Зои Хеллер - Правдолюбцы Страница 13

Разумеется, она почти ничего не поняла. В молитвеннике на иврите, который ей выдали, отсутствовал английский перевод, а ее невежество касательно еврейских обрядов было столь велико, что она даже не сумела с уверенностью определить, кто здесь раввин. Сама синагога тоже разочаровала. Пластмассовые складные стулья, потертая ковровая дорожка и уродливые вазы с пыльными шелковыми цветами напоминали о близких к банкротству зубоврачебных кабинетах, куда ее водили ребенком. Даже полувековая мозаика на восточной стене — горчично-желтая с золотом абстракция на божественную тему — ничем не отличалась от прилизанного третьесортного искусства, каким украшают свои стены незадачливые дантисты. Впрочем, Роза оценила странное сочетание формальной строгости и раскованности в поведении прихожан: вот только что они бились головой об пол в молитвенном раже — и вдруг вскакивают, начинают бродить по храму, приветствуют знакомых. А кроме того, они невероятно трогательно обращались с Торой, словно с обожаемым младенцем, — разворачивали свиток, трясли им в поднятых руках, демонстрировали со всех сторон. Действо выглядело пусть и по-масонски абсурдным, но не лишенным антропологического очарования, снисходительно постановила Роза.

В конце службы Торы, сразу после того как свиток убрали в ковчег, прихожане запели тягучую печальную молитву. Роза, которая почти никогда не отзывалась на музыку, если не знала заранее, о чем она, удивилась, когда ощутила волнение. От тягучей скорбной мелодии волосы на ее руках встали дыбом. А в голове отчетливо прозвучало, словно кто-то нашептывал ей в ухо: «Ты связана с этим. Эта песня — твоя». Она опустила глаза на молитвенник, который держала в руках, и оторопела: по развороту круглыми пятнами с рваными краями расползались ее слезы, и сквозь папиросную бумагу просвечивала следующая страница.

После визита в синагогу Роза несколько дней пыталась успокоиться, списывая свою реакцию на какой-нибудь незначительный сбой в организме. Она была усталой и потому очень уязвимой. Известно ведь, что музыка вкупе с необычной, «магической» обстановкой способна навеять ложно-возвышенные переживания — дерзновенные прозрения трансцендентных истин, умопомрачительные догадки о бытии Вселенной. Все это ерунда. Порой и сентиментальная телереклама вышибает у человека слезу. Вот и ее слезы не значат ничего, кроме случайной и досадной уступки дурному вкусу.

Но спустя неделю Роза почувствовала, что ее тянет в синагогу. Она пошла туда лишь для того, чтобы доказать: предыдущий опыт был сущим недоразумением, — и покончить с этим. Однако второе посещение получилось не менее странным и будоражащим, чем первое. Роза опять прониклась таинственным, эйфорическим чувством принадлежности; опять необоримое течение подхватило ее и понесло — к дурацкому плачу. Еще через неделю она побывала на двух вечерних службах вдобавок к субботней молитве. Каждый раз, входя в синагогу, Роза клялась сохранять дистанцию и рациональный взгляд на вещи. И каждый раз ее самоконтроль давал трещину, стоило ей услышать все тот же бестелесный и беспрекословный голос, шепчущий в ухо. Здесь ее место. Здесь всегда было ее место.

О том, что ее внезапно посетило нечто вроде откровения, Роза сообщила родителям, отлично зная, какова будет их реакция. Джоел и Одри презирали все религии, но иудаизм, единственная теистическая абракадабра, к которой они были причастны по факту рождения, вызывал у них прямо-таки оголтелую ненависть. Завидев менору,[15] они свирепо скалились. При упоминании седера[16] кривили губы. В синагогу их невозможно было затащить ни под каким предлогом. Даже бар-мицва[17] в семье друзей — расхлябанное и сильно осовремененное празднество, над которым если и витал религиозный дух, то разве что в момент презентации шоколадного фонтана, — была под строжайшим запретом. (Приглашения на подобные мероприятия Джоел неукоснительно отправлял обратно с размашистой надписью поверх золотистой открытки: «БОГА НЕТ».) Тем не менее Розе и в голову не пришло таиться от родителей. Скрытность была ей абсолютно не свойственна, особенно в тех случаях, когда промолчать означало облегчить себе жизнь. Как правило, чем весомее были аргументы в пользу помалкивания, тем острее она чувствовала, что ее моральный долг — выложить все начистоту.

Одри поначалу только смеялась. Распевала «Хава нагилу» и спрашивала Розу, уж не собралась ли она замуж за какого-нибудь вонючего старикашку с пейсами. Но Джоел негодовал всерьез. То, что Роза скатилась, пусть и временно, в слюнявый идиотизм религии, само по себе ужасно, кричал он. Но выбор иудаизма подразумевает лишь один мотив — стремление доконать родителей.

— Я тебя знаю! — орал он. — Ты от природы не способна поверить в эти сказочки. Ты даже в зубную фею не верила, черт тебя дери!

Вопли отца вызвали у Розы улыбку. Она была не настолько захвачена внутренними переживаниями, чтобы не видеть трагикомичности ситуации. В ее семье разыгрывалась пьеса о коварном соблазнении юной души: дочь Литвинова, атеистка в третьем поколении, враг мистики в любых ее проявлениях, забредает однажды в синагогу и открывает в себе иудейку. Но так оно и было. С ней что-то случилось, от чего она не могла отмахнуться, о чем не могла не думать. А немыслимость и крайняя неуместность лишь доказывали подлинность происходящего.

Служба в синагоге подошла к концу. С галереи Роза наблюдала за стариком, тяжело ковылявшим к выходу. Возраст его так согнул, что казалось, будто он ищет на полу оброненные монетки. Роза вспомнила об отце на больничной койке, застывшем, как надгробное изваяние. Она опустила голову и начала молиться.

Глава 4

«Больше часа Карла с Ленни уговаривали мать…»

Больше часа Карла с Ленни уговаривали мать поехать домой и немного отдохнуть. Одри даже мысли не допускала, что кто-нибудь, кроме нее, останется с Джоелом на ночь; в конце концов порешили на том, что Карла отвезет мать домой, на Манхэттен, где та возьмет кое-какие вещи, а в их отсутствие вахту у постели больного будет нести Ленни.

Когда мать с дочерью явились на Перри-стрит, Джулия на крыльце выбивала ковер.

— Это надо же, — пробормотала Одри. — Кто бы ее отправил в кому.

— Привет, Од, — крикнула Джулия, когда они вышли из машины. — Есть новости?

Одри проигнорировала вопрос.

— Все продезинфицировала? — рыкнула она, проходя мимо сестры.

— О, не обращайте на меня внимания, — защебетала Джулия. — Уборка мне в радость!

В прихожей Одри и Карла столкнулись с Колином, он как раз выходил из гостевой ванной на первом этаже, где устанавливал на туалетном бачке ароматизатор для смыва. Колин был в резиновых перчатках и старом фартуке Одри, украшенном черным кулаком и лозунгом «Амандла!».[18]

— Од, — бросился Колин к свояченице, раскрывая объятия. — Как он?

— Привет, Кол. — Ловко увернувшись, Одри прямиком направилась в подвал, и Карле ничего не оставалось, как сделать вид, будто дядины объятия предназначались ей.

— До чего же она жутко выглядит, — шепнул Колин племяннице.

— Ну, рассказывай, — вполголоса приказала Джулия, возникая у них за спиной.

Карла коротко доложила о состоянии Джоела. Тетка и дядя слушали, приложив ладони к раскрытым ртам, словно актеры в театре Кабуки, изображающие ужас и смятение.

— Кто бы мог подумать, — сокрушалась Джулия. — Только сегодня утром он был здоров как бык. Правда, Кол? — Ее муж кивнул. — Мы с ним славно поболтали, помнишь? — Колин снова кивнул, но без прежней уверенности. — Он слишком много работает, — продолжила Джулия. — Я как раз вчера говорила Колину, что так нельзя. Джоел вечно куда-то спешит. Знаешь, у мужа моей подруги в прошлом году обнаружили рак. — Она перешла на шепот: — Рак в попе. И доктора сказали, что болезнь на сто процентов вызвана стрессом. На сто процентов…

— Извини, — вежливо перебила Карла, — я должна посмотреть, как там мама.

Подвальное помещение в доме было отдано Джоелу под кабинет. Там царил хаос: на письменном столе, по углам и посреди комнаты громоздились грязные кружки с кофейной гущей и шаткие зиккураты, сложенные из печатной продукции. На пыльных стенах ничего не было, кроме большой фотографии в рамке, на которой Джоел жал руку Мартину Лютеру Кингу. Карла застала мать сидящей на полу скрестив ноги; Одри скручивала косяк. Пальто она не сняла, и оно бугрилось вокруг нее, словно нагар свечи.

Карла опустилась на раздолбанное вращающееся кресло:

— Давай я поднимусь наверх и упакую твои вещи?

— Трусы я и сама могу найти, — ответила Одри.

— А знаешь… — Карла встала, — не позвонить ли Розе? Она, наверное, волнуется.