грабить искусство, его и без тебя двести раз ограбили. Достаточно доказать себе, что способен – и все же, какие мерзкие червячки в душе.

Он вышел, поддержал спор старушек об авангарде (сейчас как главный аргумент фигурировал дикарский барабан, на который неуважительно облокотили швабру) и пошел к служебному выходу.

– А вот и я.

Тамара улыбнулась.

– Ты не рада?

– Конечно рада. Твоего друга зовут Паша?

– Да. Смотри какой вечер. Больше всего в природе я люблю вечера. Кто-то будет говорить, что это меланхолия или дешевая романтика или еще что-то в этом роде. Но я все равно люблю вечера. Они прекрасны – тишиной, свистом ласточек, легким ветром в деревьях, который стал слышен, легким разворотом всех смыслов в сторону вечного, дальним скрипом трамвая на повороте и близким его гудением. Ты замечала, что трамвай на остановке гудит как пылесос? Это слышно только вечером. Вечером слух становится зрячим, а зрение… даже не знаю чем. Но ты понимаешь о чем я говорю.

– Да, – сказала Тамара, – я чуть-чуть тебя обманула. Я живу в тридцать шестом, а не в тридцать восьмом.