Борис Рыжий - В кварталах дальних и печальных Страница 14

Стансы

Евг. Извариной

Фонтан замерз. Хрустальный куст,сомнительно похожий насирень. Каких он символ чувств —не ведаю. Моя вина.Сломаем веточку — не хруст,а звон услышим: «дин-дина».

Дружок, вот так застынь и тына миг один. И, видит Бог,среди январской темнотыи снега — за листком листок —на нем распустятся листы.Такие нежные, дружок.

Мечтать о том, чему не быть,Влюбляться в вещи, коих нет.Ведь только так и можно жить.Судьба бедна. И скуден свет,и жалок. Чтоб его любить,додумывай его, поэт.

За мыслью — мысль. Строка — к строке.Дописывай. И Бог с тобой.Живи один, как налегке,с великой тяжестью земной.Хрустальный куст. В твоей рукеТак хрупок листик ледяной.

«Что сказать о мраморе — я влюблен в руины…»

Что сказать о мраморе — я влюблен в руины:пасмурные, милая, мрачные картины…Право же, эпитетов всех не перечислю.Мысль, что стала статуей, снова стала мыслью.Где она, — бессмертная, точная, — витает,мрачная, веселая, — о, никто не знает.Чтобы снова — кто она, ангел или птица? —в черный, белый, розовый мрамор воплотиться.

Или в строки грустные, теплые, больные,бесконечно нежные и совсем чужие.Чтобы — как из мрамора — мы с тобой застыли,прочитав, обиделись, вспомнили, простили.Не грусти на кладбищах и не плачь, подруга, —дважды оправдается, трижды эта мука.Пью за смерть Денисьевой[23], а потом — за Троюи за жизнь, что рушится прямо предо мною.

Осень в провинции

И.

«Целая жизнь нам дана пред разлукой —не забывай, что мы расстаемся».«Мы не вернемся?» — вздрогнули руки,руку сжимая. «Да, не вернемся —вот потому неохота быть грубым,каменным, жестокосердым, упрямым».Осень в провинции. Черные трубы.Что ж она смотрит так гордо и прямо?

Душу терзает колючим укором —хочет, чтоб в счастье с ней поиграли.«Счастье? Возможно ли перед уходом?»Только улыбка от светлой печали.Только улыбка — обиженный лучиксвета, с закушенной горько губою.«А и вернемся? Будет не лучше».«Кем я хотел бы вернуться? Тобою».

Стихи о русской поэзии

Иванов тютчевские строкираскрасил ярко и красиво.Мы так с тобою одиноки —но, слава Богу, мы в России.Он жил и умирал в Париже.Но, Родину не покидая,и мы с тобой умрем не ближе —как это грустно, дорогая.

В том вечернем саду

В том вечернем саду, где фальшивил оркестрдуховой и листы навсегда опадали,музыкантам давали на жизнь, кто окрестпили, ели, как будто они покупалиболь и горечь, несли их на белых руках,чтобы спрятать потом в потайные карманывозле самого сердца, друзья, и в слезахвспоминали разлуки, обиды, обманы.В том вечернем саду друг мой шарил рублив пиджаке моем, даже — казалось, что плакал,и кричал, задыхаясь, и снова неслидрагоценный коньяк из кромешного мрака.И, как Бог, мне казалось, глядел я во мрак,все, что было — то было, и было напрасно, —и казалось, что мне диктовал Пастернак,и казалось, что это прекрасно, прекрасно.Что нет лучшего счастья под черной звездой,чем никчемная музыка, глупая мука.И в шершавую щеку разбитой губойцеловал, как ребенка, печального друга.

Фет

…читаю «Фантазию» Фета —так голос знаком и размер,как будто, как будто я где-товстречал его. Вот, например,

Балладу другого поэтаМне боль помешала забыть.И мне не обидно за Фета,что Фету так весело жить, —

фонтан. Соловьиные трели.Излишняя роскошь сердец.Но, милые, вы проглядели«Фантазии» Фета конец.

Ну что ж, что прекрасна погода,что души витают, любя, —Всегда ведь находится кто-то,кто горечь берет на себя.

Все можно домыслить. Но все жево всем разобраться нельзя.О, как интонации схожиу счастья и горя, друзья.

Прогулка с мальчиком

А.Р.[24]

И снег, и улицы, и трубы,И люди странные, чужие навсегда.А ты, мой маленький, что поджимаешь губы,Чуть-чуть прищурившись, ты что-то понял, — да?Как мать красивая, я над тобой склоняюсь,сажусь на корточки, как мать, перед тобойза все, что понял ты, дружок, я извиняюсь,я каюсь, милый мой, с прикушенной губой.За поцелуи все, за все ночные сказки,за ложь прекрасную, что ты не одинок.Зачем так смотришь ты, зачем так щуришь глазки,не обвиняй меня, что я могу, дружок.Мирок мой крохотный, и снег так белоснежен.«Ты рассужденьями не тронь его, не тронь», —едва шепчу себе, тебе — до боли нежен —дыша, мой маленький, в холодную ладонь.И так мне кажется, что понимаю Бога,вполне готов его за все простить:он, сгусток кротости, не создан мыслить строго —любить нас, каяться и гибнуть, может быть.

Ходасевич

…Так Вы строго начинали —будто умерли уже.Вы так важно замолчалина последнем рубеже.

На стихи — не с состраданьем,с дивным холодом гляжу.Что сказали Вы молчаньем,никому я не скажу.

Но когда, идя на муку,я войду в шикарный ад,я скажу Вам: «Дайте руку,дайте руку, как я рад —

Вы умели, веря в Богатак правдиво и легко,ненавидеть так жестокобелых ангелов его…»

«Хочется позвонить кому-нибудь…»

Хочется позвонитькому-нибудь, есть же где-токто-нибудь, может быть,кто не осудит это«просто поговорить».

Хочется поболтатьс кем-нибудь, но серьёзно,что-нибудь рассказатьпутано, тихо, слёзно.Тютчев, нет сил молчать.

Только забыты всестарые телефоны —и остаётся мнемрачные слушать стоныветра в моём окне.

Жизни в моих глазахстранное отраженье.Там нелюбовь и страх,горечь и отвращенье.И стихи впопыхах.

Впрочем, есть номерок,не дозвонюсь, но всё жетолько один звонок:«Я умираю тоже,здравствуй, товарищ Блок…»

«Я скажу тебе не много…»

Я скажу тебе не много —два-три слова или слога.Ты живешь, и слава богу.Я живу и ничего.Потихоньку, помаленьку, —не виню судьбу-злодейку,свой талант ценю в копейку,хоть и верую в него.

Разговорчик сей беспечный,безыскусный, бесконечный,глуп, наверно, друг сердечный,но, поверь мне, я усталот заумных, от серьезных,слишком хладных или слезных.Я, как Фет, хочу о звездах —нынче слаб у них накал.

Был я мальчиком однажды —и с собой пытался дважды…Впрочем, это все неважно,потому что нет, не смог.Важно то, что в те минуты,так сказать, сердечной смутыабсолютно, абсолютно,нет, никто мне не помог.

Вот и ты, и ты мужайся —с грустью, с болью расставайся.Эх, перо мое, сломайся,что за рифмы, чур меня.Не оставлю. Понимая,как нужна тебе, родная,чепуховина такая,погремушка, болтовня

Прощанье