Лоренс Даррел - СЕБАСТЬЯН, или Неодолимые страсти Страница 13

Потом он сказал:

— Я получил распоряжение насчет себя, тебе ведь известно, я давно его ждал — теперь кости брошены, хотя пока еще мне неизвестны подробности. Но это наверняка наше последнее свидание. Я должен поблагодарить тебя за все, за то, как ты была снисходительна к моим недостаткам. Не твоя вина, что все сложилось так, как сложилось.

О, Боже! Это была правда, но прозвучала она до ужаса прозаично, выраженная в словах; какого черта он пустился в раскаяние? Разве это его вина? Лили словно бабочка, рожденная с одним крылышком, — если бы не это, она была бы самим совершенством. Неодолимое препятствие встало на их пути — или они сами изменились? Она могла бы долго сидеть вот так в темноте, одну жизнь, потом другую, глядя на дыру в пространстве от начала до конца времен. Мысленным взором он увидел ее будущее, которое она проведет во тьме, — словно она стояла на мостике парохода, а пароходом была ночь, медленно плывущая в абсолютной тьме к неведомой цели куда-то еще дальше в темноту.

— Что ж, — наконец смиренно произнесла она. — Тебе пора идти. Нам пора идти.

Она вздохнула, словно обремененная всемирной скорбью, и опять сочувственно умолкла, все еще касаясь пальцами его запястья. Прошло много времени, прежде он встрепенулся и встал на ноги. Они обнялись и долго не разнимали последнего в их жизни объятия. Потом поцеловались. Аффаду показалось, что он целует тряпичную куклу. Потом он ушел.

Обратно по пустыне измученный Аффад ехал в подавленном состоянии, радуясь лишь маленькому радио, сопровождавшему его печальные размышления монотонными арабскими мелодиями, которые будут вечно разматывать витки в четверть тона на фоне лунной ночи. Фарами он потревожил жителей пустыни — кажется, зайцев? Они так быстро умчались во тьму, что он даже не понял, кого спугнул. Потом появился нагоняющий тоску хромированными страстями, алчностью и скукой город! Музыка, лившаяся из радиоприемника, подчеркивала удушающее однообразие города, которому не давали разрастись две наступающие на него пустыни! Хорошо бы побыстрее уехать. Неожиданно он выключил радио, позволив свистящей тишине пустыни заполнить салон автомобиля. Было уже поздно. Мучительные размышления истощили Аффада. Дом стоял темный, лишь в холле горел свет. Аффаду стало грустно и одиноко. Не раздеваясь он улегся на кровать и тотчас заснул. Разбудил его негромкий стук в дверь — Сайд принес утреннюю чашку чая. С удовольствием выпив чай, Аффад долго стоял под горячим душем, прежде чем спустился вниз, где его уже ждал завтрак, накрытый возле фонтана с перешептывающимися струями, в котором плавали кувшинки.

В десять часов зазвонил телефон, и несколько раздраженным тоном принц спросил, куда он, черт подери, подевался, «потому что я пытался вчера вечером дозвониться до вас, но никто не отвечал». Аффад сказал, где он был, но его заинтриговала озабоченность в тоне принца, и он забеспокоился, когда тот сказал:

— Вчера я почти весь день звонил в Женеву — вы ведь представляете, как это трудно с нынешней связью, — хотел выяснить насчет письма. Оно было отправлено в вашу контору, а оттуда Кейд отнес его в больницу, решив, что вы у Обри, но вы к этому времени уже ушли. Теперь самое смешное: Обри отдал письмо Констанс, считая, что она уж наверняка встретится с вами, но вы не встретились, или она забыла о письме. Так или иначе, письмо как будто должно быть у нее, и я беспрерывно звонил ей в больницу, но мне удалось связаться только со Шварцем, который сообщил, что она взяла отпуск, так как ей необходимо было отдохнуть. О письме ему ничего неизвестно. Скорее всего, оно еще у нее.

Аффада удивил голос, каким говорил принц, потому что в нем звучал страх, никак не вязавшийся с довольно обычными, в сущности, обстоятельствами. В конце концов письмо существует, оно не пропало.

— У вас странный голос, — сказал Аффад.

— Возможно, — отозвался принц, — и я скажу вам, почему. Когда мне удалось дозвониться до Обри и он сообщил, что отдал письмо Констанс, то сообщил еще, будто она была очень расстроена и рассержена и хотела разорвать письмо на мелкие кусочки или сжечь его не читая. Понимаете, ей очень не нравится… ей не нравимся мы и не нравятся наши цели. Мне чертовски жаль, что он был столь несдержан. Но вы же понимаете, что если она что-нибудь натворит, поддавшись порыву, то не избежать недоразумения по отношению к центральному комитету. Его реакцию я не могу предвидеть, но вы опять окажетесь под обстрелом. — Аффад застонал и согласился. — Надо было прямо сказать Констанс, что любая попытка противостоять… ну, справедливости, в каком-то смысле исторической справедливости, поставит вас в очень неприятное положение… А теперь ее нигде нет, и нам неизвестно, сколько времени ее еще не будет. У Шварца я оставил для нее послание, но, боюсь, он человек рассеянный, как все психиатры. Однако больше я ничего не мог сделать.

— Спасибо в любом случае, — отозвался Аффад. — Пока я не вижу особых причин для волнений. Правда, если женщина решает вмешаться, ничего хорошего не жди…

— Да уж, — согласился принц. — Меня всегда беспокоит, когда женщина вмешивается во что-нибудь. Начинается неразбериха. Во всяком случае, пока не стоит бояться. У вас есть какие-нибудь планы?

— Я еще ни с кем не попрощался в Каире, так что собираюсь туда на несколько дней. Вернусь в субботу.

Глава третья

Внутренние миры

Что до Констанс, то она наконец-то последовала совету Шварца и отправилась в маленький домик на озере, куда они обычно ездили отдохнуть на уик-энд. Домик стоял в затопленном саду немного выше эллинга, в котором находилось бесценное моторное судно Шварца, названное им «Фрейдом». Там же был маленький скиф, который они брали, когда им хотелось позагорать на озере или отправиться в местную гостиницу на ланч или обед. Это было восхитительное место, кстати, без телефона — что делало его еще более привлекательным, когда хотелось уединения и тишины. Идеальное место как для работы, так и для отдыха.

Однако в своем взбаламученном состоянии Констанс не могла думать об отдыхе, поэтому она сделала то, что делала обычно, то есть взяла с собой работу: историю болезни сына Аффада, которую завели в центральной больнице, проделав необходимые обследования; скучный документ отражал беспристрастный медицинский подход к ребенку как к некоему «случаю». История лежала перед Констанс на столе из сосновых досок, на который поставила пишущую машинку и положила карандаши и записные книжки. Констанс долго избегала заглядывать в нее, потому что предвидела удручающую оценку человеческого несчастья и напыщенный стиль, который не мог скрыть почти полную несостоятельность ее науки. Тем не менее. Когда-то надо было начинать, надо было сделать над собой усилие и попытаться понять; поиск точных деталей — единственный raison d'étre.[28] Она как будто слышала предостережение Шварца: «Все так, но метод, каким бы привлекательным он ни был, должен оставаться искусством и не превращаться в сухую теологию — своего рода предрассудок, существующий в ряде омертвелых университетов!»

Ладно. Ладно. Детский симбиотический психоз с выраженными признаками аутизма. Пока она читала, ребенок в матросской бескозырке с обжигающей отрешенностью смотрел на нее из медленно проезжающего мимо лимузина. Конечно же, она видела лицо Аффада в миниатюре.

«Записи о ребенке сделаны в больнице, где он провел под наблюдением три недели и где его обследовали по просьбе отца и бабушки. Мать ребенка, давно страдающая психическим заболеванием, имеет периодические ремиссии, во время которых способна осознавать свою ответственность и выражает нормальную, может быть, чересчур эмоциональную привязанность к семье. Однако во время ухудшений или стрессов она возвращается домой в Египет и на добровольной основе подвергается необходимому лечению. Детство мальчика было спокойным, нормальным вплоть до первого долгого исчезновения матери, когда ему шел шестой год. Тогда у него началась лихорадка, не поддававшаяся диагностированию, и ему пришлось провести в постели несколько месяцев, во время которых начали развиваться признаки аутизма. У него изменилось поведение, что встревожило родственников, и отец обратился за медицинской помощью. Больной был передан моим заботам, и далее последовал период интенсивного наблюдения, когда мое общение с ребенком продолжалось по несколько часов в день. Бабушке было разрешено оставаться в больнице, хотя погруженный в апатию мальчик не выказывал ни удивления, ни страха».

Отчет был написан давней, еще со студенческих времен приятельницей Констанс, умным и опытным невропатологом, проницательной и доброй женщиной, у которой были свои дети; кстати, отчет был очень подробным, хотя, как всегда в таких случаях, состоял исключительно из предположений. Констанс опять послышался голос Шварца: «Несмотря на многословие, мы, черт подери, ничего не знаем о состоянии человека, когда он здоров и когда болен. Надо упорно работать». Упорно работать — правильно! Констанс заварила себе чай и вернулась к тщательно продуманному и очень подробному документу, заполненному ее приятельницей.