Любовь Миронихина - Анюта — печаль моя Страница 13

Хоровод, немного передохнув, снова сцепился и поплыл, а потом понесся шибче, так что две-три старушки из него поневоле выпали. Все зависит от песни: если песня бойкая, то и пробежаться можно. Как про женку-щеголиху. Она заставила своего мужика продать коня и купить ей шубу, чтоб было в чем ходить на гулянки. Мужик коня продал, шубу купил, но когда пришло время ехать в лес по дрова, запряг в сани свою бабу. Да еще по дороге всех подсаживал прокатиться: «кобыла добра, свезет до двора».

И снова все хохотали до слез, так мастерски Донька изображала кобылу, мотала головой, неслась галопом вдоль хоровода. Не то обидно, что дрова везу, а то обидно, что муж на возу! — жаловалась Доня, заглушая хор. И все-таки пришлось ей расстаться с шубой, которую изображал понарошку чей-то пиджак. Доня швырнула пиджак своему вредному «мужику» Леньке Степаненкову — на, подавись! И за эту шубу снова купили коня, не возить же дрова на себе. Отплясали, отыграли и эту песню…

У Анюты помутилось в голове, когда мать сняла ее с камня, перебросила, словно ветошку, через плечо и понесла к костру: зову-зову ее, не слышит? День понемногу угасал. На том берегу молодой лес и кусты уже накрыла сизая тень и поползла к берегу. Под этой тенью зеленая трава стала синей, оцепенели каждая веточка и облака над поляной. Смолкали птицы, тихий вечер наступил на том берегу, а возле мельницы все не унимался праздник. Молодежь распевала и скакала, откуда и силы брались, а зрители притомились, заснул Витька под мамкиной кофтой, устало переговаривались бабы и просили Домну:

— Доня, нам скоро коров встречать, веди заливать кукушку, а потом пляшите хоть до утра.

— Целы будут ваши коровы, — отвечала беззаботная Доня.

Сережа выдернул куклу-березку из земли, девки заиграли «Смиреную беседушку», и толпа повалила вслед за ними к мостику. По этому мостику давно не ездили, и пройти-то по нему было жутко, под ногами ходуном ходили истлевшие бревна, зияли синие от воды щели. Но старые перила бодро держали мостик, так и манило кинуть через них венок прямо на середину реки, в самую глубь. Но Анюта на мост не попала. Вместе с другими зрителями она стояла на берегу и, запрокинув голову, смотрела, как девки на мосту раздевали куклу. Сняли юбку, нарядную рубашку, платок. И вот кукушка снова превратилась в груду венок — и шлепнулась в воду. Вслед за ней полетели венки, течением медленно понесло их за поворот. Анюта дождалась, пока схлынет первый поток венков, потом кинула и свой.

«Все венки поверх воды, а мой потонул, все дружки с Москвы пришли, а моего все нет», — подпевала она вместе со всеми «Смиреную беседушку», а глазами так и впилась в своей венок, поглядывала и за чужими. Ни один не потонул, все благополучно доплыли до поворота и исчезли навсегда. Куда понесла их река? Будут плыть они и день и ночь, и в какие заплывут дали, может быть, даже заграницу. Ее венок что-то очень медленно плыл или так казалось от нетерпения?

Девчонки побежали за поворот поглядеть, не зацепился ли чей венок за корягу. Анюта тоже пустилась было за ними, но тут баба Арина осторожно положила свой венок на воду. Лучше бы она сразу бросила его на середину, где сильное течение. Венок проплыл чуть и встал как вкопанный, застрял в водорослях. Анюта заметалась на берегу, хотела достать его палкой и подтолкнуть. Ничего не получилось. Все утешали бабку: цел ведь, не потонул, постоит-постоит и вода его снесет.

— Нет уж, видно время мое пришло! — махнула рукой бабуля и даже от берега отошла.

Это конечно, очень плохо с венком, Анюта очень верила. Была у матери в молодости любимая подруга Катя. У нее как-то в Духов день закрутился-замотался венок и потонул. Все говорили — ерунда, ничего не будет. Нет, не ерунда, все сбылось. Катя вышла замуж, прожила с мужем несколько лет — и утонула. Понесла белье полоскать, белье все холщевое, на досточку постлала, вальком отбивала. Досточка и подвернулась…

Постояли они немного с бабой Ариной и побрели домой. Бабка несла еще один венок. Духовской венок хорошо помогает от головной боли. Вот заболит у кого-нибудь голова, надо надеть — и все пройдет. Всегда у них в сенях на гвозде висел засохший духовской венок.

Она не помнила, как ее до дому ноги донесли, только воды холодной попила и повалилась как сноп. У стола разговаривали мать с бабкой, и Анюте казалось, что этот разговор ей снится:

— Ты, девк, дюже заходющаяся, стоит чужой бабе твоего мужика подолом зацепить, ты — на дыбы — не ходите мимо моего мужика!

Но мамка ее не слышала и как заведенная повторяла:

— Вот где он до сих пор таскается, народ уже давно пошел по домам?

— Успокойсь, шальная, Настя говорила, сидят все мужики у сельсовета. Я свой век прожила, ни разу не заганула, куда это мой мужик пошел, та скоро вернется, пошел и пошел, без него в хате тише.

— Вот тебе и не понять! — отвечала мамка.

— Печаль ты моя, где ж мне тебя понять? Меня замуж отдали дядька с теткой, никто меня не спросил, а ты сама побегла сломя голову. Зато я спокойно жила, моя душа никогда по мужу не болела…

— У меня по нему душа болит, да хоть до утра его, черта, не будь!

— Во- во, до утра его не будет, ты раз десять сбегаешь в Прилепы, проверить, не у Польки ли он, лишний раз людей насмешишь.

У Анюты заныло сердечко: какой же вредной иногда бывает бабка, как она умеет своим ехидством обидеть мамку. Все знали, что мамка ревнива, все над нею смеялись, а бабка ругала за такую блажь. Почему так жестокосердны люди, почему любят унижать друг друга, даже близких и родных? Этот вопрос давно задавала себе Анюта и не находила ответа. А над слабыми и беззащитными просто издеваются, одни по злобе, другие — от скуки. Соседского Леника в глазах называют чахоточным, а голодаевскую Лизавету — дуркой и дурочкой. Виноваты ли они в том, что Леник заболел туберкулезом, а Лизавета в детстве упала в колодец. Таких людей нужно особенно жалеть и беречь, а не насмехаться.

Вот и бабка нищих и убогих жалеет, а своему, родному может врезать правдой, как булыжником промеж глаз. Кому она нужна такая правда? Пришла бабка к Анюте в спальню, принесла чаю с мятой.

— Ну чего раскулешилась, Нюрка, твои подружки снова на мельницу побегли. Не девка, а мощи ходячие, ноги не таскает.

Высказалась! А Анюта чуть не заплакала, но задержала дыхание, а вместе с ним и слезы. Обида была недолгой. Кто ее так любит и жалеет, как бабка? И как на нее обижаться. Она уже и сама забыла про свои слова, схватилась за поясницу и зашаркала к дверям. И долго еще из сеней доносилось ее бормотание, сама с собой стала разговаривать бабуля.

Анюта не спала. А с тревогой ждала: вот вернется батя, и если мамка его разозлит, а она это умеет, то будет скандал, крики, слезы. Не часто они ссорились, и каждый раз Анюта пугалась смертельно. Сердце словно — кувырк, переворачивалось кверху донышком, и руки-ноги отымались от ужаса. Хлопнула дверь, Анюта вздрогнула и затаилась. Батя прошелся по хате, сначала как-то нерешительно прошелся, словно раздумывая, а не податься ли снова на улицу, покурить с мужиками. Анюта сразу определила, по тому, как скрипели половицы, как он вздыхал и снимал пиджак, что отец пребывает в самом благодушном и размягченном состоянии души.

Он первым делом спросил про Любку, в последнее время они все беспокоились за Любку. Мамка обрадовалась, что есть к чему прицепиться.

— Целый день ее нету, а ты только к вечеру глаза протер, батька называется!

Отец шумно уселся к столу, загремел чашками, струйка воды из самовара зажурчала мирно и приветливо. И Анюта поняла, что скандала сегодня не будет, сегодня никому не удастся рассердить батю, он будет только посмеиваться:

— Ай комары тебя покусали, мать, чего на людей бросаешься?

— А дура! — сказала бабка.

И мамка тут же отошла, она долго не умела сердиться. Тем более что ее замучила другая забота: Любке с утра строго было заказано бегать с кавалером в Мокрое, а она и ухом не повела, убежала.

— Гулена, неслух, отбилася от рук! — сокрушалась бабка.

— Вся в батьку, чего ты от нее хочешь, — не упустила случая ввернуть мамка.

Отец крутил новую папиросу и не счел нужным на это отвечать. Тихонечко сипел самовар, пахло бабкиной распаренной мятой, помаргивала керосиновая лампа на столе. Как хорошо, уютно бывало у них в хате, когда никто не ругался, а все посиживали за столом, разговаривали. А ты лежишь себе за занавеской и слушаешь.

— Сашка, та слыхала ты, что Домну засватали? — вдруг спросила бабка. — Гришка Зинуткин так и сказал батьке: или на Доньке женюсь, или ни на ком.

— Это какой же Гришка, прилеповский Гришка что ли? — заинтересовался и папка.

— Какой тебе прилеповский, окстись, тот Гришка раз десять женился и нынче снова ходит холостой, он у них, как салтан. А это воронинский Гришка — молодой парень, у него матка зимой померла, Зинуткина Катя.