Сергей Юрьенен - Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи Страница 13

— Слушай…

— Весь внимание?

— Давай спать.

— Не хочешь мадам Бовари? Что ж, по рукам пойдёт тогда…

Он вылез из машины.

— Эй, постой… Люсьен?

Не оглянувшись, друг удалялся на свет жаровень.

— Ну и чёрт с тобой!

Завинтив окна до отказа, Алексей свалился лицом в разложенные для двоих сиденья. Он слышал, как на стоянку сворачивали грузовики — один, потом другой… Вонь окурков не давала заснуть. Обдирая пальцы, он вытащил пепельницу и вытолкнул дверь.

На краю заставленной выпивкой стола транзистор передавал нечто греческое. В отсветах углей пара шоферов танцевала сиртаки, остальные подхлопывали — и с ними был Люсьен.

Выбив окурки в урну, Алексей вернулся и захлопнулся.

Какое мне дело до всех до вас?

Алексей открыл глаза. Лицо у Люсьена было серым и пустым. Он пытался без шума сложить своё сиденье.

— Са ва?

Люсьен не ответил. Международные трейлеры забили весь паркинг, сверкая хромом и стеклом, как небоскрёбы. Солнце ещё не взошло. Асфальт потемнел от росы. Содрогаясь, Алексей вернулся в машину, щёлкнул ремнём. Избегая контакта глазами, Люсьен вырулил со стоянки.

Автострада была ясной, как небо. По воле водителя машина пролетела станцию обслуживания, и до кофе они дорвались уже только перед самой границей.

Они пили молча.

За чистой скатертью в красную клеточку.

Дорога шла и дальше через лес.

Потом навстречу опустился шлагбаум.

Странно было видеть на солнце насупленные лица пограничников в чёрно-синей форме, которая показалась Алексею родной. Но здесь, на просёлочной дороге, к служебным обязанностям французы относились всерьёз. Один отправился с их документами в будку, другой заставил выйти и открыть багажник. Дотошный пограничник даже влез в машину, не оставив без внимания полароидные снимки на заднем сиденье, а потом (cʼest pas porno[89] — пытался отшутиться Люсьен) потребовал предъявить упакованные картины с животными, невинные игры которых в бильярд и в карты провинциала не растрогали. Но парижане были чистыми. Ничего, кроме тихого отчаяния, во Францию ввозить не собирались. Люсьену вернули паспорт без замечаний, голубой же Titre de voyage[90] эмигранта вызвал сведение бровей:

— Месье! Ваш документ просрочен.

Алексей заглянул в страницы, заложенные большим и грубым пальцем, как бы не веря своим глазам.

— Пардон.

— Впустить не можем.

— Но…

— Месье!

— В чём дело? — спросил Люсьен из машины.

— Месье не может въехать во Францию. Документ месье просрочен. Прошу, — вернули Алексею книжку.

— Что же ему делать?

— Не наша проблема, месье. Освободите дорогу!

За Люсьеном уже посверкивало несколько машин, и всё, что он нашёлся сказать на прощанье, было:

— Ездить с просроченным документом… Tʼes malade?[91]

Алексей хлопнул дверцей.

Друг газанул вперёд — под шлагбаум.

Пограничники игнорировали эмигранта — на холодный французский манер.

Алексей повернулся и с весёлой яростью зашагал обратно к бельгийцам, о которых они в Париже зря так плохо говорят. Он шёл, слушая пение птиц и удивляя встречные машины видом пешего одичания посреди Европы. В карманах джинсов не было ни сантима, но в кармашке, вшитом внутри правого, он нашёл монету в две марки с брюзгливым профилем Аденауэра, которого хозяйка лесной гостиницы, подумав, приняла-таки в обмен за чашку кофе.

Тот же самый столик на террасе, та же скатерть в клеточку, но на этот раз один. Даже без сигарет, забытых в машине.

Утро было прекрасное…

Углубляясь в Бельгию, он выбрал момент безмашинного затишья, свернул с обочины и растворился в лесу.

Где заблудился.

Он вышел к озеру неведомой страны.

Солнце стояло уже высоко.

На берегу сидел горбун, лежала женщина. Когда он опустился на траву, женщина бросила взгляд, кричащий об интенсивном внутреннем мире, в этом захолустье невостребованном. Книга её была в обложке NRF[92] — но их и в Бельгии читают. Два мотоцикла, на которых въехала прямо в осоку молодёжь, были без опознавательных знаков. Горбун спросил, который час, Алексей показал запястье с циферблатом — тот улыбнулся. Часы стояли. Жестом Алексей извинился. Он вынужден был отмалчиваться. Стоило заговорить, как он привёл бы этих людей в изумление своим акцентом. Одинокий, как извращенец, поцарапанный, заросший и угрюмый, он тем не менее пытался изображать пляжную непринуждённость. Что было нелегко: берег не Лазурный, день не выходной. Не залёживаясь, местные окунались и, обсохнув, отъезжали в заросшую лесами неизвестность. Он оставался лежать, трепеща ноздрями на дымок сигарет, которые периодически выкуривала обнаженная до шнурка меж ягодицами читательница парижского романа. Он остро сожалел, что игнорировал учебник своей дочери по географии.

Франция или Бельгия?

Отражения лесистых холмов затемняли озеро, но в середине зеркало воды блистало. Он уже всерьёз склонялся к сюжету с читательницей не своего романа, как вдруг на дальнем берегу возникло нечто одушевлённое — и на мостки, вокруг которых толкались лодки, спустился из лесу некто в палевых джинсах.

Этот некто спрыгнул в лодку и, взявшись за борта, окунул голову.

Алексей вскочил:

— Эй!

Крик, который он издал, прозвучал не по-французски, инородность подтвердило вернувшееся эхо. Все на него смотрели, исключая Люсьена на том берегу.

— Се мон копен [93], — сказал он женщине и крикнул снова:

— Лю-сьен-н!

Тот выпрямился. Перелез из лодки на мостки.

Прямо в одежде Алексей вбежал в воду, под резиной подошв расползалось илистое дно, он запрыгал, его отталкивая и всё мутя вокруг, и бросился вперёд, и окунулся с головой, и поплыл, разбивая отражение пограничных лесов. Время от времени он вырывался из воды рукой вперёд и кричал, удерживая внимание друга, но потом почувствовал, что надо экономить силы. Друг это почувствовал тоже. Сбросил одежду, прыгнул, вынырнул и кролем стал приближаться навстречу. Вода держала плохо, она была жутко бесплотной, Алексей даже боялся остановиться, чтобы стащить свои кеды, прокуренные лёгкие спеклись, ему было не семнадцать, он был в чужой стране и в чёрном озере, и с каждым новым гребком всё сильнее, всё печальней ощущал нарастающее бессилие, но где-то знал, что выберется и на этот раз: друг плыл навстречу.

В Реймсе они выпили по бокалу шампанского.

Люсьен пошёл в кафе звонить, а он, откинувшись под тентом, смотрел на зной, на площадь и собор, витражи которого полыхали. Потом он поднял глаза и, не спрашивая, вынул бутылку, давая каплям стечь на тротуар.

— Вернулась…

Он взял бокал, Алексей поднял свой:

— За это?

— Надеюсь, навсегда, — ответил Люсьен. — С ней я ещё не говорил. Только с твоей Констанс. Она у нас, а дети во дворе. Там горе, — не скрывал он счастья. — Хоронят хомяка. С процессией, с крестом… По-христиански, знаешь? Пусть…

— Разве у вас хомяк?

— А ты забыл? Гастоном звали…

По Европейской магистрали номер 2 до столицы было рукой подать, и в этот послеполуденный зной они не спешили покидать столицу славной Шампани, тем более что через площадь прямо на них собор лил дивный синий свет.

В августе Констанс с Анастасией уехали в Испанию.

Париж был пуст, только на пляс Пигаль в разноцветном свете неона кипел туристический водоворот.

За соседним столиком американки в белых тишотках пили пиво, одновременно занимаясь интеллектуальной деятельностью: одна писала что-то на жёлтой почтовой бумаге, другая на белой нелинованной рисовала нечто, что показалось ему Царь-пушкой, но оказалось древнегреческим монументом в честь Дионисия, американки его видели в Делосе — взведённый в небо фаллос, от которого то немногое, что сохранилось до наших дней, выглядело всё равно внушительно.

Разговор был недолгим:

«Your place, our place?»[94]

Они засмеялись, когда он вступил в говно собачье.

Place их был на рю де Мартир[95].

После душа американки переоделись в кимоно. Он начал с одной, другая присоединилась, но затем отпала и, закинув руки за голову, созерцала их, а свет нельзя было назвать интимным, потом вдруг стала истерически рыдать в подушку, и он на кухне у холодильника пил пиво, пока первая гладила её по спине, но вторая вырвалась, и всё время, пока они с первой продолжали, двойным весом навалясь на край тахты, яростно выстукивала на машинке в смежной комнате, иногда входя то за бумагой, то за белой жидкостью для правок, а потом вдруг объявила, что такси внизу.

«Oh, damn»[96], — ругнулась первая, поскольку, несмотря на все его усилия, пароксизма пока ещё не достигла. Кимоно слетело на паркет. Ай эм соу сори, сказал он. «Itʼs OK», — ответила она из душа, объясняя, что, согласно своему врачу, начнёт кончать не раньше, чем через три года интенсивной разработки, и с криком: «Have fan, you guys»[97] загремела по ступенькам вниз со своим чемоданом из цельного дюралюминия трансатлантическим.