Сюсаку Эндо - Море и яд Страница 13

В отличие от Японии, где почти все продукты распределялись по карточкам, здесь их было много, и стоили они поразительно дешево. Каждое утро под окна приходили китайцы. «Госпожа, - кричали они, - есть свежая рыба, есть овощи!» Стоило только поторговаться, и они уступали, соглашаясь с той ценой, которую я называла. Помню, всего за десять сенов* можно было купить пару омаров. Каждое утро, заглядывая в тетрадь домашних расходов, Уэда не забывал напомнить: «Смотри, торгуйся, старайся купить подешевле».

Уже через два месяца я признала правоту мужа и поняла, что мне, как японке, прежде всего необходимо научиться соответствующим образом держать себя с китайцами. У нашего соседа-галантерейщика служил мальчик на побегушках, и я частенько слышала, как хозяин с женой ругают и бьют его. Первое, время я пугалась, слыша их перебранки, но потом привыкла. Уэда говорил, что если китайца не лупить, так он сразу же обленится. И когда к нам три раза в неделю начала ходить прислуга-китаянка, я и сама стала бить ее по щекам по всякому поводу и без повода.

Красивый город, дешевизна продуктов, сравнительная обеспеченность радовали меня, и я уже думала,

* Сен 1/юо иены.

- мелкая денежная единица в Японии, равна

что люблю Уэда. И вот наступила зима. Благодаря печке в нашей квартире было тепло - не то что в японских домах, но на дворе, когда пришли декабрьские морозы, любая вещь, будь это мандарин или намокшие сандалии, превращалась в ледышку. Я и сейчас помню, как зимними вечерами ждала возвращения мужа, ссылавшегося на дела и часто запаздывавшего. А за окном - заснеженная улица и извозчик, щелкая кнутом, погоняет лошадь. Я была беременна, поэтому вечера проводила за шитьем детских вещей или заставляла китаянку массировать себя.

Я, глупая, и не подозревала, что Уэда ходит к официантке из японского ресторана «Ироха», находившегося на улице Наниватё. Первой мне сообщила сб этом жена соседа-галантерейщика, но я поначалу возмутилась: «Не может этого быть!» Когда я об этом спросила мужа, он только улыбнулся, сузив глаза. Он улыбался, и мне не хотелось верить в его измену. А когда в постели Уэда ласкал меня, тело и подавно забывало обо всем, и я уже совсем не верила слухам.

В апреле, когда в Японии была уже весна, а в Дайрэне все еще стояли холода и почерневший от копоти снег толстым слоем покрывал землю, я лежала в железнодорожной больнице и ждала ребенка. Я поверила мужу, который сказал мне, что родные японских служащих лечатся в этой больнице бесплатно, а потому лучше лечь туда пораньше. Тогда я думала только о ребенке и даже представить себе не могла, что, положив меня в больницу, Уэда тотчас приведет в дом другую женщину.

Даже сейчас, спустя много времени, я не могу без горечи вспоминать свои роды. Тот, кто прочтет эти записки, думаю, поймет, какая глубокая рана образовалась у меня в душе, когда я узнала, что никогда больше не смогу иметь детей. Младенец почему-то умер еще в утробе.

Я страстно хотела сына, и я уже придумала ему имя - Масу, но мне не пришлось даже его увидеть. Я медсестра, я представляла, хотя и смутно, к чему

могут привести роды мертвого ребенка. Я со слезами на глазах умоляла врача, но... чтобы спасти меня, пришлось удалить матку.

- Ничего страшного, - сказал Уэда, улыбаясь узкими слоновьими глазками.

Теперь я думаю, что он, должно быть, был ра^, что ребенок родился мертвым, - со мной стало проще разделаться.

- Я спрашивал доктора, он говорит, что в остальном все в порядке. Ну, в этом самом... Да и лечение почти даром. Так что убытки небольшие.

Слушая Уэда, я поняла, что у него есть другая женщина. Жена галантерейщика говорила правду. Но, как это ни странно, ни гнева, ни ревности я не испытывала. Чувство собственной ущербности, какой-то опустошенности совершенно подавило меня. Когда до моего сознания дошло, что я никогда не смогу стать матерью и, значит, как женщина всю жизнь буду неполноценной, я словно окаменела.

После месячного пребывания я выписалась из больницы. В Дайрэне была уже весна. С ветки молодой ивы слетел легкий, как пушинка, цветок. Коснувшись потной шеи Уэда, он плавно опустился на чемодан, который несла прислуга-китаянка. Я кусала губы при мысли, что никому теперь мои пеленки и распашонки не пригодятся...

Через два года я рассталась с Уэда. Когда произошел разрыв, я, как все женщины, кричала и плакала, но об этих омерзительных днях моей жизни писать я здесь не буду. Это никому не интересно. Как ни странно, из тех двух лет мне почти нечего вспомнить. И сейчас, когда я стараюсь воскресить в памяти хоть что-нибудь, перед моими глазами всплывает толстое, потное тело Уэды, и я вижу, как он, беспокоясь о своем кровяном давлении, пьет коричневую микстуру под названием «Бергер». И это все... Внушив мне, что супружеская жизнь вредна для его здоровья, Уэда, возвращаясь домой за полночь, тут же заваливался в постель и начинал громко храпеть. Я, конечно, знала, что на самом деле силы из него выжимает официантка из ресторана «Ироха». В темноте его тяжелое, го-

рячее тело подкатывалось ко мне, но я отталкивала его... Что говорить о чувствах! Я и физического влечения к этому человеку уже не испытывала. Сознание своей ущербности, по-видимому, влияло на то, что я не чувствовала и половой потребности. И все же, несмотря на все это, я прожила с ним целых два года. Думаю, из-за моей слабости да еще из-за стыда перед людьми. Очень уж не хотелось стать одной из многих несчастных, которых в этом колониальном городе мужчины бросали на каждом шагу. И не было желания тащиться в Японию...

Расставшись с Уэда, я на палубе того же парохода «Мидори-мару» уехала из Дайрэна. Так же, как и в день моего приезда, дождь лил на крыши портовых складов, и жандармы орали на кули, тащивших огромные мешки сои. Я подумала, что теперь никогда больше не увижу этого города, не услышу противных окриков, и почувствовала облегчение.

Когда я вернулась в город Ф., война уже была в разгаре, и хотя город был переполнен военными и рабочими, здешняя жизнь отличалась от дайрэнской, как небо от земли. Старший брат и его жена встретили меня неприветливо, да и у меня характер был неуживчивый. Вскоре я стала жить отдельно от семьи брата, решив снова поступить медсестрой в больницу. Я сняла за скромную цену комнату недалеко от институтской клиники.

За четыре года в больнице произошли большие перемены - врачи и средний медперсонал Полностью сменились. Вся молодежь была мобилизована на фронт. В Дайрэне я и представить себе не могла, что война вдруг так преобразит больницу. Поступив на работу, я узнала, что бывший заведующий первым хирургическим отделением Иноуэ умер и его место занял профессор Хасимото.

Расставшись с Уэда, я заранее готовила себя к худшему. Должна сказать прямо, мое вторичное поступление в клинику было для меня не очень-то приятным. Бывшие младшекурсницы теперь командовали

мной. Я, конечно, знала, что за моей спиной обо мне сплетничают: как же, ее ведь муж бросил! С разрешения хозяина меблированных комнат я притащила к себе дворняжку, которую случайно подобрала на улице. Конечно, держать собаку в такое трудное время была недопустимая роскошь - мы сами ходили полуголодные, - но меня слишком угнетало одиночество, пустота жизни. Теперь ее заполнило хоть какое-то живое существо. Я назвала дворняжку Масу, в память о моем ребенке. Эта жалкая сука, пугливо забивавшаяся в угол, когда я ее ругала, и всегда напускавшая со страха лужу, стала для меня единственной привязанностью. Но часто, внезапно просыпаясь по ночам и слушая шум прибоя, я чувствовала невыносимую, леденящую тоску. Машинально я высовывала руку из-под одеяла и шарила по кровати. И поймав себя на том, что мне хотелось, чтобы рядом оказался Уэда, которого я должна была уже совсем забыть, я испытывала жгучий стыд. В такие минуты я очень хотела найти человека, который избавил бы меня от одиночества.

Мне противно писать что-либо похожее на оправдание, но вначале профессор Хасимото, этот молчаливый старик, не вызывал у меня никакого интереса, он был просто моим начальником - и только. Мне, медсестре, казалось, что эти большие люди - профессора, доценты - не только выше меня по своему положению, но что они и родились от иных людей. И вот меня, простую сестру, своего рода прислугу при этих господах, привязала к профессору, как это ни странно, его жена Гильда.

Когда профессор учился в Германии, Гильда тоже работала медсестрой. Помнится, в свое время мне даже рассказывали историю их любви.

Впервые я увидела Гильду недели через две после того, как поступила в больницу. У первого хирургического отделения внезапно появилась хорошо сложенная немка; она толкала велосипед, на котором висела огромная сетка. Сестры, сидевшие в дежурной комнате, сразу поднялись и засуетились. Я оглянулась и увидела коротко подстриженную иностранку в брю-

ках. Она походила скорее на юношу, чем на женщину.

- Кто это? - озадаченная, спросила я молоденькую сестру Коно.