Эльчин Сафарли - Тысяча и две ночи. Наши на Востоке (сборник) Страница 13

— Джессика говорила, что любит, в Америку позовет. Каждый день слова и бесплатный массаж. Обманула. Сюда приезжает: «Аббас, люблю». И снова бесплатный массаж. Уезжает — забывает. Анна тоже обещать Германию. Приезжай, говорит, к нам. А что там? Я там чужой. Обещала подумать, приехать сюда. Приезжает, плачет — «люблю» и бесплатный массаж. Потом говорит, у меня жених, белый. А ты черный…

Показывает мне фотографии полной крашеной блондинки-американки, похожей на Челси Клинтон, и сухопарой зубастой немки.

— Русские девушки лучше. — В моих словах ни грамма доморощенного патриотизма, сплошная объективность и досада. — Взять хотя бы ту, что ты окучивал вчера…

— Э-э-э, — отмахивается Аббас.

Да уж, только наши душевные и самоотверженные дуры способны вот так, за любовь и «бесплатный массаж», выйти замуж за почти черного араба и синее море, а потом париться в душных домах, не смея носа высунуть со двора. Да и что там делать, на улице, когда в тени 45 градусов.

Хотя вот хозяин соседнего отеля, бывший приятель Аббаса, оба начинали массажистами, сумел завлечь старую немку.

— Ей шестьдесят, ему двадцать семь. И он уже хозяин отеля, она ему купила. Начинали вместе, а теперь где он, в костюме, и где я. Здоровается — только кивает.

— Ничего, что она старая? — ехидничаю я, меня порядком раздражает меркантильность местных мачо.

— Она немка. Она ему купила отель. — Аббас рассказывает эту историю в сотый раз, как сказку. Сказку, в которую хочет верить, может, и ему повезет. — Я бы купил хотя бы салон, был хозяином, что, плохо? Не ходил бы по пляжу, уговаривая девушек на массаж…

В такие минуты я испытываю сильную любовь к моему Мухаммеду. Влюбился, не погнался за еще более эфемерными, чем пустынные миражи, лавками и отелями. И я влюбилась, дура дурой, продала квартиру в Челябинске, переехала сюда…

Если бы кто-то сказал, что я свяжу свою жизнь со смуглым африканцем, не поверила бы. Мухаммед больше похож на мулата, у него веселый нрав и приплюснутый нос, большинство же «настоящих» арабов горбоносые, заносчивые. По большому счету мне повезло с мужем. Он не бьет меня, как били Марину, не бросил с ребенком, как Ирку. А на основе наших страстных ночей можно дополнять камасутру. Вот только с детьми не спешу, тайком предохраняюсь. Дети — это то, что связывает тебя навсегда с мужчиной. Где-то в глубинах моего сознания еще мелькает мысль, что вернусь. Домой. Хотя там мы не нужны не меньше, чем здесь…

— А что меня там ждет, в моем мухосранске? Здесь хотя бы солнце и море, ребенку полезно, — возражает моим мыслям Ирка. Она — инструктор на катере, объясняет туристам, как правильно дышать в акваланге и что не надо выплевывать трубку, такие случаи уже были, несколько с испуга наглотались воды и захлебнулись.

У Ирки на руках Рашидик — мальчик с самыми большими глазами, какие я только видела. Белокожий, в мать. С мягкими, как у Ирки, волосами, но прядки темные и вьются, как у отца. История обычная: обещал жениться, бросил, когда Рашидику не было месяца. Ирка ни о чем не жалеет: зато есть сын и работа, на которую разрешают таскать ребенка. Когда Рашидик вырастет, она мечтает арендовать на его имя яхту, открыть свой бизнес. «Русским никогда такой возможности не дадут, а он уже будет свой, араб». Рашидик едва не выпрыгивает у нее из рук, вслед за огромными пестрыми рыбинами, проплывающими у кормы.

— Рыбак будет, — смеюсь я. Иногда забираю Рашидика к себе, когда у Ирки свидания. Как Аббас мечтает о европейке или американке, она мечтает подцепить богатого араба. Но мечты ее не столь красочны и упоительны, словно припорошенные пылью пустыни и безнадежности. Фактически Ирка ждет у моря погоды. А заодно растит сына…

Когда выдается время, как сейчас, спускаюсь к пляжу и пристани. Подкармливаю хлебом Малика — пляжного верблюда. Он молодой, как и его хозяин Халид — тонкокостный араб с медовыми заплывшими от жары глазами, и совсем не похож на матерых верблюдов пустыни.

Халид вечно печален, как поэт, его выпуклые глаза смотрят ласково, но поверх, словно прощаясь с этой испорченной туристами и жадностью местных страной. Халид больше молчит. Но иногда, слушая звуки вечернего азана, начинает говорить чудные вещи, которые, вероятно, ему видятся в опийных снах. Об огненных колесницах, о сокровищах пустыни, об оживающих сфинксах и гуриях, танцующих в седьмом, самом прекрасном из миров. Даже самые образованные и дурные на голову арабы, как, например, хозяин соседней лавки сувениров, бывший преподаватель словесности, никогда такого не расскажут. Халид говорит, как поет.

Порой Халид после печального вздоха бросает, что все это ненадолго. И что он свободен, как и его друг-верблюд. И мы вместе мечтаем о том седьмом, лучшем из миров. Для меня он на севере, для Халида на востоке. Но пока наши мечты сохнут от жара, как финики, так и не подарив желанной сладости…

Сегодня, возвращаясь от Ирки, я не нашла печальную парочку. Но может, Малика и Халида задержали туристы с соседнего пляжа.

— Где Малик? — спрашиваю я у пляжного мальчика о верблюде.

— Ускакал в пустыню.

— Когда?

— Вчера. Халид вдруг забеспокоился, собрался и улетел, как ифрит[12]. Даже не попрощался.

Идти домой не хочется. Забегаю в прохладу к Марине. У нас с Иркой рабочий день заканчивается как у белых людей, к восьми, Марина же работает в магазине допоздна. Как и везде, с наступлением сумерек туристы выползают из отелей на променад, осматривают безделицы в лавчонках. Но у Марины всегда пусто — их по-европейски кондиционированный магазин торгует дорогими итальянскими сумками.

Марина в Египте почти двадцать лет. Тоже потянулась за солнцем и счастьем. Солнце обожгло — на руках пигментные пятна, тихий рак кожи, муж давно умер, так и не поделившись обещанным счастьем, зато сполна накормив побоями. Сын наркоман. Вынес из дома все, за исключением роскошного жемчужного ожерелья, прикрывающего еще одно темное пятно на шее Марины. «Он бы и ожерелье продал, да покупателей все равно не найдет».

У Маринки прохладно и тоскливо. Никаких изменений, вот только стала, кажется, еще суше и невесомее. Тонкие руки как веточки. Говорит, кто-то из туристов посоветовал отправить сына в Дубаи, там запрет на наркотики и выпивку, волей-неволей выздоровеет. Теперь у нее новая цель — скопить для сына денег на билет и на первое время.

…Дома Мухаммед пересчитывает прибыль, по привычке жалуется на «неурожай» и кризис, но довольно улыбается. Ластится ко мне, как всегда, когда в хорошем настроении. Я отстраняюсь. Вспомнился Халид, улетевший на Малике, даже не попрощавшись. Где он сейчас несется на своем корабле пустыни, сливаясь с липким красным маревом, делающим пустынную пыль кровавой…

Меня достали эта жара, эта пыль и бедность, заносчивость нищих арабов и их дурацкий уклад. Я хочу домой, в холод и вечную слякоть. К своим, туда. Туда, где снег и водка, и разговоры за жизнь, вялые не от солнца, как кожура местных мелких бананов, а от выпитого и поиска смысла. И тоска там иная, осмысленная, не одуревшая от жары. И я там была другой… Какая-то неведомая сила не отпускает меня. Не притягивает, а именно не отпускает…

В мятый влажный сумрак с трудом просачиваются звуки азана.

— Если слышны звуки азана, надо загадывать желание, — как-то сказала мне Ирка.

Я загадываю спонтанно, даже не успев осознать желаемое. Вернуться.

— Не желания загадывать, а молиться надо, — смеется над нашим невежеством Мухаммед, а сам сжимает мою грудь, липнет влажным телом. А над всем этим песком и выгоревшем до дыр небом расплываются звуки азана, утешая, убаюкивая, лишая памяти…

ЕЛЕНА АСЕЕВА

Афганская акварель

Я никогда не думала, что мне будет близок Афганистан. То есть как близок — я вынуждена была здесь находиться и особого удовольствия не испытывала. Зимы были трудными — все эти проблемы с электричеством, водой, стрельбой, политической обстановкой. Весной все расцветало: та скудная растительность, что была еще не съедена овцами и не пущена на растопку домов. Розы, птички, школьницы в черных платьях и белых шарфах. «Башиш[13], мадам, башиш», — толпа нищих, калек, попрошаек, облепляющая каждого чужестранца в надежде перехватить подачку судьбы у доброго интернационального контингента. Последний раз я себе обещала, что больше сюда не вернусь. И вот снова. Самолет плавно фланирует над иссушенными ветрами горами…

Русские много сделали для Афганистана перед тем, как ввязаться в войну. До сих пор живы люди, без неприязни вспоминающие русских «шурави»[14], которые построили им аэропорт, «хрущевки», или скорее «брежневки», школы, институты, заводы ЖБИ. Все такое же однотипное, как и по всему бывшему Советскому Союзу. Наверное, поэтому я чувствовала себя комфортно здесь, — мне этот афганский хаос напоминал родину. Как только я выходила из самолета и видела все это вокруг — криво заасфальтированную привокзальную площадь с покрашенными известью бордюрами, клумбы с розами, аскетичные сосны, улыбающихся бородатых афганцев, до боли знакомое стандартное мраморное фойе маленького аэропорта с надписью на английском с ошибками: «Дбро пожловать в Афганистан» — меня пронизывало смутное ощущение, что Родина где-то рядом. Родина, где говорят по-русски и носят скромную неприхотливую одежду. Где размышляют о смысле жизни и благодарны тому малому, что имеют. Где тебя любят.