Андрей Астанин - Песни улетающих лун Страница 13

Ирка, упав на солому, молча разглядывала потолок.

— Ирка, — растерянно произнес Осип. Он был готов вырвать себе язык за всю белиберду, которая вылезла из него только что. — Ты что, не слушаешь?

Ирка не отвечала.

— Ирка…

Ирка молчала. Потом сказала срывающимся от волнения и все же чуточку театральным голосом:

— Ося, поцелуй меня.

Осип нашел в темноте ее губы, неловко поцеловал. Потом он приподнял голову, пытаясь разглядеть выраженье ее лица. Смертельно боялся он лишь одного: что Ирка сейчас разочарованно скажет: “Да, а целоваться-то ты и не умеешь”… Но ее пальцы забегали по пуговицам на платье, затем опять легли на его ладонь.

— Послушай… — глухо проговорила она, просовывая его руку к себе за расстегнутый ворот.

Осип услышал: под его горящей от волненья ладонью пойманной птицей бьется живой комочек. В своем первом сне прошлой ночью, том самом, в котором никогда бы ей не признался, он касался рукой маленькой этой груди, а теперь, наяву, не чувствовал ничего, кроме давящего, железным обручем обхватившего плечи испуга.

Бесконечно-долгая прошла минута; они оба молчали, не зная, ни что теперь говорить, ни что делать… Осип почувствовал огромное облегчение, когда Ирка, осторожно сняв его руку, встала, застегнула на платье пуговицы. Склонившись, поцеловала его в щеку.

— Я должна бежать, а то бабка разорется, — сказала она, подходя к двери и отряхивая солому. С улицы, со стороны дороги, доносился мерный гул приближающейся машины. — Сегодня вечером я к тебе сама забегу, ладно?

Перед тем как исчезнуть, Ирка еще один раз улыбнулась; в широко раскрытую дверь потоками хлынул свет, и теперь, на ослепительно-ярком фоне, Осип отчетливо видел ее всю, смеющуюся и навсегда уходящую…

Потом остался один этот свет; потом, со скрипом качнувшись, закрылась дверь; потом снаружи замолкла подъехавшая машина, и где-то совсем близко послышались незнакомые голоса.

Осип закрыл глаза. Живая полоска, падавшая теперь на смятую Иркой солому, вздрогнула и исчезла.

Он был один в темноте.

Осип открыл глаза.

Якушин, маленький сутулый старообрядец в залубенелой от грязи шинели стоял, покачивая головой, на коленях. Фитиль, коптящий в тарелочке посреди блиндажа, бросал его тень на стену.

— Господи, что ся умножища стужающи ми. Мнози восстают на мя, мнози говорят душе моей: несть спасения ему в Бозе его. Ты же, Господи, Заступник мой еси, слава моя и возносяй главу мою. Гласом моим ко Господу воззвах, и услыша мя… — бормотал Якушин.

— Слушай! — перебил его Осип, приподнимаясь. — Якушин, миленький, ты не должен меня будить! У меня в башке такое творится: мне каждый шорох мешает.

— Это бесы тебе спать не дают, — серьезно ответил ему Якушин. — Ты, Осип, почему своему богу не молишься? Ты что ж, ничего уже не боишься?

— Ну какому еще богу, Якушин? — Осип устало вздохнул. — Ну давай завтра, завтра мы с тобой вместе помолимся: хоть моему богу, хоть твоему, хоть мусульманскому. Эх, мне сейчас такие сны снились!

Серьезное, доброе лицо старообрядца стало совсем печальным.

— Завтра? — переспросил он треснувшим голосом. — Ты что же, забыл, что с нами завтра будет? Спи, я лучше буду за нас обоих молиться.

Осип улегся и, отвернувшись, с головой накрылся шинелью. Он постарался снова думать о прошлом, вспоминать, как, чуждаясь людей, забился в самый дальний угол сарая и заснул; как слышал, что творится в гетто, но в полудреме не отдавал себе отчета, снится ему это или происходит наяву; как, проснувшись, напрасно искал Ирку; как выбирался из местечка, как попал к своим… Но мысли его теперь все время возвращались к предстоящей атаке. Картины нынешней, фронтовой, жизни проносились перед глазами, точно в кошмарном сне, — сквозь этот сон, громкий и торопливый, слышался шепот Якушина:

— Аз уснух, и спах, востах, яко Господь заступит мя. Не убоюся от тем людей, окрест нападающих мя. Воскресни, Господи, спаси мя, Боже мой, яко ты поразил еси вся враждующия ми всуе: зубы грешников сокрушил еси. Господне есть спасение, и на людях Твоих благословение Твое…

…Через пять минут Осип стремительно и высоко летел уже по ночному небу.

Стремительно и высоко Осип летел по ночному небу.

Он сам не понял, заснул ли он под скучное бормотание Якушина или видит все наяву, когда в уютное тепло блиндажа ворвался снаружи ноябрьский ледяной ветер, выросли и поползли вниз длиннющие стволы сосен и под руками его, раскинутыми, как крылья, золотом заблестела луна.

Луна проплыла за солдатом считанные секунды, потом остановилась, словно на что-то наткнувшись, и, подавшись назад, исчезла у него за ногами. Широкая блестящая лента с извилистыми краями, между которыми плыло светило, сменилась бескрайней тьмой.

Теперь под ним плыла чернота, лишь изредка нарушаемая цепочками мелких пожаров. Осип поднял голову и увидел: она же, луна, неслась на него и одновременно, как это ни было странно, оставалась на одном месте. То, что он увидел у себя под ногами, было — он догадался — ее отражением в Волге.

Отсюда, с неба, луна показалась ему особенно пленительной и холодной. В потоках ее слюдяного, со свистом обмывающего руки света солдат различил женское, удивительной красоты, лицо с холодными и пленительными глазами. Губы прекрасной женщины что-то шептали беззвучно, потом вдруг, словно дразня, вытянулись слегка — и расползлись излучинами в усмешке… Осип от изумленья зажмурился, — когда он открыл глаза, луна снова была просто ярко-светящимся шаром…

А он, все набирая скорость и высоту, летел на северо-запад. Навстречу ему то тут, то там выпрыгивали из тьмы тускло-блестящие ленты новых и новых рек, пятнами проваливались озера, — и каждый раз на мгновенье вспыхивали в их водах новые синие луны.

— Ирка! — как можно громче закричал лунам Осип. — Ирка, ты где?!

Ответа он не услышал. Луны то гасли сзади стремительно, то впереди загорались снова. Время от времени между ними падали под руки солдата вымершие деревни, чернеющие угрюмо руины захваченных городов; лишь иногда в глыбах полуразрушенных зданий, на площадях и вдоль улиц поблескивали неяркие огоньки. Над ними вспыхивали и гасли, поднимались и падали, теснились и расходились светила. Играя, меняясь местами, мерцали над ноябрем созвездия: древние узоры народов, исчезнувших на бесконечных равнинах.

Сразу за небольшою перерезанной шляхом рощей Малая Русь, Украина, кончалась, и начиналась Русь Белая. Осип летел теперь ниже, почти касаясь руками ветвей деревьев; с наслаждением впитывал запахи облысевшего леса.

В круглом, заросшем по берегам камышами озере еще одна показалась ему луна; все увеличиваясь, она плыла по воде параллельно его полету.

— Ирка! — закричал озеру Осип. — Ирка, ну где же ты!?

И круглое озеро осталось за его раскинутыми руками. Солдат летел уже ниже лесных верхушек; знакомая с детства, единственная земля шла на него всем своим черным телом. Наконец, две березы разъехались перед ним, образуя ворота, и Осип, влетевший в них, почувствовал, что стоит на кочке. Он расстегнул ворот шинели; усевшись, с горечью уронил голову в руки.

Справа смешанный лес переходил в сплошные березы. Быть может, оттуда, а быть может, совсем с другой стороны послышался крик, от которого Осип вздрогнул.

— Ося! — жалобно кричал ему голос, подобного которому не было на земле. — Ося, я здесь!…

Осип вскочил, оглянулся; беспомощно похлопал глазами. Трубой приложив ладонь, вдохнул глубоко морозный, плесенью и осенним прением отдающий воздух.

— И-и-ркааа!…

— Ир-ка-ааа-аа-а… — Эхо, прыгая между деревьями, постепенно слабело, словно бы разбиваясь об их стволы.

Долгое опустилось молчание. Березы, белея нагими телами, тянули к небу свои озябшие руки. Ветер со свистом раскачивал их верхушки, кидал на солдата листья; затем, стихнув, улегся вместе с листвой на землю. И снова откуда-то справа, из-за стволов березовой рощицы и осинника, поднялся и начал падать далекий неповторимый голос:

— О-о-ся! О-оо-сяаа-аа-а…

Сорвав с плеча — чтоб не мешала — винтовку, Осип бросился в темноту, — туда, откуда, как ему показалось, слышался крик. За березами открылась его глазам небольшая прогалина, охваченная новой каймой кустов и деревьев.

— И-и-ркаа! (Ир-ка-ааа-аа-а…) Где ты!? (…де-эээ-тыы-ыыы-ыы-ы…)

— Оо-сяааа! (Оосяааа-ааа-аа-а…) Я здееесь! (…де-эээ-ээсь…)

Миновав прогалину, раздвигая руками ветви кустов, Осип снова нырнул в растерявшее свои листья лесное царство, такое теперь доступное — и свету звезд и уже воровато крадущемуся с востока утру…

За узкой сквозною стеной последних осин — просвет. Лес кончается, и в нескольких метрах от крайнего, похожего на задремавшего стражника дерева начинается спуск к реке. У реки, тихий и безутешный, слышится девичий плач.