Анатолий Приставкин - Золотой палач Страница 14

– Убей,- сразу согласился он.

– Как?

– Тебе помогут.

– Когда?

– Этой ночью.

И добавил, вставая, что кореец сбежал, а украинец будет в спальне. И тут же выскочил за дверь…

Ночью, не знаю который это был час, дверь распахнулась, и кто-то мне спокойно указал, чтобы я шел в спальню. Там ждут. Ни охраны, ни сопровождения не было. Но слова «там ждут», сказанные негромко, поразили своей уверенностью. Кого ждут?

Меня? А кто? Убийца Кати? Зрители? Помощники?..

В спальню дверь тоже была предусмотрительно открыта. Не знаю, был ли в спальне кто-то еще,- я не смотрел по сторонам. Я смотрел лишь туда, где должен был лежать убийца Кати. И я его увидел. А рядом с храпящим уркой, на тумбочке, отсвечивая серебром, лежала знакомая спица. Все было предусмотрено.

Наверное, надо было отдышаться, оглядеться и как-то приготовить себя для казни.

Но я торопился. Я боялся, что кто-то или что-то может мне в последний миг помешать. Да и что мне готовиться, если там, в сарае, ожидая ночи, я мысленно уже тысячу раз поразил убийцу и ножом, и топором, и просто вцепившись в шею зубами.

Я наклонился над ним и почувствовал густой смрадный дух сивухи. Лежал он на боку, не прикрывшись одеялом, и было видно, какой он огромный, босые ноги торчали за пределами топчана. Что ему спица, его бы долбануть тяжелой кувалдой по голове, чтобы черепушка всмятку! Но спица уже сама скользнула в руку, а глаза выискивали место для удара. Синяя майка, задранная снизу и обнажившая поясницу, была в пятнах пота.

И вдруг сзади закричали:

– Бей же! Бей!

А может, я и сам себе это прокричал – не знаю. Но я вздрогнул, размахнулся и с силой, хотя спицей не колют с размаха, воткнул ее в спящее тело, снаружи осталась лишь рука. Затем вытянул спицу и снова нанес удар, еще сильней. Урка захрипел, захрюкал и взвыл, как раненый зверь Он все дергался, хотел развернуться в мою сторону, но торчащая спица ему мешала. И вдруг затрясся всем телом, из него пошел воздух. Это последнее, что я запомнил, прежде чем отключиться. Как он трясется, выкатывая глаза, а из него с шипением и с белой пеной на губах выходит и выходит воздух…

Возвращение В больничке я пробыл недолго. Это был деревянный дом в два этажа на краю поселка, где лечились язвенники, сердечники, травмированные на производстве, в общем, все, кроме инфекционных больных. Со мной в палате лежали одинокий и молчаливый старик, толстячок-завхоз из отдела рабочего снабжения – ОРСа, которому жена два раза в день приносила вкусную снедь, и солдат без ноги, бойкий и говорливый от того, что выжил на войне. Солдат каждую ночь уходил к девкам, старичок все больше спал, а завхоз или что-нибудь жевал, или гулял с женой в старом парке, который окружал больничку.

Несколько раз ко мне заходила мама Кати. Она приносила картошку и хлеб и подолгу молча сидела рядом, пристально меня рассматривая. Мне становилось не по себе от этого изучающего взгляда. Иногда заговаривала о погоде, о врачах и никогда о Кате. Я лишь вздыхал с облегчением, когда она уходила. Однажды она задала вопрос, которого я давно ждал:

– Саша, а ты не знаешь, кто убил этого?.. Ну который урка…

– Не знаю,- ответил я.

Я, и правда, почти ничего не помнил. Все виделось как-то смутно, будто во сне.

Надо было спросить, а что она вообще про это знает, но что-то мне мешало. Может быть, страх, что возникнут подробности, которые уже почти забыл, и тогда мне снова станет плохо.

– Я слышала, что дело закрыли,- продолжила она.- Начальник колонии объявил, что произошла драка, а этот… был зачинщик и сам виноват…

– Да. Так, кажется, и было,- подтвердил я.

– Ты участвовал в этой драке?

– Не помню.

– А Катю мою ты помнишь?

– Нет.

– Но ведь ты должен ее помнить? Она ходила к тебе с книжкой…

– Не помню,- повторил я.- И книжку не помню.

Господи, как не хотелось ничего вспоминать! Книжку эту, я уже знал, нашли под подушкой казненного урки и, наверное, извели на закурку. Единственный листочек со словами о любви, сам не знаю зачем, хранился у меня за пазухой. Однако мама Кати не могла об этом знать. Она была учительницей литературы, но выучила Катю вовсе не тому, что нужно знать об этом мире: глупой жалости и глупой любви.

Именно это Катю и погубило. Но как я мог это сказать?!

– А Яшку вы не видели?- спросил я почему-то.

– Нашего Яшеньку?- оживилась мама Кати.- Ну как же! Он столько помог следствию и вообще… Он уверяет, что Катя найдется!

– Он это сам сказал?- спросил я, напрягаясь.

– Да. Золотой мальчик!- воскликнул она.- Он и о тебе так хорошо отзывался…

«Золотой палач»,- добавил я про себя. А вслух спросил:

– И как же он, интересно, отзывался?

– Ну как… Он сказал, что ты теперь для него свой человек.

– Значит, свой?

– Да, он так и сказал: свой… А может, ты хочешь перейти ко мне? Жить в семье?- вдруг спросила она.

– Зачем?

Мой вопрос прозвучал глупо. Однако она все поняла. Я подумал, что это было главным, ради чего она ко мне приходила. Но я не хотел, чтобы меня жалели.

Оставив мне тридцатку денег, расстроенная учительница ушла. А на следующий день попросился домой и я. Домой – значит, в колонию. Меня выписали.

Я пошел на наш местный поселковый рынок, где по воскресным дням торговали местные колхозники. На два червонца я купил крупно порубленной махры, потом направился к теткам, стоявшим рядком у дальнего забора. Пропустив пирожки с капустой, картошкой, луком, дошел до торговки, предлагавшей пирожки с ливером. Я посмотрел тетке в глаза, но ничего особенного не увидел. Все они, эти рыночные тетки и бабки, были как на одно синюшное лицо со следами непрерывных тягот и забот.

Я заплатил за пирожок остатками от подаренной мне тридцатки и, завернув его в лопушок, направился в сторону колонии. Оглянувшись, увидел, как следом за мной к тетке подкатил совсем молоденький курсант в морской форме и тоже купил пирожок.

Не отходя, видно, был голоден, он с удовольствием засунул в рот полпирожка и стал жевать, а меня вдруг затошнило.

Неподалеку от сарая я вырыл под молодой сосенкой ямку. Земля была мягкой, песчаной и на ощупь прохладной. В эту ямку я положил купленный пирожок, не разворачивая лопушка, и засыпал песком. Сверху замаскировал травкой и присел рядом. Сосну легко было запомнить, у нее была редкая форма двух раздвоенных полукруглых золотых стволов, напоминающих по форме лиру.

Здесь меня и разыскал мой привычный страж Тишкин.

– За мной?- поинтересовался я, глядя на него снизу вверх.- Опять в сарай?

Теперь я мог на эту тему даже шутить.

– Что ты! Что ты!- сходу затараторил он.- Ты у нас теперь свободный навсегда.- И, оглянувшись, добавил тише, что ему поручили передать: за мной должок – сходить в кинотеатр.

Слово «навсегда» вызвало у меня невольную улыбку.

– Кто передал-то?- поинтересовался я.

– Главный. Он теперь с Ленькой Пузырем все решает.

– А третий кто?

– Третий?.. Ну я,- сказал, помолчав, Тишкин. И на всякий случай заглянул мне в лицо.

– В люди выходишь?

Почувствовав в моих словах скрытую издевку, он тут же парировал:

– Ты тоже!

Я не собирался ссориться и вполне миролюбиво поинтересовался, когда мне надо туда идти.

– Сегодня. Ряд восьмой, место шестнадцатое.

– А спица?

– Спица будет. Не дрейфишь?

– Долго ли умеючи?- сказал наигранно я. И ничто во мне не дрогнуло, даже не колыхнулось.- Одним больше, одним меньше.

– Во! Главный тоже сказал… Только не велел тебе передавать… Медведь, сказал, попробовавший человечины, навсегда становится людоедом.

– Это я, что ли, людоед?

Тишкин вздохнул и не ответил.

Я покосился на тайное мое захоронение и спросил:

– А что, брат Тишкин, не хочешь ли ты закурить?

– А курево есть?

– Есть. Нужен огонек.

– Огонек будет,- оживился он.- Я кресало твое вернул.

– Украл, что ли?

– Ну и что?

Я достал из кармана махорку, а другой рукой залез за пазуху и извлек книжный листок, подаренный Катей. Пробежал глазами:

«Кручинина …Есть такие любящие души, которые не разбирают, по чужой или по своей вине человек страдает, и которые готовы помогать даже людям…

Незнамов Вы ищете слова? Не церемоньтесь, договаривайте.

Кручинина Даже людям безнадежно испорченным. Вы знаете, что такое любовь?»

– Тишкин, ты что-нибудь слыхал про любовь?- спросил я, отрываясь от текста.

– Чё?

– Про любовь, говорю. Ты знаешь, что это такое?

– Чё?- явно дурачась, повторил он.

– Хрен через плечо,- ответил я и разорвал листок пополам.

Мы свернули из чужой, совершенно нам не нужной любви по цигарке и с удовольствием затянулись едким самосадом…

Эпилог

Через пятьдесят лет он вернулся в это место и не без труда разыскал развалины колонии и тот сарай, где довелось сидеть в ожидании казни. Из Чечни, где получил две пули от федералов в шею и руку, подлечившись, добирался в Россию сложным путем через соседнюю республику. Выручало обличье: уж точно не горец и не черный, а самый обычный беженец-пенсионер, ищущий работу сторожа, чтобы на исходе жизни как-то выжить. Он даже сосенку-лиру нашел, хоть и не сразу, потому что рядом выросла трехэтажная вилла с вычурными башенками и конусной острой крышей. Все это скрывал пятиметровый краснокирпичный забор. Слава Богу, сосенка-лира оказалась не загнанной в чужой двор, а стояла по эту сторону забора. Но она не только подросла, а уже и постарела, один из двух округлых стволов начал сохнуть.