Дмитрий Добродеев - Возвращение в Союз Страница 13

— Давайте, Иван Васильевич, скажите слово…

— Ну влип, кретин, — шепчу, однако законы жизни нарушать нельзя. Поправив черный кримпленовый костюм, я бодро взбегаю на эстраду. Встал на трибуне прочно, глотнул боржома: «Товарищи, родные наши оборонцы! Страна вас помнит, страна вас знает! Страна Советов не забудет ваших трудовых свершений… Сегодня госприемка приняла продукцию, которая послужит для того, чтобы небо было мирным, чтоб жили мы, трудились, отдыхали! С успешным испытанием, товарищи!»

Аплодисменты. Меня сажают на почетно-место. Льют полный стакан. Кладут закуску: селедку, сервелат, соленый огурец. — Давайте винегрета, Иван Васильевич! — мурлыкает моя соседка: грудастая, румяная, гидроленные волосы стоят столбом. — Я полутезка ваша, Инесса Васильевна, я секретарь-пропагандист месткома.

— Ну, будьте счастливы, Инесса! — столкнулись со страшным звоном стаканы, водяра поползла в глубины организма, влилась в расширенные спиртом сосуды мозга, сменила спектр восприятия с лилового на радужно-зеленый.

— А хорошо живем, — сказал я, занюхав рыбой, — ну чем не жизнь… работаем не покладая рук, зато и отдохнуть умеем!

Инесса Васильевна прижалась свинцовой грудью: «Накладывайте винегретику, Иван Васильевич! Позвольте еще водочки налить…» — Чего же, можно! — Я, он же Иван Васильевич, беру второй стакан: «За оборонцев — алаверды!»

— А ну, цыганочку! — Инесса Васильевна махнула платочком. Динамики извергли скрежет, полилась лезгинка. Подумалось: «Ну почему лезгинка?» Васильевна сорвалась с места, поволокла меня, Васильича, на танец… Рыгая и отдуваясь, топтался, пока она ходила с платочком вокруг меня, под дружные присвисты оборонцев.

На третьем стакане я ощутил: «Неплохо бы опробовать такой станок!» Васильевна прочухала рефлекс, сказала коротко: «Пойдемте, Иван Василич!»

По коридору гулкому — мы в кабинет с табличкой «Партактив». Там — стол, два стула, портреты Политбюро, таблички соцсоревнованья. Цветные стрелки сигают вверх и вниз: на графиках — работа звеньев… великая бумажная работа.

Не дожидаясь приглашенья, я вырубаю свет, заваливаю даму на стол, обтянутый зеленым… — Ай! — острый вымпел прокалывает откормленную ляжку Васильевны. — Ничо, ничо… — я стягиваю с дамы бязевые, до колен, подштанники и достаю свой тощий министерский.

Трещит казенный стол: неунывающий Ильич с прищуром взирает на борьбу полов… Веселая и полная луна с улыбкой светит им в окно… искрится снег в степи под Волгоградом. Чернеют трубы стометровые: одна шестая суши идет упорно к цели — защите трудовых людей земного шара.

— Все! — Я икаю, отваливаюсь от Васильевны. Отплевываясь и бормоча проклятья всем японским городовым, бреду по коридору взад — в тот актовый, где оглушительно хрипит Высоцкий. Часть оборонцев полегла в углах, их разложили на спортивных матах. Неутомимые бойцы трясутся в центре зала. Под «Скалолазку» я танцую твист. Ревет сирена, и даже лежащие вповалку встают с колен… что за дела?

С эстрады хрипит зав. первого отдела Рожин: «Товарищи, произошла накладка… Иван Васильевич Сосюра звонил из Главка из Москвы… Он сообщил, что из-за чрезвычайной занятости не смог прибыть на испытанье… Он нас заочно поздравляет с успешным испытаньем. Однако я задаю вам всем вопрос: «Кто он?» — и указующим перстом — в меня. — Вы кто, товарищ и что вы делаете на нашем объекте?»

— Я… я — Иван Васильевич… Сосюра…

— Покажьте паспорт!

Я щупаю, хватаюсь за грудь… нема!

— Вот-вот… — сей голос переходит в фальцет. — Ребята, сыпьте на него, он — бешеный! Ведь это — полковник Рыжиков, седой козел, он сумасшедший. Он выдает себя за всяких там начальников. Схватить и ликвидировать!

Я, то бишь полковник Рыжиков, заозирался и с диким визгом бросился наопрометь из зала. Сшибаю Васильевну (та с истошным криком падает), сигаю вниз по лестнице и попадаю в цех. Здесь в гордом одиночестве стоят, подняв серебряные плавники, ракеты средней дальности РСНД-15.

Свист, крики: «Хватайте шизика!» С неслыханной для этой старой туши резвостью пересекаю цех, проскальзываю в туалет и там седой башкой проламываю форточку. Сдирая кожу на брюхе, выскальзываю на мороз… в одних носках бегу по снегу, проваливаясь по колени. Вокруг — колючая двумя рядами, забор бетонный… о, бедный, бедный Рыжиков… погибнуть здесь, в объятиях советской оборонки, в глуши 70-х… безвестным шизофреником… и эта мысль дает толчок энергии: проскальзываю по-собачьи под первой, под колючей, под второй, кровавыми руками взбираюсь через забор, прыжок! — и вот я на свободе.

Окрест — куда ни взор — белеет под луной пространство… куда бежать? Дыша в ладошки, по пояс в снегу, бреду по полю, мои следы заносит тут же…

АНФИСА

По снежной бесконечной трассе. Бег с вываленным набок языком. В снегу по пояс. Эх, замело нас, замело! Насмешница-луна с улыбкой взирала на выкрутасы маленького брата.

Не слышно лая. Видать, погони нету. Видать, они решили положить на охреневшего полковника. Решили, что сдохнет сам в заснеженной степи. Где русско-казахстанское кочевье сливается в одном безбрежном ни-хре-на.

Уже не ощущал. Ни пяток, ни лодыжек, ни прочих ручек-ножек. Вытаскивая смерзшуюся кримпленовую брючину, залубенелую ступню в рваном офицерском носке, я снова втыкал их в снег. В мозгу: «А может, через охлажденье — лучше? Постичь судьбу заброшенных в степи народов. Их драный эпос».

Блаженная улыбка исказила. Дурацкое полковничье лицо. Я боле не имел над этим безобразным телом власти. Полковник хотел разлечься в снегу и раствориться в блаженном сне. А я хотел бороться дальше. Я не желал сдыхать на сумрачной периферии советской власти, в застойном семьдесят каком-то. Недолго думая, я укусил полковника за руку.

Сияющие искры снопами брызнули из глаз. Истошный крик пронесся по-над башкирско-курултайской степью, и из последних сил я поскакал как козочка. Магическая сила!

Снега, одни снега. Однако впереди — мерещится какой-то огонек. Какие-то деревья черные стоят и по краям оврага притаились избы — из глубины веков, придавлены под снегом, дым валит из трубы. На брюхе дополз до первой хаты, заскребся непослушными руками о дверь: «Впустите, за ради Бога…»

Открыла. Немолода. В наброшенном на голы-плечи платке. Испуганные голубые. Большая грудь ее вздымалась под платком: «Ты кто, откуда, странник?» — Я — навигатор, — пролепетал замерзшими губами и отключил сознанье.

Открыл глаза. Горит лучина. Я — на печи, тепло идет от жарких кирпичей. Она — 40-летняя и полногрудая — каким-то жиром растирает меня всего, и трет, и трет, до самого до сердца…

Я с удивлением увидел, что собственное тело — молодо. Я — не безумный и распухший полковник Рыжиков, а нечто совсем другое. Могучая грудная клетка, подтянутый и жилистый живот, толстенный детородный корень в густой чащобе и руки — способные держать штурвал большого самолета.

— Откуда я, красавица? — Ты — с неба. Оттуда самолет упал, сгорел. Потом — один на парашюте — это ты. — Что за дела! — мелькнуло в голове. Однако разберемся. — А дальше?

— А дальше — ты приполз, в комбинезоне, в крови, весь обморожен.

— А сколько лет мне дашь?

— Годочков этак 35.

— А ноги, целы?

— Уже шевелятся, и руки тоже. Вот только выпить не помешает, — она приблизилась, влила мне в глотку. Сжигающее пламя самогонки прошло по телу, остановилось в центре страсти. Подумал: «А ведь красивая… В глазах — извечно русская тоска…»

— Как звать тебя, красавица? — Анфиса. — Так, значит, ты жизнь мне сохранила? — Не знаю, ваш организм, видать, сильней. — А ты не дашь мне документ, что где-нибудь в комбинезоне? — Извольте, ваш документ.

Я взял документ, поднес к глазам. Иващенко Сергей Петрович. Военный летчик. Краснознаменной эскадрильи ВВС: «А ты не знаешь, что стало причиной взрыва самолета?» — Сама не видела, однако соседка говорит, что поздно вечером в Капустином Яру опять стреляли. Пошла ракета как обычно, потом — разрыв и падает горящий самолет…

— Ну-ну… так, значит, я был сбит. Тем самым оборонным комплексом… УФ-140… и это значит, что Оборонка будет заметать следы… и мне каюк, как более не существующему в натуре, и если я не умер сам, то буду уничтожен, чтоб избежать расследования. Уж раз причина катастрофы — налицо, то крышка. Бежать, скорей бежать!

Сказал, увидел от третьего лица: отчаянная вспышка в темном небе, тактическая тварь — ракета — вонзилась в серебристый ястребок, взломала надвое. Его выбрасывает катапульта: не понимая, что случилось, несется к мать-сырой-эемле, лишь ощутив хлопок страховочного парашюта. Килда рулю!

— Сережа, родненький! — она вцепилась в мою грудь. — Не уходи! Погодь до утра. Погибнешь ты в степи. Пока метель, они не будут тебя искать. Постой, Сережа! — и мягкий теплый поцелуй запечатлелся на губах моих. Я протянул внезапно ожившие руки и ощутил два полных вымени. Железным рычагом напрягся детородный, и я забрал ее к себе на печь.