Эрик Шевийар - Краба видная туманность Страница 13

Краб был наделен неоценимым даром, который резко возвышал его над собственной заурядностью. Он был гениальным фотографом, бесспорно, величайшим из всех, чья нога ступала когда-либо на нашу планету. Его безошибочный взгляд, природное чувство освещения, навыки во всем, что касается тени, бесконечное терпение, с которым он наблюдал за людьми, за своими современниками, отслеживая на их непроницаемых лицах мгновенно набрасываемые нервами автопортреты — а то, что не выдавали лица, ему поставляли их руки, — его неудержимое стремление открыть в неуклюжем, топорном сочетании, в слишком известном или неуютном пейзаже спрятанное, доступное разве что одному глазу из четырех чудо и ненавязчиво его выделить, чтобы посреди сумрачной картины только оно и было видно, — собранные воедино, эти качества превращали Краба в фотографа, пытаться сравниться с которым — напрасный труд.

Смерть — каковая не ограничилась поверхностным с ним знакомством и знала, как с ним быть, — унесла его холодной ночью 1821 года.

(На следующий год, покрыв особым асфальтом экспонированную в камере-обскуре медную пластинку, Нисефор Ньепс изобрел фотографию.)

В смущении Краб, не зная, куда деть свои руки и что с ними делать, машинально засовывает их в карманы брюк, куртки или плаща. В результате, когда они для чего-либо вдруг понадобятся, ему приходится обшаривать в их поисках все карманы. Когда он их все-таки находит. Когда не находит уже своих ног.

Грустно говорить об этом, но Краб не силен в диалоге. Столкнувшись с необходимостью высказать по тому или иному поводу свое мнение, он прячет голову в песок, каковой из него по этому случаю начинает сыпаться. Он больше не существует, вчера умер, отправился в Африку гулять. От него с пренебрежением отворачиваются.

И тут ему на уста приходит хлесткая реплика, которая заткнула бы рот всем этим уверенным в своей правоте болтунам. Но слишком поздно, хозяйка дома провожает гостей, Краб один на лестнице, где его сбросившее оцепенение остроумие выделывает мушкетерские фортели. Сколько раз, выходя с подобных мероприятий после особенно жалкого выступления, Краб внезапно застревал между двумя этажами с певучим роялем в руках! Сколько раз ловко и насмешливо не слагал с себя на лестнице свои регалии! Но все это без свидетелей, без аудитории, только он один и в курсе сего запоздалого триумфа, тогда как его всем известный позор распространяется под покровом ночи все далее.

Так продолжаться не может. Краб знает, что надо делать.

Впредь он каждую ночь станет готовить на завтра свои реплики и возражения. Будет их записывать. Покончит с растерянным молчанием, заиканием, обменом банальностями и оборонительными вежливостями. А если ответы Краба покажутся слегка несуразными, не имеющими никакого отношения к заданным вопросам, а то и вовсе нелепыми, что ж, тем большее восхищение вызовет сей редкостный ум, постоянно стремящийся раздвинуть рамки дебатов.

Завтра, например, для начала, первый, кто обратится к Крабу в кафе, где тот каждый день размачивает свой круассан, получит ответ не в бровь, а в глаз:

— Кошка — позвоночное, которое про то не ведает… тсс…

И, сказав это, Краб одним глотком опорожнит свою чашку и отправится дальше.

Краб, впрочем, предпочитает не вмешиваться в разговоры. В крайнем случае ограничивается ссылкой на то или иное место из своих бесчисленных сочинений, каковое относится в точности к обсуждаемой теме и охватывает данный вопрос со всех сторон, раз и навсегда его разрешая. К нему вам и стоит обратиться. Больше вы не вытянете из Краба ни слова.

Краба не впечатляют просторы Океана со всеми их акулами, тайфунами, потонувшими островами, волнами выше наших домов. Океан не внушает ему почтения. Он смотрит на него не мигая, положив руки на бедра, в вызывающей позе, и довольно сухо обращается к нему:

— Передай мне соль, древний Океан.

Предварительная работа была утомительна, этого Краб не скрывает, он пролил немало пота, но главное, на нее ушло много времени. Ничего опасного или по-настоящему трудного, заметьте-ка, напротив, Краб не отходил от своего стола, испытанию подвергалось единственно его терпение. Он работал быстро, следуя досконально продуманному простому и эффективному методу, который, однако, требовал большого внимания и сосредоточенности. Краб не мешкал, но работу предстояло выполнить огромную. Прежде всего, сочетать всеми возможными способами слова, скопом поставляемые словарем. Он смело взялся за эту неблагодарную задачу. Вряд ли кого удивит, что, отказавшись от всего остального, он угробил на это многие годы.

Краб брал слова одно за другим, в том порядке, в каком их предлагал алфавит, — каждое всеми возможными способами и с учетом всевозможных склонений комбинировалось со следующим, потом с идущим за ним; затем с этим последним и предыдущим; с третьим; с ним и с двумя предыдущими, с ним и только первым из них; с ним и только вторым из них; с четвертым и так далее. Краб заносил все комбинации на большие листы бумаги — каждая заполненная и пронумерованная страница приумножала громоздящуюся на ковре библию. Ему вскоре пришлось пробить потолок, потом проделать широкое отверстие в крыше.

Но в один прекрасный вечер все было закончено. Рукопись высилась, как гора. Крабу пришлось вскарабкаться на самую вершину, чтобы приступить наконец ко второй части своей работы, на сей раз весьма тонкой, не столько из-за опасности падения, сколько из-за самой природы того произведения, которое надлежало исполнить, шедевра, окончательной книги, после которой только и останется, что замолчать, и мир вступит в эпоху обретенного безмолвия, ибо что отныне можно сказать, что добавить: качая головой, человек потратит остаток своих дней на чтение и перечитывание этих страниц.

В распоряжении Краба находился баснословный материал, ведь в расплавленном виде там пребывали и все прошлые, и все грядущие книги, а наряду с книгами фигурировали также и всевозможные газеты, письма, списки, речи, беседы, инструкции к еще не изобретенным машинам, каталоги, полицейские рапорты, административные акты, не считая, конечно же, естественно порожденных его методом неизданных произведений: бессчетного числа романов, эпопей, поэм в верлибре и рифмованных, подлинных и вымышленных биографий, скандальных интимных дневников, противоречащих друг другу евангелий, энциклопедий, трактатов, столь же разношерстных, сколь и многообразных — научных, исторических, экономических, политических… Крабу оставалось только извлечь из этой горы выбранные отрывки, чтобы составить внушительное собрание своих собственных сочинений, в его авторстве которых никто не мог бы усомниться.

Но нет, его проект был и того амбициознее. Он собирался замахнуться на большее. И вот, Краб начал вымарывать из рукописи отдельные фразы, целые отрывки — обделенные смыслом или банальные, или уже где-то читанные; он вырезал налево и направо, швырял в огонь ворохи недостойных его страниц, сохраняя то здесь, то там то слово, то фразу, затем снова вымарывая, выкраивая при помощи ножниц, уничтожая кипу бумаг за кипой, дабы в конце концов сохранить в исходной рукописи лишь самое лучшее, нужную сотню страниц, блистательные извлечения из этого темного, плотного, невразумительного компендиума банальных соображений и ветвящегося бреда; само собой разумеется, именно так Краб и написал свою книгу — по правде говоря, он не верит, что можно действовать как-то иначе.

В тот день Краба впервые приняли всерьез. Обычно ему удавалось без особых хлопот обмануть службы безопасности. Помогал его идиотский вид, и подозрения охранников падали на других. Он уходил с места, сохраняя невозмутимость, спокойным шагом — излишняя поспешность может привлечь внимание; излишняя развязность — тоже, но он воздерживался от того, чтобы насвистывать — проходил мимо охранников, его видеть не видели и знать не знали; сталкивался с нервозными патрулями, которые контролировали всех вокруг: всех, кроме него. На пропускных пунктах от него никто никогда ничего не требовал, ему просто подавали знак, чтобы он проходил, не задерживал движение; внутренне польщенный, он подчинялся, обгоняя длинные вереницы замерших на месте машин, пассажиры которых подвергались тем временем нескончаемому допросу. Несомненно, Краб мог бы тогда пересечь границу на каждом шагу, без малейших трудностей. Но он и не думал бежать, он был вне подозрения, он мог ходить куда угодно, ничем не рискуя.

Но в тот день он крепко вляпался. Он шагал по улице, одетый в свой длинный плащ, с отпечатком невинности на лице, слегка размахивая руками, все как обычно, как вдруг его всерьез приняли, мгновенно окружили и быстрехонько скрутили. Он, впрочем, не оказал никакого сопротивления и позже, перед судьями, ничего не отрицал.